Читать книгу: «Сновидения Ехо (сборник)», страница 18

А потом я выбросил из головы и надежды, и предположения, и опасения – чтобы не мешали подбирать очередной подходящий к случаю стишок. Решил: дождусь, пока эти строчки исчезнут, напишу что-нибудь новенькое и пойду спать. А завтра начну все сначала. Верить в успех приятно, но, к счастью, совершенно не обязательно. Действовать можно и без веры, по крайней мере, пока есть такое прекрасное топливо, как упрямство. А его мне не занимать.

– Эй, – негромкий, чуть охрипший, как бывает от долгого молчания голос раздался над самым моим ухом, – это же твои стихи там, на небе?

К стыду своему должен сознаться, что сперва решил, будто кто-то из соседей забрался на мою крышу, рассудив, что пора бы нам познакомиться. По нынешним временам дружба с владельцем настолько высокого дома – огромная удача. Приходишь в гости с коробкой домашнего печенья, и к твоим услугам лучшая в городе обзорная площадка. А что сосед – подозрительный хмырь, который когда-то несколько лет кряду вышагивал по городу в Мантии Смерти, так у каждого свои недостатки. За такую отличную крышу даже людоедство можно простить. Умеренное, конечно. В домашней обстановке, за правильно сервированным столом, с вином и гарниром. Всякой толерантности есть предел.

Я даже успел ехидно подумать, что моя дружба с соседями всегда должна начинаться знакомством с Базилио. Кто не убежит сразу, переходит во второй тур и получает пачку головоломок. А одолев их, тут же отправляется к Трикки Лаю на ускоренные курсы изготовления волшебных селедочных тортов. И только после этого может официально считаться другом дома. Потому что с человеком, который с честью выдержит все эти испытания, я и правда готов дружить. Он заранее мой кумир.

И только где-то на этом месте я наконец-то понял, кто ко мне обращается. «Мама дорогая, – с ужасом подумал я, – все получилось, я пропал! О чем я буду с ним говорить?!»

Сам, конечно, дурак, не позаботился заранее подготовить сценарий. Думал – главное, чтобы этот гений объявился, а там разберемся.

Ладно, на вопрос-то в любом случае можно ответить.

– Это стихи леди Утары Маи, – сказал я. – Я их только на небо перенес.

– Зачем?

– А зачем все эти ветры, закаты, радуги и разноцветные небеса?

– Они не «зачем», а «потому что». Просто потому что вдруг стало возможно все. Кто же удержится?

– Понимаю. Ну вот и стихи примерно поэтому. Друг научил меня писать на небе. Никогда прежде этого не делал и теперь не остановлюсь, пока не надоест.

И наконец посмотрел на своего собеседника.

Ночь выдалась совсем тихая, но его темные кудри все равно развевались словно бы на ветру – в точности как в тот день, когда он прыгал по облакам. Что же касается лица, его почти не было.

Ну, то есть как – не было. Когда вместо лица зияет пустота, это жуткое зрелище. Такое я однажды видел¹⁰, и повторения, честно говоря, совсем не хотелось бы. А тут все на месте – лоб, глаза, нос, рот, уши и подбородок. Просто черты оказались настолько невыразительными, что их можно было вовсе не принимать во внимание. Отметить, что лицо есть, и заняться чем-нибудь более интересным. Например, взглянуть на аккуратный ворот серой сорочки, тонкое запястье, туго обтянутое линялой джинсой колено, наивно подивиться убедительной обыденности деталей и продолжить разговор.

– Глупо спрашивать во сне о таких вещах, – сказал незнакомец, – но я все равно спрошу. Все это существует независимо от меня? Ты, крыша, стихи на небе? Оно останется, если я проснусь?

– Спрашивать-то как раз не глупо. Зато глупо отвечать. Потому что сказать можно все что угодно, а доказать ничего невозможно. И как бы я ни старался, все равно останусь просто голосом в твоей голове, которому веры нет. Ну или есть – как решишь.

– Да. А все-таки как обстоят дела с точки зрения голоса?

– С точки зрения голоса, мы с крышей, небом и городом очень даже существуем и прекрасно себя чувствуем. Совершенно независимо от тебя и тысяч других сновидцев.

