Читать книгу: «Стоп, машина: наблюдения за тем, как Западная цивилизация подходит к концу», страница 2

Работа

Труд облагораживает человека. Трудолюбие – добродетель. Труд спасает души: «Видите ли, что человек оправдывается делами, а не верою только?» (Иакова 2:24). Именно на труде построена наша цивилизация. Труд наделяет жизнь смыслом. Мы чего-то сто́им до тех пор, пока мы трудимся.

И так далее. Наши отцы и наши деды наверняка согласились бы со всем этим. Возвышенные истины из предыдущего абзаца всё ещё кажутся возвышенными, но вот их истинность изрядно истрепалась: за последние два десятка лет мы как-то перестали в них верить. Кто бы объяснил нам, почему это произошло!

С одной стороны, мы всё ещё работаем довольно много – возможно, даже больше, чем наши отцы и деды. Равновесие между жизнью и работой незаметно сдвинулось в сторону работы, да и сама граница между тем и другим оказывается зыбкой. В наше время работой можно считать что угодно, а именно:

– наши личные отношения (над ними «нужно работать», как нам скажет почти любой семейный психолог);

– религию (опять-таки, нам советуют «работать над собой», верней, «над своим истинным “Я”»);

– половую жизнь (теперешний политически корректный термин для обозначения проститутки – это «сексуальная работница»; в Германии их работа является легальной, как и их трудовые договоры, предложения о «сексуальном труде» со стороны работодателя и пенсии, которые начисляются работникам такого рода);

– даже развлечения (попробуйте-ка пройти компьютерную игру до конца, и вы узнаете, какая это нелёгкая работа – работа, которую мы должны делать бесплатно, да ещё и в своё свободное время).

В известном смысле слова мы, жители западных стран, стали работать больше, а не меньше – но при этом перестали чувствовать, что «труд наделяет жизнь смыслом». (Думаю, это всё ещё не так для горстки людей, благой кармой которых является наличие у них достойной профессии. Можем ли мы то же самое сказать про себя?) Сама духовная суть повседневного труда за последние тридцать лет изменилась: неприметно, но тем более основательно.

Приглашаю своих читателей совершить мысленный эксперимент. Давайте назовём семь случайных профессий. Пусть ими будут журналист, слесарь, врач, священник, продавец, солдат, учитель. Посмотрим пристально на то, что эти люди делают каждый день, и на то, что изменилось всего за одно поколение. «Не так уж и многое», – ответите вы мне. «Нет, многое», – возражу я вам, и, поразмыслив, вы со мной согласитесь.

Начнём с того, что наш повседневный труд стал необязательным – увы, не в том смысле, что мы свободны делать наши дела или бросить их. Мы всё ещё обязаны решать задачи, которые перед нами ставит наше начальство, – но мы перестали ощущать их важность.

Ещё где-то полсотни лет назад представители семи профессий, названных выше – начиная с журналиста и заканчивая учителем, – были глубоко убеждены в том, что общество не может существовать без них, что, пропусти они хоть один рабочий день, оно в буквальном смысле слова развалится на части. Куда бы делись школьники без учителя? Кто бы лечил больных? Кто бы защищал родину от злобных коммунистов? И так далее.

Сейчас же каждый из семи чувствует, что его на его месте несложно заменить. (Автор убеждён, что именно карантинные меры во время последней эпидемии коронавируса стали для нас сигналом, посланием, которое было прочтено вот как: мы и без вас обойдемся.)

Журналист? Было время, когда журналист считал себя глашатаем правды, независимым расследователем, обличителем пороков общества. Сегодня же журналист, работающий на любое из ведущих СМИ, – не более чем платный пропагандист (откройте первую страницу любой газеты и докажите мне, что я неправ, если сможете), наёмный агент транснационального капитализма – проще говоря, некто, без кого любая нация какое-то время прекрасно обойдётся и никогда не пожалеет о том, что обошлась без него.

Слесарь? А давно ли, кстати, вы видели живого слесаря, или широкого профиля, или, например, мастера, создающего замки? Не удивлюсь, если вы вообще ни разу не встречались со слесарем: именно мы, верней, наше политическое руководство решило переместить наши производственные мощности на Восток. Мы уже давно не производим ни сковородок, ни замков. Мы покупаем их в Китае.

