В конце ноября позвонила мать и странным голосом поблагодарила меня за шарфы, которые я подарил ей еще в марте. Я купил их случайно по дешёвке на развале у метро, оба оказались вопиюще бабскими. Вот дурак, думал я, только деньги зря потратил. И тут меня осенило увезти их матери. Она приняла их довольно равнодушно, и вдруг… Это даже не шарфы, а так, два шарфика, легких, один зеленый, другой коричневый, дешевенькая шерсть с синтетикой. Мать наконец надела их с дубленкой, что недавно подарил ей старший брат, и произвела фурор. Этот ансамбль сразу заметила материна старшая сестра, тетя Галя и ее дочь Иринка – они всегда замечали такое! – и похвалили ее: вот, как красиво, а то ходишь замарашкой! «А как я еще должна ходить, когда у меня на руках парализованный муж?» – огрызнулась мать.

Они замолчали, они не будут ее раздражать, они уступят ей на этот раз, потом все равно возьмут верх, ведь она очень неуверенный в себе человек, она не любит себя, они это прекрасно знали… Они-то себя любили и всегда умели жить для себя, родственники, друзья и знакомые, это она никогда не умела! И так и не научилась, не выучилась этому разумному эгоизму. Она слишком поздно поняла, что ее, по сути, обманули. Все жили для себя – отец, брат, я, родные, друзья, все худо-бедно, но старались именно так жить. Только она одна не умела. А может, просто не могла и, самое важное, не хотела. Жить для себя, любить себя – это ей было скучно. Ей всегда надо было помогать кому-то, заботиться о других, но только не о себе. Все находили у нее сочувствие, только ей никто не сочувствовал. Да она и не просила об этом. И вот, оставшись с парализованным мужем – то есть с моим отцом – на руках, оказавшись отрезанной от остального мира, от мира «благополучных» людей, она начала что-то понимать. Но не поздно ли?

Сомнение закралось в ее душу, когда она, оставшись одна с отцом в квартире, оказавшись привязанной к нему, начала думать о том, как прожила жизнь. Ведь уже за шестьдесят и большая часть пути пройдена, надо смириться с этим, и некоторые вещи поздним умом не исправить. Но ведь ей так нравилось помогать другим, кормить, заботиться – лишь бы не думать о себе, о своих проблемах. Лишь бы не думать, что прожита жизнь, возможно, с нелюбимым человеком. Когда она разлюбила отца? Наверное, давно. А осталась с ним, наверное, потому что не хотела жить в нищете, в нужде, которую ненавидела. И ради нас тоже, меня и старшего брата. Она хотела, чтобы у нас была «полноценная жизнь». А получилась жизнь как на вулкане, особенно для меня, да и брату доставалось. Хотя ему было легче: он любил отца, а я нет. Только недавно, когда он стал беспомощен, во мне начало робко шевелиться чувство нежности к нему. Да и то ненадолго его хватало. После короткого перемирия мы снова ссорились, выясняли отношения, и получалась все та же картина: младший сын, по словам его отца, взявший от него «самое худшее», и отец, ставший для младшего сына символом жестокости. С одной стороны, заботливый отец, глава семьи, для которого было важно, чтобы в доме было все что надо, с другой – деспот и самодур, эгоист и психованный неврастеник, сам когда-то не получивший достаточно тепла и поэтому…

Вот что я думал, пока меня не возвратил к реальности материн глухой и осторожный голос. Она говорила так, словно боялась поскользнуться: «Шарфы такие красивые». Слишком старательно, слишком аккуратно, она никогда так раньше не говорила, таким глухим и осторожным голосом, словно шла по тонкому льду и вот-вот он треснет, этот проклятый лед. Я содрогался, потому что чувствовал угрозу, не от нее, просто какую-то угрозу и опасность, тягостное предчувствие.

