Читать книгу: «О старых людях, о том, что проходит мимо», страница 4

V

Рара Деркс оставил совсем небольшое наследство, но Стефания де Ладерс, единственная дочь от первого брака, была богата; и если у grand-maman от состояния первого мужа почти ничего не осталось, виной тому была ее расточительность. Зато Стефания, наоборот, всегда берегла и копила каждый цент, сама не зная зачем – просто из наследственной потребности следовать принципу «деньги к деньгам». Жила она в небольшом доме на Ява-страат, и была известной благотворительницей. Она помогала людям разумно и экономно. Лот и Элли застали тетю дома; она поджидала их в комнате, среди щебета птичек в клетках, да и сама была похожа на пичужку: небольшого роста, худощавая, сморщенная, она семенила по дому, точно птичка, подвижная, несмотря на возраст; эта очень некрасивая старуха с узкими плечами и костлявыми руками казалась маленькой ведьмочкой, она никогда не была замужем, не ведала страстей и неудовлетворенных потребностей, замкнутая в своем мелком эгоизме, она дожила, никому не причинив вреда, до старости и пронесла через всю жизнь одно-единственное чувство: страх попасть после смерти, которая была уже не за горами, в ад. Она была очень религиозна, не сомневаясь в истинности кальвинизма для всех людей и на все века, и, слепо следуя своей вере, читала все в этом духе, что только попадало ей в руки – от популярных религиозных брошюр до теологических трактатов, хотя последних не понимала, а первые наполняли ее ужасом.

– Какая неожиданность, дети мои! – воскликнула тетушка Стефания де Ладерс чуть-чуть громковато, как будто Лот с Элли были глухими. – И когда же свадьба?

– Через три месяца, тетушка.

– Вы женитесь в церкви?

– Все-таки нет, – сказал Лот.

– Так я и думала!

– Значит, вы очень проницательны.

– Но это неправильно. А ты, Элли, и ты тоже не хочешь церемонии в церкви?

– Да, и я тоже, тетушка, я согласна с Лотом… Вы не возражаете, что я называю вас «тетушка»?

– Ну конечно, деточка, конечно, зови меня тетушкой. Нет, свадьба без церкви – это неправильно. Но вы набрались этого у Дерксов, Дерксы никогда не задумывались о том, что их ждет на том свете…

Птички щебетали, в высоком голосе старухи слышались агрессивные нотки.

– Если бы на свадьбе мог присутствовать мой grand-papa, я бы, возможно, ради него решилась на церковь, – сказала Элли. – Но он слишком стар. А maman Лота тоже не ходит в церковь.

– Еще бы! Куда уж ей! – воскликнула тетушка Стефания.

– Вот видите, тетушка, вы единственная в семье, кто еще ходит в церковь, – сказал Лот; он редко виделся со Стефанией, а когда виделся, то любил ее дразнить.

– А ради меня жениться в церкви, разумеется, не стоит, – сказала тетушка притворным голосом и про себя подумала: я не оставлю им в наследство ни цента, раз они не ходят в церковь и поступают не так, как полагается… А я ведь собиралась кое-что им завещать… А теперь все-все завещаю внукам Харольда. Они хотя бы делают все так, как надо… Но когда Элли хотела встать, тетушка, любившая гостей, сказала:

– Посидите еще, ладно, Элли? Я так редко вижу Лота, а ведь он мой родной племянник… Нет, мальчик, это неправильно… Ты же знаешь, что я всегда говорю правду. С молодости. Я старшая дочь в семье; с такими родственничками, как у нас, которые нередко поступают неправильно, я должна была говорить правду… Но я действую с тактом… Без меня дядюшка Антон совсем бы пропал, хотя он и теперь все равно не всегда поступает правильно… Но я не брошу его на произвол судьбы. Дядю Даниэля и особенно дядю Харольда с их детьми, их я очень поддержала…

– Да, тетушка, вы незаменимы, – сказал Лот. – Но с тетей Терезой вы ничего не смогли поделать. Она стала католичкой, здесь ваше влияние не помогло.

– Тереза – душа пропащая! – вскричала тетя Стефания. – С Терезой я уже давно не имею ничего общего… Но если я кому-то могу помочь, то готова пожертвовать собой. Для Харольда я делаю все, что в моих силах, и для его детей тоже; для Ины я – вторая мать, да и для д’Эрбура тоже: вот уж порядочный мужчина, и Лео с Гюсом – вот уж порядочные мальчики.