– Погоди. Почему – тысяч? Откуда взялись какие-то тысячи?!

Похоже, он всерьез огорчился. Мне бы, наверное, тоже было обидно внезапно выяснить, что я тут не единственный.

Пришлось объяснять, хотя углубляться в эти малопонятные метафизические дебри – сомнительная затея.

– Вышло так, что в последнее время куча народу стала видеть во сне этот город и всех нас. Мой друг говорит, у нас теперь что-то вроде модного курорта. Все любители интересных свиданий с подушками внезапно рванули к нам. Смешная на самом деле ситуация – сниться куче народу сразу, ничего специально для этого не делая… Но слушай, я же совсем не о том хотел с тобой говорить.

– А о чем?

– Прежде всего сказать тебе спасибо. Будет обидно, если тебе внезапно надоест сон о том, как мы сидим на крыше, и я не успею поблагодарить за события последних дней – все эти закаты, ветры, радуги, вышедшие из берегов неведомые моря и прочую красоту. Удивительная получилась штука. Наш город исполнен магии, и это совсем не метафора, магия тут самая что ни на есть практическая. Здесь младенцы умеют позвать няньку без слов, а подрастая, приучаются тихо играть на потолке, чтобы не путаться под ногами у взрослых; повара используют простенькие заклинания вместо соли и перца, старые дверные замки в голос орут, предупреждая о приближении чужаков, а пироги сами летят из кухонь на столы ленивых едоков. Но ничего подобного твоим чудесам никто до сих пор не творил. Никому просто в голову не пришло взять да и заняться преображением Мира – просто так, бескорыстно, ради удовольствия посмотреть, что выйдет. Правда, рассказывают, еще каких-то двести лет назад здешние колдуны постоянно перекрашивали небо, каждый – в свои цвета. Но это делалось не для красоты, ребята просто соревновались друг с другом, чей цвет дольше продержится, тот и молодец, всех победил. Поэтому они не считаются.

– Так, стоп, – сказал мой сновидец. Невнятные черты его лица заострились от напряжения, пальцы барабанили по разноцветной черепице, из-под них вылетали звезды, крупные, как воробьи, и совсем мелкие, как пыль, но он их не замечал. – Все это как-то слишком хорошо, чтобы просто взять и поверить. Но ладно, предположим, ты говоришь правду. И, что еще важнее, говоришь ее некий настоящий, хоть где-нибудь кроме моего сознания объективно существующий ты. Я этого хочу, поэтому пусть так. Но тогда получается, то, что мне удалось сделать во сне, видели настоящие живые люди? Существующие наяву? И это произвело на них впечатление?

– «Впечатление» – еще слабо сказано. Мы же теперь целыми днями как пьяные ходим, забросили неотложные дела, то и дело выглядываем в окна, чтобы ничего не пропустить. В городе только и разговоров, что о твоих выходках, и все, затаив дыхание, ждут: что дальше? Знахари рассказывают о больных, которые выздоравливают с невиданной скоростью, потому что чертовски обидно валяться в постели, пока все остальные гоняются за разноцветными ветрами и танцуют на набережных по горло в этой твоей неосязаемой, но явно дурманящей ум воде. Рассорившиеся друзья мирятся ради возможности обсудить происходящее, капитаны отменяют выгодные рейсы, поэты запираются на чердаках и пишут лучшие в своей жизни стихи, пожилые лавочники спешно передают дела наследникам, чтобы успеть насладиться разнообразием Мира, пока на это еще есть время и силы. И слушай, даже вообразить не могу, сколько в эти дни завязалось новых романов! Мало что так объединяет людей, как совместно пережитое чудо. Представляешь, во что превратилась из-за тебя наша жизнь?

Сновидец мой молчал, и я испугался было, что надоел ему со своей восторженной болтовней. Вдруг исчезнет – вот прямо сейчас? Навсегда решив для себя, что разговоры с незнакомцами вовсе не так интересны, как казалось, пусть больше никогда не снятся, ну их к чертям.

Но нет, он сидел рядом, сложив руки на коленях, внимательно слушал, глядя прямо перед собой. Наконец сказал:

– Вот именно чего-то такого я и хотела всегда. Больше всего на свете.