Священник? Ах, Господи, кому они ещё нужны в 2024 году? Следует поверить Шпенглеру: он очень убедителен, когда утверждает, что любая культура, перейдя границу, за которой она становится цивилизацией, без всякого труда избавляется от своих поэтов, священников и провидцев. Само собой, их не всегда расстреливают: в цивилизации нашего типа им позволяется перейти на травоядное существование, питаясь на пожертвования каких-нибудь благочестивых старушек. Наши матери, испытывая угрызения совести, шли к священнику. Наши подруги идут к психологу, этой современной версии отца-исповедника, но они, заметьте, ни в чём не раскаиваются: они всего лишь, к примеру, страдают от депрессии и хотят, чтобы «мозгоправ» «починил им мозги», примерно так же, как автомеханик чинит машину. И пусть «мозгоправ» не воображает о себе слишком многое.

Продавец? Покупатели наверняка могут воспользоваться терминалом самообслуживания – и всё, продавец больше не нужен. (Следует задуматься о том, как современные технологии размывают содержание повседневного труда.)

Солдат? Но с кем это мы собрались воевать? С Северной Кореей? Нет уж, Ким Чен Ын не позволит никаких таких глупостей: пара «Хвасонгов», выпущенных по Берлину, Парижу, Лондону или Нью-Йорку, поставит точку в существовании нашей цивилизации куда быстрее, чем нам этого хочется, так что и книга эта окажется не нужна. Может быть, с Россией? Идея войны с Россией крайне неприятна автору этой книги, который является немцем по рождению, у которого есть русские друзья, который не раз отмечал сообразительность, широту ума и хорошую общую подготовку российских студентов. Но даже если и с Россией: зачем воевать самим, если какой-нибудь несчастный украинский паренёк справится с этим делом вместо нас?

Что насчёт учителя? Автор этой книги, сам будучи педагогом, мог бы многое рассказать об этой профессии и о том, как её важность подвергается последовательной эрозии. Но вместо того, чтобы утомлять вас своим горестным монологом, позвольте мне привести лишь один пример, а именно пример Google Classroom, или «Гугл-класса».

«Гугл-класс» – это бесплатная платформа для преподавателей и учеников, сетевой инструмент, посредством которого вы можете читать лекции учащимся, задавать им вопросы, собирать их ответы, проверять их контрольные и ставить им оценки. Это – ещё одно выдающееся технологическое достижение, которое опять-таки можно заставить служить дурной цели. Достаточно лишь раз записать видеолекции по каждому предмету, который является частью учебного плана школы или вуза, и после этого учитель больше не нужен. «А кто же будет оценивать навыки студентов, кто поставит им оценки?» – спросите вы меня. Да кто угодно, отвечу я вам: любой, у кого есть ключи к тестам с выбором одного верного ответа из нескольких, то есть это может сделать даже машина. Как и в случае с видеолекциями, тесты достаточно создать лишь однажды.

Правда и то, что заменить врача или медсестру всё ещё непросто. Но зачем вообще заменять их? В 2020 году мы все увидели, как легко заставить целые народы оставаться дома под сомнительным предлогом нашей безопасности. Весной 2020 года, как помните вы и помню я, никому, страдающему чем-то помимо коронавируса, не оказывалось никакой врачебной помощи. Грустная действительность такова, что у некоторых из нас есть хронические заболевания, которые, если не обращать на них внимания, приводят к смерти. Число смертей весной 2020 года ужасает. Как многим из этих смертей мы обязаны тому, что больные, страдающие от бактериальной пневмонии или пережившие сердечный приступ, не получили врачебной помощи, поскольку все врачи боролись с эпидемией?

«Иногда люди просто умирают», – вот и всё, что любой, недовольный этим положением вещей, четыре года назад получал в качестве ответа (этот ответ напоминает мне неуклюжее соболезнование, которое Фил Коннорс в «Дне сурка», американском комедийном фильме 1993 года, услышал по поводу смерти бездомного от медсестры). Или даже: «Какое право вы имеете думать о собственных эгоистических интересах, когда страна столкнулась с пандемией, невиданной ранее в мировой истории?! Как вы смеете, господин хороший?» Для меня это «Как вы смеете?!» имеет лёгкий привкус неосталинизма. Я никогда не буду отрицать, что пандемия 2020 года была колоссальным вызовом всем национальным системам здравоохранения, но даже чудовищная масса того, с чем тогда пришлось столкнуться медикам, не может помешать мне размышлять, задавать вопросы и делать выводы.

Так или иначе, большинство из нас пережили то время – и те, что выжили, ясно услышали послание, адресованное нам нашими элитами, послание, которое наше поколение едва ли забудет: «Мы справимся и без вас, будь вы хоть врачом, хоть учёным, хоть даже полицейским. Незаменимых людей нет». (Ещё одно любимое выражение Сталина, согласно некоторым источникам.)¹² Да и в любом случае, кому нужны полицейские, если предполагается, что все будут сидеть по домам? Что, вам угрожает ваш муж, обещает вас убить? Ну, позвоните вашему семейному психологу в таком случае. Вдохните, выдохните, расслабьтесь…

(Многое из того, что я пишу, звучит саркастически. Ничего не могу с этим поделать!)