Однако успокоиться не смог, что-то заставило меня подойти к начальнику и отпроситься на следующий день – надо срочно родителей повидать. Он сам тоже иногородний, он поймет. Снова позвонил матери: отпросился с работы пораньше и на следующий день приеду домой. «Да? Ну, хорошо»; опять этот настороженный голос. Странно, неужели она не рада тому, что я приеду? Показалось, наверное.

От Москвы до Твери да с половиной часа, точнее два сорок пять, максимум три, в зависимости от электрички. Пробуду там полдня и первую половину дня следующего. И обратно в Москву. Перед отъездом проголосую на муниципальных выборах.

Глава 2

Приехав, я не заводил разговора насчет шарфов. Эта тема пугала меня, и этот ее голос, когда она про них говорила. Отец уже спал. Когда он проснется на следующее утро, я еще буду спать. Когда я встану, он опять заснет. Он вообще стал много спать после инсульта. Самостоятельно он мог с трудом садиться на кровати. Мать уже больше года привязана к нему, к его желанию есть, пить, мочиться, опорожняться, умываться и так далее.

На следующий день мы пошли голосовать в мою бывшую школу недалеко от дома, которую я искренне ненавидел, пока в ней учился. В этой средней школе №29, которую отец метко называл «очень средней», в девяностые было полно гопников, шмар и малолетних наркоманов из окрестных девятиэтажек для пролетариев, это я был из кооперативного дома. Если б не дети военных, которых тоже в этой «очень средней школе» было много, она была бы самым настоящим дном, а так держалась чуть повыше самого дна в антирейтинге тверских школ. Но в целом репутация у нее была заслуженно плохая. И, как я и предполагал, вот они, до боли знакомые совковые рожи вроде преподавателя ОБЖ, он подрабатывал в комиссии на выборах и ходил гоголем в своем неизменном и обсыпанном перхотью пиджаке, который я узнал. Ну и тоска! Мать поздоровалась с ним, она знала его со времени работы в райкоме, он иногда заходил туда по каким-то делам. Его рябая морда и обсыпанный перхотью пиджак меня бесили. Мать, напротив, считала его «порядочным и хорошим мужиком». Может, оно и так, может, всему виной мои завышенные требования? «У тебя слишком все сложно всегда», – сказала мне мать, по-особенному вздохнув. Словно мысли мои прочла. У нее такое случалось. Мне опять стало не по себе от ее изменившегося голоса, она вообще вся как-то изменилась неуловимо, я даже не мог подобрать для этого слов. Я хотел спросить ее: «Да что с тобой, что случилось? Почему ты такая?» Но не мог, потому что она спросит в ответ: какая такая? Что со мной не так? На это мне нечего будет ответить, поэтому я молчал и нервничал, и еще больше меня доставало то, что я не мог толком все это объяснить.

Перед отъездом я подбежал и поцеловал спящего отца в щеку и сказал: «Папочка, пока!» Он не открыл глаз, но, кажется, услышал. Папочка; как странно, я никогда так его не называл. Ему бы и не понравилось, он не любил «чрезмерные» нежности, все эти «папочка», «мамочка» и прочие «сюсю-мусю», у нас в семье такие слова были запрещены. Мать тоже была удивлена этим «Папочка». Я и ее поцеловал, правда без сюсюканья, никаких «Мамочка», но трогательно. Она стояла отстраненная, как будто что-то обдумывала. Моя нежность ее смутила и мне тоже стало неловко. «Папочка». Может, ее задело это?

Глава 3

Я ехал в унылой грязно-зеленой электричке и старался ни о чем не думать, кроме своих забот. Подошли контролеры, угрюмо проверили билеты. Пытался читать книгу, но задремал, даже слегка всхрапнул и сразу проснулся. Напротив меня сидел толстый азербайджанский мальчик с отцом. Отец все время гладил его по голове и целовал. Я завидовал им; это была семья, отец и сын, не то что я и мой отец. За эту поездку я даже словом с ним не перекинулся! Только это неловкое чмоканье в щеку и сюсюкающее «Пока, папочка!», так удивившее мать.

