Читать книгу: «Р.И.Т.У.А.Л.», страница 2

Впав в транс, мы молча трудились без устали. Чувствуя момент приближения к сокровенному, мы упали на колени и начали счищать затвердевший перегной царапая ногтями по доскам и сбивая руки до крови. Я клянусь, что слышал… чувствовал, как она зовет меня из-под половиц. Уверен, что Уна испытывала тоже самое.

Сорвав последние доски, мы увидели различную церковная утварь, инкрустированную разноцветными камнями, которая величаво поблескивала среди гнили и червей. Но я и Уна, игнорируя настоящий клад как обезумевшие вцепились в плоский прямоугольник, перетянутый кожей. Первое время, без остатка объятые неописуемым порывом, мы пытались вырвать этот грязный, дурно пахнущий, предмет друг у друга, пока вдруг в этой непроглядной тьме наши взгляды не столкнулись и я не увидел в её глазах свое обезумевшее выражение лица.

Гримаса, которую я раньше никогда не встречал, принадлежала какому-то дикому зверю, который выглядел совершенно как я. Взглянув на плоский прямоугольник, перетянутый кожей, я увидел на нем кроваво-грязные отпечатки наших с Уной ладоней. Разжав пальцы, я впустил загадочный предмет, завладевший нашим сознанием, но в этот самый момент Уна очередным рывком дернула его на себя и упала навзничь.

Сейчас я точно могу сказать, что если бы мы тогда не остановились, то я не сидел бы здесь рядом с тобой. Не знаю, что нас спасло. Возможно духи, которых мы вызываем на ритуал, не хотели чтобы моя история закончилась тогда.

Мерзкая слизь, копошащиеся между ранами на пальцах насекомые, осознание сколько болезней здесь таится и отвратительная, не дающая вздохнуть, вонь – все разом свалилось на нас. Я работал в перчатках и за все это время немного привык к тошнотворному запаху. Уна же, обнаружив свою кровь на картине и то в каком состоянии её руки, в порыве ужаса выбежала из конюшни захлебываясь от рвотных позывов. Вслед за ней, без оглядки бросился и я.

Несколько следующих дней я провел в кровати. Мне нездоровилось. Все это время я не видел Уну и не знал, что с ней. Возможно, тогда я действительно подхватил какую-то заразу. Мое тело, словно, вернулось на круги ада, и я находился в некоем странном забытьи, сродни высокотемпературным снам, находящимся на грани снов и яви. Мне много чего снилось в то время. И мать. И наш ритуал. И вы. и Артем. Тогда я впервые с ним заговорил, но тогда он еще молчал и смотрел на меня не моргая.

Все закончилось внезапно. Вечером случилось какая-то суматоха, заинтересовавшая меня. Мне сказали, что я пробыл в своем странном состоянии несколько дней, а шум из-за того, что батюшка наконец выставит икону на обозрение всех обитателей храма.

Да, это была она. Плоский прямоугольник, который мы нашли, оказался иконой. Официальная версия была таковой, что во времена революции некто вырыл в конюшне яму, схоронил там церковное добро, а затем застелив досками планировал достать, когда все успокоится. Но то ли что-то случилось с ведающими о тайнике людьми, то ли ничего не успокоилось и сокровища так и остались там лежать все эти годы. Пока я не услышал её зов.

Я спустился в столовую, чтобы посмотреть на обнаруженную нами икону.

Все местные крещеные были очень богобоязненны, а потому не решились ставить икону в основных залах, расположив её в столовой на всеобщем обозрении. Пробираясь сквозь судачащих ни о чем служителей, я пытался хоть краешком глаза увидеть, что же изображено на иконе, но мне это никак не удавалось. Пока наконец я не пробился в первый ряд и не увидел её.

Не могу сказать о себе, что видел много икон. Да, моя мать была из тех, кто неистово верит, но наш дом не был напрочь завешен крестами или божественными ликами. Сюжет картины показался мне довольно обычным: Мария держит на руках молодого спасителя, протягивающего руки в стороны, как бы одновременно обнимая и благословляя всех.