Вот те раз.

– Так ты девочка? – спросил я.

Почему-то именно так: «девочка», а не «женщина». Вероятно, сказалось влияние леди Сотофы, которая называет «мальчиками» и «девочками» вообще всех, невзирая на годы и чины.

– Да уж, девочка, – хрипло каркнул мой сновидец. Вернее, сновидица. – А что, незаметно?

– Не очень, – честно сказал я.

– Что, прямо совсем-совсем дядька? – внезапно рассмеялась она.

Я присмотрелся внимательней.

– Да тоже, пожалуй, нет. Такое, знаешь, очень нейтральное лицо. Я бы сказал, вообще никакое. Вспомнить потом захочу – не смогу. В жизни, наверное, не так?

– Вроде бы не так, – неуверенно сказала она. – По крайней мере, у меня слишком большой нос, это обычно сразу бросается в глаза. И еще веснушки. И такой дурацкий скошенный подбородок, его еще называют «безвольным»; в книжках такие обычно у второстепенных героев, трусов и подлецов. Господи, как же это меня всегда бесило!.. Но знаешь, сейчас дошло, что я до сих пор ни разу не вспоминала, как выгляжу во сне. Вообще об этом не думала. Как-то не до того было. И зеркала не попадались навстречу. Ну или я просто не хотела их замечать. По-моему, страшно было бы увидеть во сне свое отражение. В детстве я этого так боялась, что даже научилась определять, когда сплю – специально, чтобы в зеркало не посмотреться… Слушай, так, наверное, поэтому и лицо совсем никакое, что оно мне не снится? Как думаешь?

Я молча пожал плечами. Какой из меня специалист? Потом сказал – просто чтобы не затягивать паузу:

– То-то леди Сотофа обрадуется, когда узнает, что все это нам девочка устроила.

– Кто обрадуется?

– Одна моя знакомая. Самая невероятная ведьма в Соединенном Королевстве. Подозреваю, что и во всем Мире круче ее никого нет, хотя тут сложно утверждать наверняка. Международных соревнований у нас пока не устраивали. Ай, неважно. Просто ей нравится дразниться. Например, говорить, что девочки лучше мальчиков. И даже глупости у них в головах и вполовину не такие дурацкие, как у нас. Теперь ты станешь ее козырной картой на вечные времена.

– Надо же, – усмехнулась она. – А мне, сколько себя помню, пытались доказать обратное.

– Да, примерно представляю, – кивнул я.

– Откуда?

– Ну видишь ли…

Я на миг замешкался, но потом решил: когда не знаешь точно, о чем можно сказать, а о чем следует промолчать, лучше говорить правду. По крайней мере не запутаешься.

– Я долго жил там, где ты сейчас спишь.

– Как это? В моем доме?!

– Ну это все-таки вряд ли. Просто когда-то я был частью той реальности, которая для тебя явь. Одним из миллионов этих, знаешь, бессмысленных статистов, которыми заполняют улицы городов. Должен же кто-то там ходить – по крайней мере когда ты выглядываешь в окно.

– А в каком городе? – оживилась она. – И когда? До какого года?

– В разных городах. Очень давно. И все это совершенно неважно, – сказал я и сам удивился резкости своего тона.

Почему-то очень не хотелось обсуждать с ней подробности. Как будто разговор мог каким-то непостижимым образом вернуть меня обратно.

Хотя конечно же не мог.

Ну, по крайней мере она не обиделась. Наоборот, рассмеялась:

– Сейчас, чего доброго, выяснится, что ты тоже спишь и видишь сон. И больше всего на свете боишься проснуться – в точности как я.

Вот как. Больше всего на свете, значит.

– Когда-то этот город и правда мне снился, – сказал я. – Но попал я сюда гораздо позже. И уже наяву. Целиком, со всеми потрохами.

– Разве такое возможно?!

– Конечно нет. Но у некоторых людей иногда получается. Может быть, и у тебя…

Она не дала мне договорить.

– У меня уже все получилось. Я уже тут. Этого достаточно.

– Нет, – мягко сказал я. – Совсем нет.