От нечего делать вспомнил тот день, седьмое ноября, когда отца хватил инсульт. Я тогда еще жил с родителями. Сразу после того, как его положили в больницу, мне назначили операцию по удалению крайней плоти, то есть обрезание, у меня был фимоз, мешавший мне и моей тогдашней подруге. Это было заранее обговорено и мать сказала, чтобы я шел и делал все, что надо. В больницу к отцу я ходить, ясное дело, в это время не мог. По словам старшего брата, мне «и здесь свезло».

На все про все ушло три недели, а я думал, что управлюсь за одну. Когда делали операцию, ввели большую дозу анестезирующего, я три дня от него отходил, не мог даже в туалет встать, блевал и мочился в утку, слабость и головокружение были очень сильные. Когда вышел, отец оставался в палате интенсивной терапии, он едва выжил, я был в курсе, что последствия будут тяжелые, но мы не знали, что точно его ждет. Вообще, говорили, удивительно, что он не умер. Я стал ездить к нему, но ночью дежурили с ним либо мать, либо тетя Галя, брат тоже приходил, приносил дорогие лекарства. Придя к отцу в первый раз, я его почти не узнал – это был враз постаревший человек, плохо побритый, мечущийся на грязной постели, с капельницей, на которую он недовольно смотрел и ругался; у него еще и голос изменился, он словно охрип, его едва можно было расслышать, он говорил страшным шепотом. Он все просил меня дать ему трусы, чтобы он смог поскорее вернуться домой. «Трусишки мне дай, Максим, мне домой надо, работы много!» Вот что он шептал мне своим страшным шепотом, он ничего не соображал и при этом говорил очень дельно и убедительно. Когда я испуганно отвечал, что нельзя никуда уходить, он сердился и вяло махал рукой на меня, отворачивался, потом ругался на капельницу, смотрел, как из нее капает физраствор ему в вену, говорил этим ужасным шепотом «Ссыт», потому что капельница «писала» по капле, кап, кап, сводящая с ума методичность. Его доставала атмосфера этой палаты, в которой помимо него лежало еще человек пятнадцать. На второй или третий визит я угостил его бананом, он съел его покорно, как маленький ребенок или животное, на это было тяжело смотреть. После банана его пучило, он плохо спал. Тетя Галя, врач-терапевт на пенсии, объяснила, что так делать не надо. Больше я его не кормил.

Глава 4

Однажды, в один из таких приходов, по словам матери и дежуривших медсестер, я «спас» отца. Придя, я увидел, что он «загружался», язык заплетался, глаза закатывались. Я всех поставил на уши, прибежала медсестра и поставила ему капельницу. Сказала, что если бы еще несколько минут, то он бы «ушел». Куда ушел? Туда, сказала мне мать. Ее как будто это расстроило. Она призналась мне позже, что подходила к врачу и говорила ему, что не надо его спасать. Врач ответил резко: мы будем делать то, что обязаны. «Так ведь ты сама сколько раз его спасала!» – воскликнул я. Она всю первую ночь просидела с ним, а это было самое критическое время, когда больные срывают с себя капельницу, мечутся и часто погибают. И последующие ночи сидела на стульчике в палате, дежурила. Она отмахнулась и со вздохом сказала: «Он ленивый. Он не будет бороться… Так и останется лежачим, больше не встанет».

Скоро конечная, Москва, Ленинградский вокзал, пассажиры уже заняли места поближе к выходу, чтобы не толпиться в очереди. В России не любят очередей, они напоминают о советском прошлом. Только мне некуда было спешить.