Вопреки моим ожиданиям, глядя на икону я ничего не почувствовал. Никакого зова, никакого вдохновения или духовного подъема. Возможно ли, что я был лишь исполнителем чьей-то воли? Инструментом для освобождения иконы, но её блаженство вовсе не предназначалось для меня?

Я помню, как посреди морального опустошения за спиной раздался шепот Уны: “Ничего не чувствуешь, да?”. Оглянувшись, я посмотрел на нее. Под глазами у нее были большие мешки, а выражение лица было такое, словно она мечтает о дозе. Наверняка я выглядел не лучше.

Пытаясь не привлекать лишнее внимание, мы сделали вид, словно явились за тем же, за чем и обычно: вареный картофель, хлеб и молоко. Боясь, что кто-то нас услышит мы заняли самый дальний от иконы стол, но продолжили перешептываться.

Уна тоже несколько дней была не в силах встать с кровати. Очевидно, что мы оба подцепили какую-то болезнь в той конюшне, но Уне казалось, что во всем виновата икона. Я слушал её, облизываясь и как следует посыпая уже остывший клубень картофеля солью. Когда она возмутилась, что я не слушаю её, то решив пошутить я крикнул “лови” и бросил ей соленую картошку. Она вскочила, а картофель плюхнулся на пол. Все крещеные уперлись в нас злыми взглядами.

Я виновато кивнул и извинился, а Уна шепнула мне: “Сегодня, в полночь” – и покинула столовую.

Не сумев сыскать встречи с батюшкой, я весь вечер провел в тревожных размышлениях, в итоге убедив себя, что меня вовсе не интересует эта икона. И Уна ни в каких отношениях, кроме чисто дружеских, меня не интересовала. Просто нужно было уберечь человека от глупости.

Я спустился в столовую. Часов не было, но почему-то я решил, что уже ближе к полуночи. Уны тоже нигде не было, а картина была.

Все еще испытывая чувство неудовлетворенности от дневного просмотра, я решил снова осмотреть картину. К тому же Уна тоже чувствовала, что с картиной что-то не так.

Смело подойдя через залу, я резко схватил холст, которым картину накрывали на ночь и остановившись задумался. Что я вообще делаю тут? Что мне было нужно от конюшни? картины? От Уны или от себя? Мир и вещи в нем никому не принадлежат, достаточно просто быть свободным, можно хоть сейчас выйти из этого храма и идти на все четыре стороны. Что заставляет человека не только смотреть на звезды, но и докапываться до сути всех вещей?

Я совал балдахин. Ледяная дрожь сковала мое тело. Я стоял не в силах отвести взгляда от картины поражающей своей дьявольской красотой. В тот момент меня вовсе не беспокоило в чем крылась причина столь сильной перемены в картине, которую я видел днем: причудливая игра тени, бесовское колдовство, или мое собственное безумие. Все мое дрожащее естество силилось понять какая из двух виденных мною картин является настоящей.

Сомнений в том, что это одна и та же картина не было. Мотив угадывался бесспорно. Я практически ощущал зловоние, являющееся следствием разложения пульсирующей клыкастой туши, протягивающей ко мне улыбающегося младенца антихриста с пепельной кожей и алыми глазами. Чем дольше я смотрел на эту улыбку, тем отчетливее понимал, что это не наивная детская ухмылка, а предвкушение адского отродья. Его радовало мое присутствие, мои страдания, моя боль от того, что я смотрю на него и одновременно он упивался своим совершенством.

Неизвестно чем бы закончилось мое погружение в мир безумия если бы меня не окликнула Уна. Я тут же нашел балдахин и поспешно набросил его на картину с младенцем антихристом. Уна начала что-то рассказывать о картине. Я держал её за плечи оставляя картину за спиной и собираясь во чтобы то ни было, не подпускать Уну к ней. Ей как-то удалось зарядить телефон, она нашла какую-то информацию о картине. Что-то про революцию, Рублева, древних масонов и колдовство.