– И еще, – сказал Лот, – не забудьте про Лили, ведь она, не задумываясь, назвала своего сына и наследника в вашу честь, хотя лично мне имя Стефанус кажется странноватым!

– Да, уж ты-то своих детей в мою честь не станешь называть, – ответила тетушка громким голосом сквозь щебет птичек, – даже если у тебя родится полдюжины дочерей. Семья дяди Харольда всегда была ко мне более почтительна, чем семья твоей матушки, особенно эти Тревелли! И все же, Лот, одному Богу известно, сколь многим мне обязана твоя мама, без меня она бы пропала! Я говорю это не для того, чтобы сделать тебе больно, честное слово, но без меня, Лот, она бы пропала! Так что можешь сказать мне спасибо! Ты же понимаешь, твоя мамочка с ее двумя разводами и тремя мужьями… Нет, Лот, так не поступают.

– Да, тетушка, в нашем добропорядочном семействе мама – черная овечка.

– Нет-нет, – тетя Стефания покачала своей подвижной головкой, и птички защебетали еще громче, соглашаясь с ней. – Наше семейство не такое уж добропорядочное. В целом оно никогда не было правильным. О моей собственной матушке говорить не буду, но ясно одно: она слишком рано осталась без моего отца. Папа Деркс не шел с ним в сравненье…

– Вообще-то из Дерксов никто не идет в сравненье ни с кем из Ладерсов, – сказал Лот.

– Ты смеешься надо мной! – сказала тетя, и птички защебетали с возмущением. – Но тем не менее ты, сам того не желая, говоришь правду. Я не говорю о твоей матушке, она – прелестный ребенок, и ее я люблю, но все остальные Дерксы, кроме дядюшки Харольда, все они – это…

– Это что, тетя Стефания?

– Это сборище истеричных грешников! – выкрикнула Стефания с нотками агрессии в голосе. – Дядя Антон, дядя Даан, тетя Тереза и, конечно, хоть фамилия у нее и другая, но кровь та же, твоя сестра Отилия!!! Все они истеричные, и все грешники!

А про себя Стефания подумала: и твоя матушка, милый мальчик, точно такая же, хоть я на словах сделала для нее исключение…

– Как я рад, что моя дерксовская истеричность уравновешивается паусовскими спокойствием и невозмутимостью, – сказал Лот, а про себя подумал: тетушка права, но источник всего – ее собственная мать… Только в тете Стефании это не проявилось.

Тем временем тетушка продолжала, поддерживаемая щебетанием птичек:

– Я говорю это не для того, чтобы обидеть тебя, милый мальчик. Я, наверное, сурова, но говорю правду, как положено. Кто в нашей семье говорит правду, как положено?

– Вы, тетушка, только вы!

– Да, только я! – воскликнула Стефания, и в знак согласия птички еще громче защебетали в своих клеточках. – Элли, не уходите, посидите еще немного. Я так рада, что вы пришли. Элли, позвони в колокольчик, Клаартье принесет тогда сливовую наливку; я делаю ее по рецепту Анны, бабушкиной служанки, а она ее делает, как положено.

– Тетушка, простите, нам правда надо еще многое успеть.

– Не спешите, всего по одной сливе! – настаивала Стефания, и птички вместе с ней. – А то тетушка подумает, что вы обиделись, оттого что тетушка сказала правду…

Служанка принесла сливовую наливку с цельными ягодами, после первой же рюмочки тетушка подобрела, и даже когда Лот спросил поверх птичьего гама:

– Тетушка, а вы сами никогда не бывали истеричной? Стефания ответила:

– Истеричной? Нет, никогда! Грешницей – была, да, я грешна, как все люди. Но истеричной, как дядя Антон, тетя Тереза и… твоя сестра Отилия… я не была никогда!

И птички подтвердили ее слова.

– Но вы же были когда-то влюблены, тетушка. Поведайте мне, пожалуйста, о вашем романе, и я напишу о нем отличную книгу.

– Ты и так слишком много рассказал о нашей семье в своих греховных книжках, тетушка не станет тебе ничего рассказывать, даже если влюблялась сорок раз. Постыдись! Напиши добродетельную книгу – утешение для души, но не вкапывайся в чужие грехи, какими бы красивыми словами ты их потом ни описывал.