Я был недоволен работой копирайтера в компании, производившей игровые автоматы. Писать пресс-релизы, помогать в разработке пиар-стратегии, все это было явно не мое. Хотя с начальником повезло и зарплата была нормальная, не такая уж большая, но на уровне рынка, к тому же под Новый Год всем выдали премию в половину зарплаты в конвертах. Я сдружился с Андреем, дизайнером. Он был тоже как я неприкаянный и довольно одинокий, ранимый, правда, недавно сошелся с женой и участвовал в воспитании дочери, уже подростка. С какого-то момента Андрей стал ходить угрюмый, жена, видать, трепала ему нервы. Да еще они со старшим братом ухаживали за теткой, у которой была деменция и жили с ней в одной квартире. Мы с ним недавно поссорились, теперь мне совсем было не с кем общаться в этом неплохом, но чужом коллективе. Меня вдобавок мучила нереализованность, да и то, что происходило дома – отец парализованный, материна апатия, – радости не прибавляло.

Глава 5

Это был последний Новый Год, который наша семья встретила в полном составе. Я и старший брат приехали вместе, на одной электричке. Как всегда, всю дорогу говорил он, я слушал или вставлял несколько фраз, когда он замолкал, чтобы перевести дух. У него было бодрое, но нервное настроение: денег мало, работы нет, его «ушли», зато он встретил, как сказал с гордостью, женщину своей мечты. Я словно впервые увидел его – с блестящими глазами, похожего на мальчишку, влюбленного и окрыленного. Теперь он хотел доказать ей свою состоятельность, творческую и материальную. Он начал писать новый сценарий для блокбастера, он познакомился с продюсером.

Брата заело, когда я начал раздавать подарки всем на Новый Год, и ему тоже: сто долларов, одной зеленой бумажкой, красиво! Также отдал матери небольшой долг, который висел на мне с апреля, плюс еще дал денег. Папе достался хороший коньяк. Немного ему можно, хоть мать и протестует. Основательно набравшись, брат закричал мне: «Ничего у тебя не получится!» Я глядел на него молча. Никогда он так открыто не высказывал мне своей неприязни.

Мать впервые была нам не рада, я видел это отчетливо. Еще заметно было, что она плохо себя чувствовала, она выглядела уставшей и испуганной. Пес Билли, хитроватый как все фокстерьеры, но очень симпатичный, тоже был не очень доволен, он чувствовал настроение. Потом брату стало плохо, он блевал в ведро, которое мать успела ему подставить, часть блевотины попала на ковер. Мать ругалась и оттирала ковер, брат кричал дурным голосом, что это оттого, что он принимает на себя все наши проблемы. Впервые я видел его таким странным. Мать сказала ему, что устала от этих «выпиваний» и «посиделок». Она говорила это часто, но в тот раз сказала особенным тоном, от которого мне стало не по себе. Брат обиделся и ушел спать. Отец давно уже заснул. Я и она, мы пошли разговаривать на кухню, я был рад, что ее внимание наконец было только со мной. Но она была где-то далеко во время разговора. Я не узнавал ее.

Глава 6

Сразу после Нового Года мне позвонил заместитель генерального директора крупного московского издательства, ему передал мои контакты главный редактор журнала, с которым я недавно разговаривал. Журнал этот был самым ценным активом в этом издательстве, международная франшиза, он мне очень нравился, я просто мечтал там работать. И вот мне позвонили «оттуда» – правда, это другая редакция, соседняя, все сидят, по сути, вместе, в одном открытом помещении, опен-спейсе, и им нужен был редактор, который занимался бы рекламными проектами. Но там тоже присутствует сильный элемент творчества, заверил меня этот человек. Конечно, я не сомневался в этом.