Отчетливо помню, что когда она поняла, что я не слышу её, то встряхнула меня и сказала: “Ты что не понимаешь? Мы можем освободиться?”. На что я, истекая холодным ознобом ответил, что нам нужно бежать отсюда.

Не знаю, как нам это удалось, но мы нашли компромисс. Мы не станем убегать из храма этой же ночью, потому как опасения по поводу картины не имеют никаких оснований, а взамен Уна поклянется ничего не предпринимать относительно той же иконы, пока я не поговорю с батюшкой.

Встревоженный приближением чего-то неотвратимо смертельного я так и не разрешил Уне заглянуть под балдахин и убедил её отправится в свои покои, а сам остался в столовой. Стеречь чертову иноку. Мой план был прост. Нужно не подпускать никого к ней, пока из города не явится искусствовед. Тот-то быстро отличит адописную подделку, как неугодную церкви ересь, и икону тут же отправят в печь. У меня и в мыслях не было, чтобы собственноручно организовать расправу над иконой, настолько она меня страшила. Тем не менее я чувствовал, что если в этом храме и есть кто-то кроме батюшки способный противостоять этой чертовой иконе, то это я.

Так вооружившись верой в собственные силы, я стал нести ночную вахту. Сначала я настолько тревожился, что мне казалось, как из-под балдахина вот-вот вырастут руки, на которых икона подберется ко мне и задушит меня. Затем, поняв, что, собственно, кроме моих тревог ничего боле не происходит, мне удалось успокоиться, а позже и вовсе задремать. Лишь под утро меня разбудил молодой, немногим старше меня, монах с редкой бородкой. Выругав меня, он велел мне отправляться в собственные покои и я, увидев первые лучи солнца, подгоняемый усталостью я решил, что ничего дурного в этой иконе быть не может и вообще, вероятно, мне все действительно померещилось.

Однако, когда меня, мирно проспавшего на своей кровати пару часов, разбудила Уна, я сразу понял, что икона сотворила недоброе.

В столовой случилось настоящее православное столпотворение. Вошедшие туда были настолько изумлены, что начинали креститься так и замирая на месте. Меня же, лишь бегло заглянувшего в столовую, настигло леденящее душу чувство ответственности за случившееся, и я тут же отправился за лестницей. Лишь когда я вернулся и установил её, пелена богобоязненного ужаса спала с монахов, и они начали помогать мне.

Поднявшись по лестнице, я осторожно обхватил тело и перерезал веревку. Мужчины снизу уже держали тело монаха за ноги, но я не отпуская его, со слезами заглянув в молодое лицо с редкой бородкой и поцеловал покойника в лоб, искренне раскаиваясь в том, что не смог защитить его от иконы, младенец с которой продолжал невинно улыбаться протягивая руки и благословляя всех присутствующих.

Моей тревоге не было предела, но я быстро понял, что если уж решился противостоять чертовой иконе, то стоит заручиться поддержкой другой стороны. В скором времени, я сидел перед батюшкой в его кабинете пытаясь связать свои разбегающиеся мысли в единое повествование, приведшее к смерти молодого монаха. Батюшка не верит мне. Я понял это сразу, но почему-то продолжал весь свой рассказ, о том, как икона погубит весь приход, если от неё немедленно же не избавиться.

Тогда я предположил, что концентрация божественной силы днем слишком сильна, поэтому икона впадает в некое подобие комы. Так же я предполагал, что её силы возрастают, потому как раньше я слышал лишь слабое влечение, но теперь, особенно после смерти монаха, я отчетливо ощущал её присутствие. Наверняка Уна чувствовала тоже самое. Когда я предложил батюшке справиться о чувствах девушки, которая ночью тоже слышала зов, батюшка уточнил у меня та ли это самая Уна, с которой мы отыскали икону.

Конечно же, тогда, в поведении батюшки я ничего не заподозрил, ведь нас прервал искусствовед, неожиданно появившийся за моей спиной, словно из-под земли. Я готов был поклясться, что дверь в кабинет не открывалась, но откуда мне было знать.