– Значит, вам все-таки нравятся слова в моих книгах.

– Мне ничего не нравится в твоих книгах, то, что ты пишешь, – это святотатство! Элли, вы правда собрались уходить? Но ведь не оттого, что я осуждаю книги Лота? Правда? Тогда давайте еще по одной сливе… Обязательно возьми рецепт у Анны. Ну хорошо, дети, до свидания! И подумайте, что вы хотите получить от тетушки в подарок. Скажите сами, что пожелаете, то тетушка вам и подарит, как положено!

Птички согласились со словами Стефании, и пока Элли с Лотом прощались, их щебет весело провожал их до двери.

VI

– Уф! – сказал Лот, выйдя на улицу, и заткнул уши, оглохшие от щебета птичек. – Больше никаких дядюшек и тетушек, я не пойду ни к дяде Харольду, ни к д’Эрбурам! Бабушка, будущий дедушка, дядя, тетя и выживший из ума домашний врач – хватит старичья! Из старшего поколения я сегодня больше никого не перенесу, даже дядю Харольда, хоть он и очень хороший. Столько стариков, в один день, они на меня давят, от них тяжело дышать… Давай прогуляемся, если ты не устала. Погода отличная, ветерок такой свежий, дождя уже не будет… Поехали в дюны! Вон как раз идет паровой трамвай, доедем до Белого моста, и оттуда уже близко… поехали!

Они доехали до Белого моста и быстро дошли до дюн, там сели на песок, обдуваемые бризом.

– Я так не хочу стариться, – сказал Лот. – Элли, ведь это ужасно – с каждым днем становиться все старше и старше…

– Ты опять сел на своего конька, Лот? – спросила Элли.

Она улыбнулась; он посмотрел на нее серьезно, побледнев, но заметив, что она улыбается, ответил как можно веселее:

– Это не просто мой конек, это преследующий меня кошмар… С каждым днем все больше морщин, седина в волосах, а память и чувства притупляются, и на животе появляются складки, из-за которых не застегивается жилет, а спина сгибается под грузом прошлого, который ты повсюду с собой таскаешь… и ничего тут не сделаешь, ни-че-го… Если у тебя истрепался костюм, покупаешь новый: это я рассуждаю как капиталист. А тело и душа даются на всю жизнь, и с ними ты живешь до самой могилы. Если то и другое будешь слишком беречь, то получится, что ты не жил, если то и другое станешь транжирить, то слишком скоро обоих лишишься… Да еще прошлое, которое повсюду таскаешь за собой. С каждым днем его груз растет неумолимо. А мы, бедные мулы, тянем его и тянем, пока не упадем замертво… Ах, Элли, это ужасно! Помнишь, как эти старики сегодня… Твой дед Такма и моя grand-maman…! Мурашки по коже. Они сидят так почти каждый день, каждый у своего окна, ей девяносто семь лет, ему девяносто три… О чем они еще могут разговаривать? Наверно, мало о чем – о своих болячках, о погоде, такие старики всё больше молчат, они уже отупели… и многое забыли… Их давнее прошлое давит на них тяжким грузом, они уже полуживые… живут только прошлым… у каждого свое прошлое. Интересной ли была их жизнь? Думаю, что да, иначе эти двое стариков не встречались бы каждый день… Наверняка в их жизни было что-то важное, что они пережили вместе.

– Да, ведь поговаривают, что мой дед…

– Да-да, был любовником grand-maman… Такие старики, в это трудно поверить, когда смотришь на них теперь! Любовь, страсть… поразительно! Они явно пережили вместе что-то важное. Не знаю… когда я вижу их вместе, мне всегда кажется, что их что-то связывает, какие-то невидимые нити – воспоминания о трагедии, такой давней, что она обветшала и распалась на нити, и теперь эти нити тянутся между ними… И все же их разум наверняка притупился… не верю, что они много разговаривают, думаю, просто смотрят друг на друга или в окно, и истончившиеся нити протягиваются между ними и связывают их жизни… Как знать, быть может, это было что-то интересное, что можно использовать как сюжет для романа…

– А у тебя сейчас нет на примете сюжета?

– Нет, я уже давно не могу найти сюжета для романа. Думаю, романов я больше писать не буду. Понимаешь, Элли, я слишком… состарился, чтобы писать для людей молодых, а кто еще читает романы…

– Но ты же пишешь не только ради публики, занятия искусством важны для тебя самого!