После неформального собеседования с «замгендира» и директора по этим спецпроектам я понял: это мой великий шанс. Я должен, должен туда попасть. Должен! Это настоящая редакция, моя давняя мечта. На все про все ушло около месяца, нет, меньше. Просто время тянулось так медленно! Я несколько раз звонил ему узнать результаты собеседования. И вот он сам позвонил и сказал мне, что наконец решил, что возьмет… меня. О, как я был счастлив! Я буду теперь работать в редакции, в московском издании! В международном бренде! Моей радости не было предела. И только мать была не очень рада. Ее стали пугать резкие изменения. «Ах, ну что ты, все будет так хорошо, так хорошо, так хоро… Что, ты хочешь усыпить Билли? У тебя упадок сил, тебе не по себе, у тебя какие-то боли, тебя рвет от запахов его еды? Что это, мама?» Я был не готов такое слышать, если честно, так был упоен предстоящим счастьем, утешал ее как мог и быстро выбросил все это из головы. Нет, она не будет усыплять Билли, мы этого не позволим! Уж брат точно этого не допустит, ведь это он дарил его папе на шестьдесят лет. Отец тогда был более-менее здоров.

В следующем телефонном разговоре мать призналась мне, что, когда ходила на массаж в больницу (у нее какие-то боли), мечтала остаться там подольше. «Я бы там даже пожила!» Зачем ей там жить? Я не понимал этого, и меня снова испугал ее голос.

Я оттягивал приезд. А приехав и узнав, рыдал в больнице минут пять не переставая. Тетя Галя, ее старшая сестра, сама врач, вылетела из кабинета врача и выкрикнула: «Все, у нее самое плохое, что может быть… Надо готовиться к худшему!» К какому худшему? К чему худшему? Потом мать медленно вышла из того же кабинета, я уже был в слезах. «Вот дурачок! Чего ты плачешь? Я ведь пожила все-таки!». И опять эта ее интонация. «Прошу тебя, не говори так! Я не вынесу этого». Когда мы ехали на такси домой, мозаика сложилась. Я понял наконец, к чему были разговоры об усыплении Билли, нашего Билика, как его все называли. Но почему все стало так быстро лететь – минуты, часы, дни, словно их кто-то подгонял?

Глава 7

Пробыв неделю с матерью, я с тяжелым сердцем возвратился на работу, чтобы через неделю уехать надолго, до конца. Не успев ни влиться в коллектив, ни чего бы то ни было сделать, только показаться, я слетел с этой орбиты, пусть на время. Но от меня не так легко отделаться, я вернусь и начну сначала!

Вот я снова дома, электричка была быстрая. Мне показалось, матери даже понравилось, что ей стали уделять внимание. Ведь всю жизнь она беспокоилась о других.

Я сделал что-то поесть и спросил ее: «Мам, ты будешь это?» Она в ответ кивнула головой как затравленный зверек. Я закрыл лицо руками, чтобы скрыть отчаяние. Не надо ее расстраивать. Она была такая трогательная в этот момент. Я так любил этого маленького зверька, в которого она превратилась, мне так нравилось ухаживать за ней, быть ей полезным, даже мысль о том, что она беззащитна, наполняла сердце странной радостью, мучительной и горькой. Может, это и не радость даже, а какое-то другое чувство, которое я не мог объяснить. И никто не мешал нам говорить, общаться, делиться самым сокровенным. Отец, как всегда, спал, брат еще не приехал. Как же я по ней скучал все это время.

Одно я не мог понять: откуда матери удалось узнать, что с ней. Все в точности так, как она только что рассказала отцу. Ведь мы скрывали от нее, как могли. «Ха! Я, чай, грамотная!», – ответила она с горькой усмешкой. Потом, подойдя к стопке с книгами – теми книгами, что я привез ей – посмотрела на них и сказала, вздохнув: «Эх, сколько книг не прочитано! Жаль!» У меня ком за комом подкатывал. Плакать я уже больше не мог.

Я посмотрел на те книги, что привозил ей; за них меня упрекал брат: «Что ты ей тащишь всю эту херню, всю эту чернуху и беспросветку? Сам читай это!» А ей нравились эти книги. «Так что пусть идет на хер со своими упреками», – подумал я.