Искусствоведом оказался довольно молодой парень, приятной наружности. Одет он был в полосатый костюм оттенка кофе с молоком, он смотрел на нас прямо поверх своих очков скривив губы в загадочной улыбке.

Батюшка попросил меня удалиться, но искусствовед, наоборот попросил меня задержаться, ведь моя судьба, как человека, нашедшего эту икону, теперь неразрывно связана с ней. Когда я спросил откуда он знает, что икону нашел именно я, он удивился ответив, что я сам только что об этом рассказал. А когда я поклялся, что дверь за моей спиной не раскрывалась, искусствовед ответил, что находился здесь с самого моего прихода. Батюшка не возражал, поэтому мне пришлось поверить на слово.

Затем искусствовед нарисовал перед батюшкой картину будущего, от которой в его православной душонке заиграл крохотный огонек алчности, разгораясь под словами искусствоведа, как пожар под порывами ветра. С его слов следовало, что это очень известная и древняя икона. Конечно, нужно будет провести некоторые тесты, чтобы подтвердить её подлинность, но искусствовед уверен, что после этого государство выделит огромные деньги на её изучение и транспортировку. Часть про транспортировку очень не понравилась батюшке, и он возразил, что если икона и вправду православная, то принадлежит она всему православному люду, а посему должна остаться здесь, в храме, а если институту нужно, пусть изучают её сколько угодно, после того как двери храмового комплекса будут закрываться для посетителей.

Искусствовед сделал вид, что расстроен, но возражать не стал и на все согласился.

Я не мог поверить, что батюшка оказался настолько слаб духом. Я предупредил его об опасности исходящей от этой иконы и у него был даже способ избавиться от неё, немедленно передав её в институт, но он выбрал нечто иное.

Весь этот спектакль настолько разозлил меня, что я нагло спросил у искусствоведа, продолжающего нараспев восхвалять икону, существует ли какой-то способ защититься от её чертовых сил. Искусствовед ответил, что конечно же способ есть, но тут же осекся, извинился и откланялся, ссылаясь на то, что солнце уже клониться к закату.

Вновь пытаясь убедить батюшку в опасности, к моему удивлению, он согласился на компромисс: он готов выслушать все доводы, когда мы придем к нему вместе с Уной.

Осчастливленный я направился на поиски Уны, ведь я не знал, что как только уйду, батюшка распорядится принести икону в свой кабинет и запрется там с ней.

Я долго нигде не мог найти Уну. Ни на конюшне, ни в прогулочной зоне, ни в мастерских, ни на колокольне, ни на кухне, я смотрел даже у молитвенного алтаря – Уна, словно сквозь землю провалилась. Вдруг я понял, что если её нигде нет, то, разумеется, она там, где я не смотрел. Там, где стоило бы проверить с самого начала.

Бегом отправившись в столовую, я чуть дух не испустил, когда, пролетая в двери на меня выплыл малыш спаситель с иконы, пытаясь схватить меня своими пухлыми ручками. Двое мужчин куда-то несли икону, чему я сразу запротестовал. Мне велели убираться прочь, но конечно же, я не мог позволить им прикасаться к этой чертовой иконе. Неожиданно появилась Уна пытающаяся удержать меня от открытого противостояния монахам. Я так и знал, что она была все это время здесь, рядом с иконой. Сердце защемило какое-то чувство ревности. Пока она оправдывалась, монахи продолжали тащить икону.

Тогда я все понял. Конечно, не все, но показалось, что все. Понял кто такой искусствовед, понял зачем икона отправилась к батюшке в кабинет, но я и предположить не мог кем на самом деле окажется Уна.

Решив, что вокруг меня одни предатели, я решил во, чтобы то ни стало сделать единственное, что считал верным: избавиться от иконы немедленно. На ближайшем столе я поднял нож и бросился с ним прямо к демоническому полотну.