– Это слишком абстрактная мысль, слишком абстрактный принцип… Всё так, и пока ты молод, приятно играть в страсть к искусству, в молодости увлекаешься чистым искусством, как спортом, или как кулинарией. На самом деле в жизни искусство – это далеко не все. Искусство – вещь прекрасная, но оно не может быть самоцелью. У художников, хоть они претендуют на очень многое, жизненная цель такая узкая…

– Но, Лот, ведь художники – властители дум…

– Властители дум? Даже для людей, восприимчивых к искусству, книги, картины, оперы – не более чем развлечение. Не обманывай себя. Виды искусства – это маленькие башенки из слоновой кости с узкой-узкой дверью для посвященных. А на жизнь искусство не воздействует ни капли. Все эти напыщенные определения искусства, Искусства с большой буквы, выдуманные современными писателями – это лишь череда выспренних фраз. Искусство – это развлечение, и художник только развлекает публику, и композитор тоже, как и писатель-романист.

– Нет, Лот, нет…

– Уверяю тебя, это так. Ты теперь увлечена мыслью о красоте, Элли, но, поверь, это пройдет. Любители искусства только прикидываются. Артисты всего лишь развлекают людей – и себя, и других. Так было уже во времена средневековых трубадуров. Можно писать слово Искусство с большой буквы, но по сути это все равно лишь развлечение. В двадцать три года – как тебе сейчас – мы думаем, что это полубоги. Но нет, это простые люди, которые развлекают себя и других, в большинстве своем малодушные, завистливые, ревнивые, не признающие собратьев по цеху, в постоянном упоении от собственных принципов, собственного искусства, высокой жизненной цели; они столь же малодушны и завистливы, как люди из любой другой области. Почему я не имею права говорить, что писатели просто развлекают себя и читателей? Они развлекают себя своим горем и букетом других чувств, а печальными сонетами и слегка туманными романами они развлекают ту горстку молодежи, которая их читает. Ведь те, кому за тридцать и кто не связан с литературной деятельностью, уже не читают ни романов, ни стихов. Я сам уже слишком стар, чтобы писать для молодежи. В моем возрасте, когда я пишу, я в силу своих буржуазных предрассудков хочу, чтобы меня читали мои ровесники, те, кому под сорок. А их интересует реальная жизнь, ее психологическая подоплека, показанная правдиво и конкретно, а не затуманенная или поэтизированная выдуманными персонажами. Так что я журналист и этому рад. Быстро захватить читателя своим рассказом и так же быстро отпустить, потому что ни у него, ни у меня нет больше времени… Жизнь бежит вперед и вперед… А завтра я снова захвачу его, вовсе не желая удерживать его внимание дольше, чем сегодня. Вот что такое журналистика в нашей эфемерной жизни, это эфемерное и правдивое искусство, я стремлюсь к форме хрупкой, но чистой… Я не говорю, что уже всего здесь достиг, но таков мой идеал художника.

– Значит, ты больше не будешь писать романов?

– Кто может утверждать, что чего-то никогда не будет делать? Стоит что-то сказать – и тут же поступаешь наоборот. Как знать, что я сделаю через год. Если бы я знал перипетии жизни grand-maman, ее личной жизни, я бы, возможно, написал роман. Это почти история, и точно так же, как я считаю важной историю нашего времени, позволяющую строить предположения о будущем, так и минувшее полно для меня значимости, несмотря на то что история давит на человечество и на человека, а наше старичье давит на меня. Жизнь grand-maman – это почти история: чувства и события давних лет…

– Лот, я бы хотела, чтобы ты занялся серьезной работой.

– Я начну работать, как только мы приедем в Италию. Лучше всего, Элли, вообще не думать о том, где жить. Не будем жить ни у maman, ни своим хозяйством… Давай путешествовать. Когда совсем состаримся… тогда и покроемся ржавчиной, еще успеем. А в Италию меня тянет грандиозное Прошлое. Через Возрождение я хочу проникнуть в Античность, но пока до таких глубин мне не удалось добраться; стоя на Форуме, я не перестаю думать о Рафаэле и Леонардо…

– Значит, через Париж… в Ниццу…

– И в Италию, если ты согласна. А в Париже нанесем визит еще одной тетушке.