Тогда она взяла меня за руку. Вернее, вцепилась мне в руку, да с такой силой, что потом долго еще оставались два бледных, но все-таки вполне заметных синяка.

Требовательно спросила:

– Вот видишь?

– Что?

– У меня настоящее тело. Мое оно, не мое, неважно, какое-то есть, и хорошо, сойдет. Главное, я – тут. Твердая, теплая, не призрак какой-нибудь дурацкий. И могу не только делать разные удивительные вещи, но и есть, и пить например. Я уже пробовала. Зашла в какой-то ресторан, пожаловалась, что голодна, и меня накормили. Сказали, за счет Короля – ну, на то и сон, чтобы все так просто решалось, правда?

– На самом деле сон тут ни при чем. У нас всех желающих за счет Короля кормят, – улыбнулся я. – А ты правда была голодна? Вот чего у меня совершенно точно никогда не бывает во сне, так это аппетита.

– У меня тоже не было. Просто захотела проверить, смогу ли я есть. Смогла. Это важно.

– На самом деле, к сожалению, неважно. Просто тебе снится, что у тебя есть тело, способное есть. И трогать других людей. И вообще на все что угодно способное. Но это не отменяет того факта, что твое настоящее тело сейчас лежит в постели. Или не знаю, где ты заснула. Но оно лежит там. И если ты еще какое-то время не проснешься, оно умрет. В этом, собственно, и заключается проблема. Зато у тебя вполне может получиться потом…

Но она снова меня перебила.

– Умрет – вот и отлично! Этого я и хотела.

– Смерть отличной не бывает, – сердито сказал я.

– Ну слушай. Ты же пока ни черта обо мне не знаешь. Да и нечего там знать. Если я скажу, что мне шестьдесят восемь лет, ты, конечно, и бровью не поведешь, потому что это мои шестьдесят восемь лет, а не твои. Чужая старость не тяготит. Это мне каждый шаг дается с трудом и болью – не такой сильной, чтобы орать во весь голос, но игнорировать ее тоже не получается. И дальше будет только хуже, наяву чудес не бывает, по крайней мере таких. Сам подумай, на хрена мне такое тело? Чтобы потаскаться с ним еще несколько лет, а потом умереть в муках? В бесплатной больнице, где персонал экономит на обезболивающих? Среди чужих людей, которые ждут, когда я уже наконец издохну и заткнусь? Спасибо большое, такая соблазнительная перспектива! Но если появился шанс умереть во сне прямо сейчас – беру, не задумываясь.

– Понимаю, – кивнул я. – Но…

– Даже это на самом деле фигня, – неожиданно сказала она. – Возраст, болячки, бедность. Все можно пережить, когда есть смысл.

– Смысл?! – изумился я. – Да у тебя во сне смысла больше, чем у всего остального человечества наяву.

– Вот именно, во сне. Только во сне, – яростно бросила она. – И всегда так было. Наяву я полная, безнадежная бездарность. Как бы художница – считается, что так. С настоящим дипломом! Сколько себя помню, рисую. Пейзажики, натюрмортики, иногда абстрактушечки – это у нас называется «для души». Хочешь честно скажу? «Для души» – это даже ужасней, чем честные кондовые пейзажики. Которые, кстати, довольно охотно покупают. За гроши, конечно, но больше я и сама бы за них не дала. Впрочем, я бы за них не дала вообще ничего. Зато отдала бы все на свете за то, чтобы эти бездарные картинки вдруг оказались чужими. Как будто я сошла с ума и зачем-то их присвоила, но теперь-то ясно, что я тут ни при чем. Уфф, пронесло! Но такому, конечно, не бывать.

– Ннно… – начал было я, но она не дала мне вставить ни слова.