Перед тем как меня схватили и повязали, я успел несколько раз пройтись по холсту. В это время небывалый ветер налетел на храм и распахнув все окна и двери, разом задув все горевшие свечи и погрузил вечернюю столовую в сгущающийся с каждой минутой сумрак. Тогда многие удивились этому завывающему ветру, но я знал, что это вовсе не ветер воет, а раненый антихрист с пепельной кожей и алыми глазами, кричит проклятия в мой адрес.

Иногда я до сих пор корю себя за то, что был так нерасторопен. За то, что схватил какой-то дурацкий столовый нож, вместо той же свечи. Ругаю себя за то, что поступил так эмоционально и необдуманно, ведь если бы тогда я избавился от этой чертовой иконы, дальнейшего ужаса можно было бы избежать.

Меня заперли в своих покоях. Не имея возможности выбраться мне оставалось лишь слушать этот непрекращающийся вой, со временем заглушившийся и переросший в истерично нервные всхлипы. И только сейчас, рассказывая тебе эту историю, я понимаю, что это были не всхлипы, а чавканье.

Испытывая свою самую страшную в жизни ломку, меня снова начали посещали мысли о том, чтобы наложить на себя руки и оборвать все эти страдания, но неведомым образом я чувствовал, что божественная сила еще не покинула это место, хотя число людей, которые могли противостоять иконе почти сократилось до одного.

Не знаю сколько это продолжалось. Мое сознание было настолько затуманено чертовыми дьявольскими образами, что я перестал ощущать реальность. Тогда-то, конечно, ты скажешь, что этого не могло быть, собственно, как и всей этой истории с иконой, я ни на чем не настаиваю, но тогда, когда я уже находился на грани безумия, запертая дверь в мои покои отворилась сама по себе и я услышал голос Артема. Я сразу понял, что это он, я услышал его голос прямо в своей голове. Он отворил запертую дверь и сказал, что я должен остановить её.

Прежде чем я успел что-то понять в дверях появилась Уна. Она украла ключ у старой монашки пингвина, но сейчас это мелочи. Теперь она верила мне. Она тоже слышала чавканье и понимала, что это займет икону ненадолго.

Помогая мне подняться на ноги Уна, сказала, что нужно немедленно убираться отсюда, пока эта икона снова не проголодалась.

Мы спустились и вышли во двор, который оказался забит обитателями храма. Они все как один простирали к черному, без единой звезды, ночному небу сложенные вместе ладони. Когда мы с Уной появились, они одновременно обернулись к нам. На всех их лицах застыло выражение ужасного блаженства, от которого нет избавления. Легкая, слегка кривоватая улыбка, застыла на лицах присутствующих. У каждого была своя улыбка, несшая в себе их индивидуальность, а вот глаза у всех были одинаковые. Они торчали в разные стороны так, словно нечто пыталось выдавить их из черепа наружу. Завидев нас, нечто изменилось в монахах… я даже не знаю, как сказать… мне кажется у них появилась надежда.

Все как один потянулись в нам словно зомби, но чем мы могли им помочь? Мы забаррикадировали дверь. Уна быстро сообразила, что из столовой можно попасть на кухню, а там будут выходы наружу. Так мы и сделали.

Как только Уна оказалась в дверном проеме я толкнул её в спину и захлопнул дверь. Конечно, она начала ломиться обратно. Утверждать, что мне непременно нужно спастись, что у меня очередной срыв, что я запутался и она поможет мне выбраться, но я ничего ей не отвечал. Я отправился на зов. Зов, который я слышал с самого первого дня, как очнулся в этом храме. Зов, который привел меня в заброшенную конюшню и заставил освободить чертову икону.

Я не спеша поднялся в кабинет батюшки, собирая в своей голове кусочки этой истории.

Почему батюшка позволил мне остаться в храме? Почему он согласился выслушать меня только с Уной? Почему картошка упала на пол?

Повернув ручку дрожащими от страха руками, я, храбрясь вошел внутрь.