– Тетушке Терезе…

– Она у нас католичка, святее папы Римского, а в Ницце живет Отилия… Элли, ты ведь знаешь, что Отилия живет с итальянцем, хоть они и не женаты, но ты же из-за этого не откажешься с ней встретиться?

– Да уж наверное, Лот, – улыбнулась Элли. – Я очень хочу снова повидаться с Отилией. В последний раз я слушала ее пение в Брюсселе…

– Голос у нее божественный…

– И она – красивая женщина.

– Да, и похожа на papa, она крупная, с мамой ничего общего… С maman она никогда не ладила. Она и жила в основном у papa. Она уже не так молода, на два года старше меня. Мы два года не виделись. Как же я ее найду… И точно ли она все еще со своим итальянцем… Знаешь, как они познакомились? Случайно, в поезде. Ехали вместе из Флоренции в Милан. Он был офицером, они разговорились… и с того дня больше не расставались. Он вышел в отставку, чтобы следовать за ней повсюду, где она будет петь… Думаю, что они и теперь вместе. «Истеричные грешники», сказала бы тетушка Стефания. Как знать, быть может, Отилия встретила свое великое счастье… и без оглядки приняла его… А большинство людей оглядываются… и колеблются…

– Мы с тобой не такие, как Отилия, Лот… но мы не колеблемся… и не оглядываемся…

– Элли, ты уверена, что любишь меня?

Она наклонилась ближе к Лоту, лежавшему на песке, опираясь на локти. И она ощутила где-то в самой глубине себя любовь, горячую потребность жить ради него, полностью раствориться в его жизни, разбудить его, заставить работать, создавать что-то великое… Эта любовь расцвела в ней цветком после пережитых страданий. Сейчас, под бескрайним небом, по которому плыли облака, как целая флотилия с надутыми ветром белыми парусами, в ней мелькнуло смутное и неосознанное сомнение, будет ли он нуждаться в ней так, как она жаждет служить ему… Но морской бриз развеял это сомнение, ее почти материнская любовь была столь искренна и горяча, что она наклонилась и поцеловала его и произнесла с убеждением, уверенная в себе, а то и в их будущем:

– Да, Лот… уверена…

И его последние сомнения растаяли в улыбке его души после столь нежного и простого подтверждения ее любви к нему ради него самого, как он думал, и душа, к его изумлению, наполнилась блаженством: казалось, что счастье уже совсем близко.

VII

Харольд Деркс, второй сын, был двумя года младше Антона – ему было семьдесят три; вдовец, он жил вместе со своей единственной дочерью Иной, которая, состоя в браке с йонкером⁵ д’Эрбуром, родила троих детей. Ее дочь Лили, молодая женщина, платиновая блондинка, была замужем за офицером-артиллеристом Ван Вели, сын Пол был студентом, а Гус – гимназистом.