– Я с детства знала, для чего нужно искусство. И каким должен быть художник. И зачем вообще это все. Чтобы изменять всякую человеческую жизнь, а через сумму таких изменившихся жизней – весь мир. Изменять – и даже не потому что такова моя воля. А потому что такова воля мира. Он всегда хочет меняться и зовет на помощь всех, кто окажется рядом. А настоящий художник просто стоит ближе всех, вот в чем секрет. Вечно подворачивается под руку в самый неподходящий, то есть наоборот, в самый нужный и самый прекрасный момент… Слушай, я же правда еще подростком все это поняла. Но понимание ничего не изменило. В своем воображении я связывала невидимые линии мира сладостным звенящим узлом. А на практике малевала дурацкие пейзажи, от которых не пахло свежей травой. И портреты, ни один из которых ни разу не заговорил. И даже не принялся стареть вместо хозяина, хотя, казалось бы, чего проще. «Миленько, – говорили мне. – Очень миленько». Страшный на самом деле приговор. Я думала – ладно, вырасту, научусь. Выросла, вот даже состарилась. Но научилась только халтурить, не особо мучаясь совестью, потому что какая разница, что намалевано красками по холсту? Художнику нужен совсем другой материал – тот, из которого сотканы воздух, звезды, вода. И вот этот незримый звенящий свет, заполняющий все живое. И сила, чтобы удержать все это в руках. И вдруг сбылось! Во сне, но это настолько больше, чем ничего, что грех привередничать. А если верить тебе – говорю же, очень хочу поверить! – все эти удивительные вещи происходят не только в моем сознании, но и для других людей. Отлично же, слушай! Просто отлично. И какой дурой надо быть, чтобы проснуться и променять все это на скучную жизнь бездарной старухи. Зачем?!

– Затем, что твое сознание может тут резвиться, только пока тело остается живым. Если бы дела обстояли иначе, не стал бы тебя искать…

– А ты меня искал? – удивилась она. Невнятные черты снова заострились от напряжения, сложились на миг в недоверчивое и, чего уж там, довольно неприятное лицо. – Надо же! А я думала, это я тебя нашла. Человека, который зачем-то пишет на небе стихи. Захотела и нашла, оказалась рядом. А стихи в небе – это, получается, была просто приманка?

«Идиот, – подумал я. – Боже, какой фантастический идиот. Кто за язык тянул?»

Надо было как-то выкручиваться.

– Стихи – это совершенно отдельно от поисков. Просто для собственного удовольствия. Ты меня вдохновила. Захотелось тоже сделать что-нибудь удивительное. Просто невозможно сидеть сложа руки, когда в городе такое творится.

Никогда не умел врать. Между Мирами путешествовать в сто раз легче. И даже камру варить.

Но по крайней мере она не ушла. Только спросила мрачно:

– Так зачем искал-то? Автограф хотел попросить? Чтобы еще больше вдохновиться?

Глупая, в общем, шутка. Но кто из нас может поручиться, что всегда удачно шутит во сне.

– Просто очень плохо будет, если ты где-то там скоро умрешь, – сказал я. – Совершенно ужасно. Абсолютно неправильно. Так нельзя. Я этого не допущу.

– Ты смешной такой, – вздохнула она. – Ведешь себя в моем сне, как хозяин положения. А может, ты и правда есть наяву? И все остальное тоже? Тогда примерно понятно, что происходит.

– Правда? – растерялся я. – И что же?

– Реальность всегда сопротивляется изменениям. Хочет их, но все равно сопротивляется. Это правило. Неизбежная двойственность бытия. И если, предположим, у меня действительно начало что-то получаться… Ха! Ну да, и тут в ответ на первые серьезные успехи сразу появляешься ты. И начинаешь уговаривать меня проснуться. То есть исчезнуть отсюда навсегда и больше ничего тут не делать. Конечно! Все сходится.

Совсем сумасшедшая, оказывается. С другой стороны, а чего я ждал? Нормального рассудительного человека, с которым можно вежливо поговорить о погоде, а потом приступить к обсуждению условий, на которых он согласится проснуться? Ну-ну.

От отчаяния я решил зайти с козырного туза. Которого у меня скорее всего не было ни в одном из рукавов. Но с этим, решил я, разберемся потом.

– Я помогу тебе сюда вернуться, – сказал я. – Полностью. То есть целиком. Не разбрасываясь спящими телами, постепенно превращающимися в трупы. Обещаю.

– Очень мило, – усмехнулась она. – Вернуться сюда в беспомощном теле больной старухи. Которая все равно скоро окочурится. Блестящее предложение. Почти невозможно отказаться! Но я, пожалуй, все-таки возьму себя в руки и воздержусь.