Будучи дома, я вспомнил, как однажды, когда «эпопея» с отцом только началась, мать увезли в больницу, у нее пошли камни из почек, мне пришлось сидеть вместо нее с отцом. Я тогда еще не работал, искал «подходящее мне место», «искал себя», а на самом деле бил баклуши.

Я мечтал как можно скорее уехать обратно, фыркал от раздражения, но оставался с ним до того, как мать поправилась. Это продлилось всего неделю, но для меня эти дни тянулись долго. Отец выводил меня из себя, мы ругались без конца. Вернувшись, мать рассказывала, как ей понравилось лежать в больнице: ее с помощью племянницы Иринки, которая там работала, дочери тети Гали, положили в хорошую палату. Она была так благодарна ей за это и говорила, что жила там как в санатории. Ей были нужны эти передышки, но я этого совершенно не понимал, я был раздражен. Меня отвлекли от «поисков себя»!

Глава 8

Потом мать опять попала в больницу, но это уже был не санаторий, а скорее мертвецкая. Это был последний месяц. К ней ходили: я, брат, тетя Галя, тетя Нина, двоюродная сестра, ну и самые верные друзья… Я приходил много раз в эту тягостную палату, видел ее апатию, плакал на ее кровати, вдыхал этот больничный запах. Уходил всегда сам не свой, не видя лиц людей, раздраженный и погруженный в какую-то тяжелую дремоту, в сон наяву. Но спал на удивление хорошо. Этот пустой и вязкий сон без сновидений давал мне силы.

Матери все-таки сделали операцию, о которой она так просила. Врач, знавший, что она все равно скоро умрет, отказывался поначалу: «Мы не мясники, чтобы делать просто так операции, резать людей». Именно так она и говорила: «Хочу, чтобы меня разрезали». После операции ее голос стал тонкий как ниточка, которая вот-вот оборвется. Совершенно невыносимая интонация. Иногда голос восстанавливался, но затем опять срывался на эту «ниточку». Я все делал машинально и никак не мог очнуться, провалился в какой-то сон наяву.

После операции мать таяла на глазах, истончалась. «На небо хочу», – однажды сказала она мне, когда мы гуляли по унылому больничному коридору, от палаты до окна. Я отругал ее за это. Какое еще небо? Вместо ответа она посмотрела на тоскливый пейзаж за окном и замолчала. Однажды я услышал, как она звала смерть: «Смертушка моя, ну, где же ты?» Опять отругал ее, но было бесполезно. Уверен, она продолжала звать ее.

Настало время забирать ее из больницы. Перед уходом она обратилась к оставшимся пациентам: «Прощайте, люди добрые, не поминайте лихом!» Ей никто не ответил: ее единственная подружка, женщина с легким характером, которая тоже журила меня за книги, что я приносил матери, уже выписалась, остальные ее знали плохо.

Дома мать смущало присутствие отца. Мы сразу сказали ей, что она о нем не будет больше заботиться. Она немного успокоилась.

Матери нужны были обезболивающие. Врач в аптеке, в которую я и брат пришли за лекарствами, истерично закричала, что вызовет милицию, что она не продаст нам наркотики. Брат попросил ее поговорить с ним наедине. Прошло минут пять, он вышел из кабинета, в руках у него была небольшая коробка.

Матери нравилось внимание в эти последние дни, она его жаждала, сказала однажды брату: «Я лишь хочу, чтобы меня пожалели». Мы сидели на кухне, когда он рассказывал мне про это, был поздний вечер, он выпил водки, его язык заплетался, он плакал горько. Я ушел спать, слышал, как он вздыхал и шмыгал носом, потом звонил своей женщине и долго говорил с ней, все шептал невыносимо трогательным шепотом: «Я тебя люблю, солнышко». Я завидовал ему. У него был кто-то, кого он любил, и его любили, может, не так сильно как он, но все равно любили. У меня была лишь мать, которую приходилось делить со всеми, с ним, в частности. И она умирала.