Ина д’Эрбур, вращавшаяся в высшем обществе, порой ощущала недовольство из-за того, что семья ее отца в целом не отличалась той безупречностью, к которой она сама стремилась. Она была полностью согласна с тетушкой Стефанией, которой неизменно выражала почтение также и по иным причинам; обе считали, что grand-maman поступила дурно, когда после первого брака с аристократом де Ладерсом вышла замуж за куда более простого Деркса – хотя сама Ина принадлежала к роду Дерксов, и факт её существования был бы под вопросом, если бы grand-maman не вышла замуж за ее деда. Впрочем, в такие детали Ина не вдавалась; она просто сожалела о том, что сама не из де Ладерсов, и об отцовской родне предпочитала помалкивать. Поэтому перед знакомыми она отрицала родство с дядей Антоном, компрометирующим ее старым пошляком, о котором рассказывали бог знает что, хотя велела своим детям, особенно молодым супругам Ван Вели, не упускать из виду этого богатого бездетного дядюшку, потому что в глубине своей мелкой душонки Ина была и хорошей дочерью, и хорошей матерью: она бы очень хотела, чтобы дядя Антон оставил наследство – интересно, какое же у него состояние? – именно ее детям. А еще этот дядя Даниэль, живший в Ост-Индии и женатый на тамошней нонне⁶, он тоже часто приезжал в Голландию; папа вел с ним дела. Что ж, Ина только радовалась, что дела идут хорошо, ведь это означает доход, но лучше бы дядя Даниэль и его толстуха-жена, тетя Флор, сидели себе на Яве и спокойненько вели дела по почте, потому что оба выглядят ужасно непрезентабельно: дядя стал совсем не похож на европейца, а за полукровку-тетю ей было просто стыдно! И еще в Париже была тетушка Тереза Ван дер Стафф, которая, прожив бурную жизнь, обратилась в католичество, что тоже весьма эксцентрично… Де Ладерсы всегда принадлежали к валлонской⁷ церкви, и д’Эрбуры тоже: валлонская церковь – это куда более изысканно, чем католицизм, так что в гаагском обществе лучше всего… вообще не упоминать о тете Терезе. И наконец, эта ужасная тетя Отилия Стейн де Вейрт, живущая, увы, здесь, в Гааге: трижды выходила замуж, дважды разводилась; ее дочь, певичка, пошла по скользкой дорожке, а сын сочинил два непристойных романа; нет, для Ины д’Эрбур это просто невыносимо, это настолько неблагопристойно и неаристократично, и хотя она в обществе никогда ни слова не говорила о тете Отилии с ее тремя мужьями – и ведь все трое живы! – все ее знакомые были в курсе дела. Думая о тёте Стейн де Вейрт, Ина д’Эрбур неизменно закатывала свои аристократические глаза и тяжко вздыхала и выглядела в этот момент, охваченная отчаянием, как стопроцентная представительница семейства Эйсселмонде. Она сама считала, что в ее жилах течет больше голубой крови ее матери, в девичестве Эйсселмонде, чем простецкой отцовской, дерксовской. Единственная дочь, она еще совсем девочкой, благодаря тетушкам Эйсселмонде, вращалась в куда более изысканных кругах, чем круг общения отцовского семейства, если это вообще можно назвать «кругом общения», ведь Дерксы, многие из которых служили в Ост-Индии, были темными лошадками: в Гааге они оставались в некоей изоляции, имели совсем мало знакомых, и даже ее матери, как она ни старалась, так и не удалось выдвинуть папу на первые роли, добиться, чтобы он, выросший на Яве, занял высокую должность в колониальной администрации. Нет, отца, от природы молчаливого и робкого, было не переделать, и хотя он, мягкий и уступчивый, сопровождал супругу во время важных визитов, хотя давал, как положено, обеды и сам ходил на обеды к другим, он оставался самим собой: скромным деловым человеком, с подорванным здоровьем и надломленной душой; в его глазах и складках у рта читались боль и скорбь, но он никогда не жаловался и был очень скрытным. Теперь Харольд Деркс стал высоким, худым стариком, его надломленность и молчаливость с годами только усилились, их уже невозможно было скрывать, он разговаривал только с доктором, и то мало, а с другими молчал, никогда не произносил ни слова о себе, даже с братом Даниэлем, часто приезжавшим в Голландию по делам, которые они вели совместно.

Ина д’Эрбур была хорошей дочерью; когда отец заболевал, она ухаживала за ним точно так же, как вела все хозяйство в доме: по правилам и даже с душой. Но все же она нередко спрашивала себя, не была ли ее мать разочарована в браке, ведь денег отец зарабатывал немного, несмотря на свой бизнес с братом в Ост-Индии. Да, в смысле денег маме не повезло, как никогда не везло в смысле денег самой Ине. Но когда и ее мужу, Леопольду д’Эрбуру, тоже не повезло с деньгами – он окончил юридический факультет и сначала подумывал о карьере дипломата, но, несмотря на свой аристократизм, не ощущал в себе необходимых для этого талантов и теперь был адвокатом без практики, – Ина после нескольких семейных сцен решила, что таков ее удел – всегда мечтать о деньгах и никогда их не иметь. Теперь они жили в большом доме, отец был очень щедр и полностью оплачивал обучение Поля в Лейденском университете, но все равно денег не хватало, а ей бы так хотелось иметь их больше, намного-намного больше. Поэтому она и старалась любезничать с тетушкой Стефанией де Ладерс и даже с дядей Антоном. Но рок продолжал ее преследовать: дочь Лили вместо того, чтобы выждать время и сделать хорошую партию, в двадцать лет так влюбилась во Фритса Ван Вели, офицера-молокососа без гроша за душой, что Ина ничего не могла поделать, особенно после того как папа высказал свое мнение: «Пусть дети будут счастливы…» Папа пообещал давать им деньги на жизнь, но весьма скромную, и все же Фритс с Лили поженились, и у них скоро-скоро родился сын. Единственное, чего смогла добиться Ина, – это чтобы они дали мальчику имя в честь тетушки Стефании. «Окрестить его Стефанусом?» – испуганно воскликнула Лили. Да, именно так, а сокращенно звать его «Стеф», это хорошо звучит, а если вы назовете его Этьеном, тетушке наверняка не понравится. Больше всего Ина хотела бы дать ему два имени: Стефанус Антон, но Фритс с Лили на это не согласились.