– Вообще-то здесь живут очень долго. По крайней мере я знаком с людьми, разменявшими уже не первую тысячу. И выглядят они при этом отлично; впрочем, выглядеть, как пожелаешь, вообще не проблема. Ни для кого. Смотри.

Я поднес руки к лицу, мысленно умоляя всех существующих и несуществующих богов: «Чуваки, пусть получится что-нибудь эффектное и достаточно обаятельное, мне же с этой рожей еще продолжать выступление!»

– Ну надо же! – изумленно воскликнула моя новая подружка, когда я отнял руки от лица. – Наверное, ты все-таки не мой сон. Я совсем другое загадала. Решила: пусть кожа у тебя станет зеленая, глаза квадратными, а посреди лба вырастет рог.

– Спасибо, – растерянно сказал я. – Встречались мне девушки с завышенными требованиями к внешности кавалеров. Но чтобы настолько…

Она коротко хохотнула.

– Извини. Просто не так уж много у меня способов разобраться, что происходит. А мне очень надо. Поэтому придумала наскоро диковинное чудище. Если бы ты в него превратился, все стало бы ясно: ты – мой сон. А у тебя только глаза увеличились и нос кверху задрался.

– На твоем месте я бы и сам старался понять. Но все равно нет никаких гарантий. Может быть, я просто такой неприятный сон, которым трудно управлять? Пока не проснешься, не узнаешь.

– Да что ж ты заладил – «проснешься», «проснешься». Не проснусь! Мое слово твердо.

Мать твою. Слово, видите ли, у нее.

– На самом деле ужасно обидно, – вдруг сказала она.

– Обидно – что?

– Эти стихи, которые ты написал на небе, про драконов из двух рукавов. Они выглядели, как обещание. Как призыв: «Я такой же как ты, я все понимаю, приходи». Ну, собственно, на то и был расчет, да?

– Не было никакого расчета.

Но она и слушать не стала. Говорю же, я совсем не умею врать.

– Можно понять, почему ты меня боишься, – торопливо говорила она. – Ты и, наверное, многие другие. У меня же такая власть над этой вашей реальностью! Такая безраздельная власть. Я сплю, вы бодрствуете, поэтому все тут будет по-моему – пока не проснусь. А значит, надо меня разбудить, да поскорей. Потому что – а вдруг завтра вода, пришедшая в город по моей воле, окажется не красивым наваждением, а настоящей мокрой водой, под которой скроется все? Или повинующиеся мне ветры начнут сносить крыши ваших уютных домиков и выдергивать с корнем деревья, а солнце зайдет навсегда? И вы ничего не сможете с этим поделать. Ни-че-го! Мне бы в голову не пришло причинять какой-то вред, но вы же меня совсем не знаете. Зато знаете, каковы люди – вообще, в принципе, в среднем. Каково большинство. Ломать, крушить, мучить – вот что станет делать рядовой представитель большинства, ощутив безнаказанность. Этим знанием о себе подобных обладает любой взрослый человек, если не совсем дурак. И оно не располагает к доверию. Ты хочешь, чтобы меня здесь не стало, и ты по-своему прав. Кто угодно на твоем месте решил бы, что так спокойней. Понимаю. Осуждать не могу. Но видишь ли, мой далекий несбывшийся единственный лучший друг, у меня в этом деле свои интересы. Просыпаться в постели, где лежит бессмысленная бесталанная больная старуха, я не стану.

– Сколько угодно можно воображать, что прекрасная всемогущая ты, пляшущая на облаках – отдельно, а спящая старуха – отдельно, поэтому долой ее навсегда! – сердито сказал я. – Но так не бывает. Ты – сумма слагаемых. И единственное, чего я действительно боюсь – что одно слагаемое сдуру угробит другое. И не останется вообще никого.

– Бойся чего хочешь. Твои страхи – не моя забота. Никакой суммой я быть не желаю. Я – это я, и никаких спящих старух! А ты можешь сидеть на этой крыше и бояться меня хоть до скончания своих дней. Если ты мой сон, это приговор, не подлежащий обжалованию, а если нет… ну, считай, что я просто хотела сказать что-нибудь обидное. Я очень сержусь на тебя за этот дурацкий стишок, который выглядел, как лучшее обещание в моей жизни. Но ты – не второй дракон, не моя тайная тень, не вечный близнец, о котором тоскует каждый, родившийся в одиночестве. С тобой даже поговорить толком не о чем. «Проснись» да «проснись». «Убирайся отсюда» – вот и весь твой разговор. Ладно. Считай, уже убралась.