Посреди великого ничто, выглядящим как бескрайнее ночное озеро, на стуле, высоко запрокинув голову, развалилось тело еще живого батюшки. Последние капли крови вытекали из его пустых глазниц прямо в небо, питая сущность скрывающуюся за плотным серым туманом, который устремлялся в ночное небо закрывая собой звезды. Туман поднимался насколько хватало глаз пропадая в черной пустоте и чем выше он оказывался, тем объемнее становился. Казалось, оно никогда не заканчивается и не питается силами батюшки, а наоборот, выкачивая кровь из его тела наполняет его космической пустотой.

Я, подобно спасителю, сделал несколько шагов по водной глади и по зеркальной поверхности разошлись круги. Если смотреть в нее, то получалось что батюшка, наоборот, отказавшись от ненужных ему глаз пытается поглотить космическое зло, заключить его в клетку своего бренного тела.

Оказавшись рядом с батюшкой, я увидел, как его губы шевелятся. Он почти не дышал, но я понял, что он молится.

Пытаясь вернуть его в сознание, я наивно тряхнул его за плечо, но результатом был знакомый голос за моей спиной.

“Пришел закончить начатое?” – спросила Уна.

Сердце замерло на мгновение, а затем ринулось в бездну ужаса. Обернувшись и заглянув в блестящие глаза Уны и, наконец понял: почему упала картошка, почему никто в монастыре не знал девушку с редким именем, чьей кровью была окроплена картина и кто задушил молодого монаха.

Опустив голову под нескончаемый безумный смех Уны, я увидел на своей руке цепочку. Блестящая тонкая цепочка несколько раз обвивала мое предплечье и содержала на себе символы всевозможных конфессий, среди которых были и звезда Давида, и полумесяц, и крестик.

Выйдя из себя, я стиснул зубы так плотно, что они заскрипели, а мои пальцы обвились вокруг шеи Уны. Она никак не сопротивлялась, а лишь продолжала хохотать с безумными глазами. Скоро я понял, что чем сильнее сдавливаю шею Уны, тем труднее мне становится дышать. Находясь на грани обморока, я снова услышал в голове голос Артема: “Нет. Не так”.

Я разжал пальцы. Уна упала на пол, схватившись за живот и продолжая заливаться смехом. Отчаянно пытаясь сообразить, что мне стоит делать, я понял, что если моя кровь пробудила чертову икону от сна, то я должен обладать над ней не меньшей силой, чем она надо мной. Искусствовед говорил что-то о том, что мы связаны.

Пытаясь успокоиться, я закрыл глаза и старательно начал выравнивать свое дыхание. В голове начали всплывать образы матери из различных периодов жизни, обрывки молитв и конечно же наш ритуал. Я понял, что духи, к которым теперь присоединился Артем, не следят за нами постоянно, а лишь изредка заглядывают в самые интересные моменты нашей жизни. И хотя мы постоянно наделяем их магическими свойствами и строим опасения, что они пытаются влиять на нашу жизнь, для них все это не больше, чем прочитанная история. Одна из миллионов. А потому, рассчитывать можно лишь на себя, свой рассудок, свои руки.

Когда я открыл глаза, то оказался в кабинете батюшки. На столе передо мной стояла чертова икона. За столом, скрученный в три погибели, сидел батюшка голова которого была плотно охвачена десятком мертвенно синих рук, вырывающихся из иконы и пытающихся затащить его в адское полотно.

Не глядя на икону, я взял одну из свечей, коих было множество в кабинете батюшки и поднес к картине.

Десятки голосов, среди которых я различал и голос Уны, слились в один ужасающий вопль. Пламя охватило икону, словно она была пропитана горючей смесью. Мертвые руки, торчащие из нее, бросили батюшку и как лапы насекомого, корчащегося в агонии, стали вываливать икону по полу.

Взвалив на себя батюшку, едва стоявшего на ногах и готового в любую минуту отключиться, я потащил его к выходу.

Я оглянулся, когда мы покидали кабинет. Икона лежала на полу. Мертвые руки пропали, а из холста вырывался столб пламени, упирающийся в потолок.