Ина д’Эрбур сформулировала для себя принцип никогда не разговаривать о деньгах и о родственниках, но так как следование принципу – дело сложное, в доме у д’Эрбуров постоянно толковали о деньгах и очень часто о родственниках. Это были благодарные темы для бесед между Иной и ее мужем, а теперь, когда стало известно о помолвке Лота Пауса с Элли Такма, разговор продолжился сам собой, вечером, после ужина, когда Харольд Деркс молча сидел и смотрел в пространство.

– Интересно, сколько у них денег, как вы думаете, папа? – спросила Ина.

Старик сделал неотчетливый жест рукой и продолжал молчать.

– У Лота, разумеется, состояния никакого, – сказал д’Эрбур, – ведь его родители живы. Он кое-что зарабатывает своими статьями, но не слишком-то много.

– А сколько ему платят за статьи? – спросила Ина, которой очень хотелось узнать правду.

– Понятия не имею! – воскликнул д’Эрбур.

– Может быть, ему выделит какую-то сумму его отец? Он ведь живет в Брюсселе, да?

– Да, но у Пауса-старшего и у самого ничего нет!

– Или тетя Отилия, она же ведь получила свою долю отцовского наследства. А у Стейна в кармане ветер, правда, папа? Впрочем, с какой стати Стейн должен давать Лоту деньги…

– Конечно, не должен – сказал д’Эрбур. – А вот старик Такма – как сыр в масле, он наверняка не оставит Элли без приданого.

– На что они собираются жить – для меня загадка, – сказала Ина.

– Они уж точно не беднее, чем Лили с Фритсем.

– Но на что живут Лили с Фритсем – для меня тоже загадка, – выпалила Ина.

– Что же ты не подобрала для дочки богатенького мужа?!

– Прекрати! – произнесла Ина и закрыла свои аристократические глаза, как истинная Эйсселмонде. – Не будем говорить о деньгах. Это неизящно. Чужие деньги… le moindre de mes soucis⁸. Меня совершенно не волнует, сколько денег у других. Хотя… думаю, что у grand-maman состояние намного больше, чем мы думаем.

– Я приблизительно знаю, сколько у нее есть, – сказал д’Эрбур. – Я слышал от нотариуса Дейлхофа…

– И сколько же? – спросила Ина с живостью, ее аристократические глаза заблестели.

Но увидев на лице тестя выражение боли и не понимая, какая это боль – физическая или моральная, болит ли у него живот или дело в нервах, д’Эрбур произнес – потому что ничего не ответить он уже не мог:

– Вот тетушка Стефания – вот у кого деньжата водятся!

– Уж не знаю, – воскликнула Ина, – думаю, дядя Антон в должности резидента на Яве накопил еще больше, чем тетя Стефания. Он холостяк и на хозяйство денег не тратил, его резидентский дворец, после того как дядя прожил в нем восемь лет, пришел в полное запустение, это я знаю.

– Но дядя Антон – старый греховодник, – оживился д’Эрбур, – а это тоже стоит денег.

– Нет-нет! – сказал Харольд Деркс; он говорил словно сквозь боль, а рукой сделал отрицательный жест, но тут же пожалел, что вступил в разговор, пытаясь защитить брата, потому что Ина спросила с любопытством:

– Разве не так, папа? Но дядя Антон уж точно не был образцом для подражания…

А д’Эрбур добавил:

– Как же он мог свинячить бесплатно?

Харольд Деркс ответил осторожно, стараясь сгладить разговор:

– Женщины всегда его любили…

– Но дядя Антон предпочитал маленьких девочек!

– Нет-нет! – снова вступился за брата Харольд Деркс, снова сделав отрицательный жест высохшей рукой.

– Тссс! – шепнула Ина и обернулась. – Сюда идут мальчики!

– На дядю Антона ведь даже подавали в суд тридцать лет назад, – продолжил было д’Эрбур.

– Нет-нет! – повторил Харольд Деркс.