И исчезла. Чего, собственно, и следовало ожидать. Еще удивительно, что так долго продержалась. Дипломатическими способностями я никогда не блистал.

«Надо было звать на помощь Джуффина, – уныло подумал я. – Сразу, как только она появилась». Вот это, кстати, отдельный интересный вопрос: почему я его не позвал? Хотел поболтать с гениальным художником? С родной душой? Наедине, без свидетелей? Ай молодец.

А теперь уже в любом случае поздно.

– Ты все равно не умрешь, – упрямо сказал я вслух. – Я этого не допущу. Только через мой труп, ясно тебе?!

Теперь, задним числом, мне кажется, что я услышал саркастический смешок – очень тихий, где-то далеко-далеко. Но это все-таки вряд ли.

В любом случае прозвучало мое заявление совсем неубедительно. Просто от бессилия вырвалось. И от нелепого желания оставить за собой последнее слово. Все-таки очень тяжело мне бывает проигрывать. Особенно когда ставка в игре – чужая дурацкая драгоценная жизнь. Которая только что ушла у меня из рук, потому что я – плохой охотник.

Строго говоря, не охотник вообще.

«Ты чем сейчас занят?»

Мне сперва показалось, что Джуффин стоит рядом, и я почти обрадовался: так он, получается, здесь? И слышал весь разговор? И не вмешивался, потому что уже придумал, что делать после того, как мои жалкие попытки договориться провалятся в тартарары? Или потому, что дело показалось ему совсем безнадежным? Да нет. Не может такого быть. Сейчас он…

Но потом до меня дошло, что шеф просто прислал мне зов. И пора бы уже хоть что-нибудь ответить.

«Сижу на крыше, оплакиваю свой провал».

«Какой провал?»

«Полный».

«Спасибо, что так подробно все объяснил».

«У меня было свидание, – сказал я. – Она пришла, представляешь? А я все испортил».

«Потрясающе, – откликнулся Джуффин. – Ты еще и личную жизнь успеваешь налаживать. Или, наоборот, разрушать? Неважно, факт, что успеваешь. Такому темпу можно позавидовать».

«Она – это художник, – объяснил я. – Наш сновидец, мастер ветров и закатов, гений, неоднократно облагодетельствовавший Мир и всех горожан за компанию. Совершенно безумная оказалась тетка. Прекрасная. Упрямая, как сто идиотов сразу. Прочитала мои стихи на небе. То есть не мои, а леди Уттары Маи. Неважно. Важно, что прочитала и пришла. А я оказался совершенно не готов. Лепетал какую-то неубедительную фигню. И тебя почему-то не позвал ее уговаривать. И провалил все дело. Она мне не поверила. Решила, я придумал такую хитрую хитрость, чтобы ее прогнать, потому что мы тут ужасно боимся чудес. Прям в голос кричим целыми днями от страха, бедняжечки. А она не собирается просыпаться. И, если что, заранее согласна умереть во сне. Говорит, только об этом и мечтает. Потому что все равно уже старая и не на что не годится – там, у себя дома, наяву. Ты не представляешь, как мне ее жалко».

«Ну почему же, примерно представляю, – сказал Джуффин. – Жалость – крайне незрелое чувство, мешающее как твоему внутреннему становлению, так и работе, которой ты сейчас занимаешь. Но настолько естественное в твоем возрасте, что я даже не стану морочить тебе голову соответствующими нотациями. Не можешь не жалеть – жалей на здоровье. Не убивать же тебя за это».

«Убивать – это, пожалуй, действительно было бы несколько слишком», – растерянно согласился я.

«Ну вот, хотя бы по этому пункту мы с тобой договорились. Теперь включи голову и слушай дальше. Во-первых, как бы ни хотелось тебе крупномасштабной драмы, забудь о своих амбициях. Ты провалил не все дело, а только первый раунд переговоров. Однако тот факт, что переговоры вообще начались, сам по себе – огромный успех. Я, признаться, не рассчитывал, что первое свидание состоится так быстро».

«Ну а толку от этого свидания».

«Толку?! Всего пару часов назад мы не знали о нашем госте вообще ничего. Теперь мы знаем, что он – гостья. Плюс кучу дополнительных подробностей; расскажешь как-нибудь потом. Какой тебе еще нужен толк?»

«Как – какой? Чтобы она проснулась. И осталась в живых».

«Прекрасная цель. Но кто сказал, будто она может быть достигнута мгновенно? Быстро, сэр Макс, только кошки родятся; впрочем, насколько я разбираюсь в сельском хозяйстве, даже на это требуется какое-то время».

«Слушай, – сказал я. – Ты вообще чего такой подозрительно спокойный? Что не ругаешь меня последними словами – ладно, положим, это вообще не твой метод…»

«Просто с руганью ты сам отлично справляешься. Зачем делать одну и ту же работу дважды?»

«Но ты у меня даже никаких подробностей не выспрашиваешь. Как будто тебе совершенно не интересно. «Расскажешь как-нибудь потом» – ничего себе! Это совсем на тебя не похоже. Выглядит, словно ты и так все уже знаешь. Но откуда? Это же не ты мне подослал не пойми кого, чтобы?..»

«Чтобы разыграть? – подсказал Джуффин. – Да, это было бы немного слишком. И смысла особого не вижу. Ладно бы розыгрыш мог пойти на пользу тебе или делу. А просто сбить с толку, запутать – зачем? Чтобы потом ты мне дырку в голове проел, трагически повествуя о своем провале? Мне не настолько скучно живется, сэр Макс. Скажу тебе больше, мне живется настолько нескучно, что разговор о твоем свидании действительно придется отложить на завтра. Или даже на послезавтра. Все зависит от того, насколько быстро мы разберемся с просьбой Короля».

«С какой еще просьбой?» – опешил я.

«С Королевской, – любезно повторил он. – Подробностей сам не знаю. Их нам изложат завтра утром. Его Величество утверждает, что дело совсем пустяковое, даже беспокоить занятых людей неловко, но придворные уговорили его прибегнуть к нашей помощи. Поэтому за два часа до полудня мы с тобой должны быть в замке Рулх. Соответственно, жду тебя в Управлении на полчаса раньше. И не вздумай опаздывать. У нас всего один Король. И он не так уж часто беспокоит тебя предложениями бросить все дела и выпить с ним камры».

Ну, в общем, да.

«Поэтому выброси пока из головы свою неудачу, – сказал Джуффин. – А также все эти закаты, ветры, радуги и прочую поэзию. И отправляйся спать. Вполне возможно, завтра утром тебе понадобится использовать голову по ее прямому назначению. Поэтому пусть она будет ясной».

«Все равно не будет, сколько ни спи. Утро – такое специальное неумеренно светлое время суток, которое следует уравновешивать помраченным рассудком. Я просто делаю посильный вклад в мировую гармонию. Но неблагодарное человечество с тобой во главе не ценит моих усилий».

«Так уже лучше, – обрадовался шеф. – Практически старый добрый сэр Макс, любитель остроумно ныть по пустякам».

«Я стараюсь, – вздохнул я. – Но мне пока очень хреново».

«Это нормально, – утешил меня Джуффин. – Так иногда бывает. Потом проходит. И однажды выясняется, что прошло навсегда. Просто дело времени, как и все остальное. Так что страдай на здоровье, пока получается».

Прекрасный, дельный совет.

Страдать я решил где-нибудь в городе. Потому что сидеть в гостиной с друзьями, чудовищами, и кто там еще в гости зашел, и принимать участие в общем веселье было сейчас невыносимо. Ворочаться с боку на бок в спальне – еще хуже. Зато ходить по улицам, бездумно глазея по сторонам – в самый раз. Пока не остановлюсь, можно вообще ни о чем не думать. А, например, просто считать шаги, очень внимательно, потому что уже на второй тысяче числа начинают путаться в голове, и остальные мысли благоразумно прячутся по самым темным ее углам. Они у меня совсем не любители арифметики.