В комнату вошли Пол, студент, и гимназист Гюс, разговор о деньгах и родственниках прекратился, и благодаря мальчикам вечернее чаепитие прошло очень славно. Ина была на самом деле хорошей матерью и хорошо воспитала сыновей, к дедушке они относились со спокойной радостью, наполнявшей Харольда Деркса приятным домашним теплом, и они оба выросли очень вежливыми, к великому удовлетворению Ины, которая могла сказать с уверенностью, что этому Пол и Гюс научились не у Дерксов; когда дедушка вставал, чтобы подняться к себе в кабинет, Гюс тотчас бросался к двери и открывал ее с глубоким почтением. Старик приветливо кивал внуку, хлопал его по плечу и поднимался по лестнице, размышляя о том, что Ина – очень хорошая дочь, хоть у нее и есть кое-какие недостатки. Ему нравилось жить с ней под одной крышей. Без этого он чувствовал бы себя совсем одиноким. Он любил внуков. В них все дышало молодостью, чем-то веселым и радостным, чудесные мальчики – они разительно выделялись на фоне всего остального, Того, что проходит мимо, все идет и идет, медленно, с угрозой, много лет подряд…

Вернувшись в кабинет, Харольд Деркс подкрутил газовый рожок, чтобы свет стал ярче, без сил опустился на стул и стал смотреть перед собой. Жизнь тихо и незаметно окутывает вуалью всё и вся, даже То Ужасное, и тогда оно на время перестает быть столь угрожающим, но Оно все равно идет и идет и будет идти, пока смерть не сотрет все очертания… О, как же медленно Оно идет! Ему уже семьдесят три года, он старый и больной, и впереди его ждет только смерть, о которой он мечтает; сколько же горестей выпало на его долю за эту долгую жизнь! Почему ему суждено жить так долго, ведь он видит, как Оно проходит мимо, беззвучно и медленно, так медленно, точно эти тени прошлого – привидения с длинными-длинными шлейфами, скользящими по тропинкам, шелестящими сухими листьями, опустившимися с неба. Он всю свою долгую жизнь видел, как эти тени проходят мимо, и ему часто казалось, что постоянно видеть, как они проходят, – слишком тяжело для человеческого разума. Но тени тянули и тянули свои шлейфы, листья шуршали и шуршали, а угроза так и оставалась лишь угрозой, никто не вышел из-за деревьев, тропинка оставалась пустынной, тропинка вилась и вилась, а тени шли и шли… Иногда они оборачивались, смотрели на него призрачными глазами… и снова шли дальше: их никто не мог остановить. Он видел, как они идут сквозь его детство, сквозь его отрочество, когда ему было столько же лет, сколько сейчас Полу, и сколько Гусу, он видел, как они идут через его ничем не приметную жизнь на кофейной плантации в Ост-Индии, и потом, когда он стал предпринимателем, и когда сочетался браком с женщиной, с которой сблизился по ошибке, как и она с ним, он-то уж точно, потому что всегда видел только То, что шло и шло мимо… Он слегка кашлянул – и раскашлялся так, что заболело в груди, и в желудке тоже разлита боль, и судороги сводят его старые ноги… О, сколько же это еще продлится, сколько он еще будет их видеть, эти тени?… Они идут еле-еле, еле-еле… О, почему они не могут идти побыстрей! Когда-то он был тринадцатилетним мальчишкой, веселым и жизнерадостным, и играл, босоногий, у реки перед дворцом ассистент-резидента⁹, радующийся фруктам, и птицам, и животным, радующийся своей веселой детской жизни на Яве, где он играл в большом саду, плескался в струящейся воде, лазал по большим, с красными цветками, деревьям. Но с того мгновенья… – душная ночь, сначала предгрозовое небо, потом дождь стеной – с того мгновенья, когда он впервые увидел эти ужасные тени, впервые увидел Это… с того мгновенья его детский мозг словно окутало пеленой, в него словно вселилось чудище, которое… нет, не раздави ло его, но с тех пор постоянно держало в своих когтистых лапах. И с тех пор Это на протяжении всей его жизни то и дело вставало видением у него перед глазами, Это, родившееся в ту самую ужасную ночь, когда он от высокой температуры и духоты не мог спать, потому что небо было словно затянуто прочной парусиной, не дававшей обрушиться на землю водопадам дождя и не пропускавшей ни малейшего ветерка. Видение… нет, не видение, а настоящее, действительное Это…