Но вернёмся к нашей теме. Многие из нас подсознательно чувствуют, что всех нас с нашими профессиями и на наших должностях теперь легко заменить – или рабочими-мигрантами, или новыми технологиями, или и тем, и другим. Наш труд также становится всё более и более невещественным и отсюда бессмысленным. Наша цивилизация производит всё меньше и меньше товаров, предоставляет всё меньше и меньше услуг, без которых нельзя прожить.

Список «простых и забавных профессий, за которые хорошо платят» от 2024 года включает в себя такие (псевдо)профессии, как:

– заполнение платных онлайн-опросников,

– участие в викторинах, участникам которых платят деньги,

– зарабатывание денег просмотром видео,

– заработок на личном блоге,

– написание обзоров фильмов,

– получение денег за онлайн-свидания и пр.¹³

Всякий из нас определённо может представить себе жизнь, смысл которой состоит в помощи другим, в лечении других людей, в обучении детей тому, что́ есть добро и как отличить его от зла, в защите других людей от мошенников и головорезов; в выращивании овощей, постройке новых домов или мостов. А можете ли вы представить себе «получение денег за онлайн-свидания» в качестве занятия, которое наделяет человеческое существование смыслом? А с другой стороны, зачем и пытаться стать врачом или строителем, если за «заполнение онлайн-опросников» тоже хорошо платят? Какой ответ на предыдущий вопрос мы дадим подростку тринадцати лет? Есть ли у нас этот ответ?

Но дело не только в бессмысленности труда. Все мы замечаем, как едва ли не любая профессия становится всё более механистичной, алгоритмизованной, лишённой творчества.

Помнит ли ещё читатель наш список из семи случайно выбранных профессий? А нам помнится не слишком давнее прошлое, когда четверо из этих семерых – а именно, мастер по замкам, врач, священник, учитель – не имели никаких алгоритмов, которых они были обязаны придерживаться, никаких строгих стандартов, которым они были вынуждены следовать. Ими руководил лишь их опыт, профессионализм и здравый смысл. В наше же время лишь у священника есть свобода проповедовать о том, что придёт ему в голову. (А есть ли у него эта свобода? Боюсь, я слишком это упрощаю. Будучи официально признанным буддийским клириком, я имею полную свободу читать проповеди на любую тему. При этом я ни разу не воспользовался шансом обратиться с наставлением к собранию верующих. У меня нет никакого прихода.)

Что же до школьных учителей или врачей-терапевтов, количество мелочных правил, которые они обязаны соблюдать, увеличилось невероятно. И только попробуйте их нарушить! Ваши «клиенты» немедленно пожалуются на вас вашему начальству. Странно сказать, но именно жалобы учащихся или пациентов когда-то и привели к созданию этих правил.

Давайте поразмыслим над тем, как появились все эти «профессиональные стандарты» и «нормы корпоративной этики». В маленьком посёлке с высокой вероятностью будет лишь одна школа с ограниченным числом педагогов и, к примеру, лишь полдюжины [частнопрактикующих] врачей. А вот в большой больнице будет работать несколько сотен врачей и медсестёр. Будучи не в состоянии поручиться за то, что каждый из них – высококвалифицированный специалист, вы в качестве главврача в итоге издадите распоряжение, запрещающее персоналу (произвольный пример) задавать пациентам «несущественные вопросы». (Всё это, конечно, применимо и к большому вузу с сотней преподавателей.) Но как отделить важный вопрос от неважного? Действительно ли между ними имеется неоспоримая граница? Не забудьте и то, что для посредственности не составит труда исполнять ваше распоряжение, а вот гениального врача оно будет раздражать. Такой человек бросит работу в вашей больнице, откроет собственную практику – и, вероятно, в итоге проиграет конкурентную борьбу, ведь невозможно иметь вуз или клинику, где работают всего два или три сотрудника. Но хватит ли у вас в качестве главврача смелости взять на освободившееся место ещё одного гения? Боюсь, вы не рискнёте этого сделать…

Наша эпоха не способствует появлению мастеров своего дела ни в одной профессии. Мастера больше не нужны (а гении – и подавно). И наоборот: всякий, кто может без малейшей фантазии выполнять стандартные действия, оказывается востребован работодателями – и такие работники будут требоваться ещё долгие годы. Мрачная картина, не так ли?

Картина и вправду мрачная, но верна она лишь для западных стран – или, пожалуй, ещё и для тех стран, что горят желанием идти по нашему пути. Едва ли жители Северной Кореи разделяют наше отношение к труду. А вот граждане Южной Кореи наверняка уже давно почувствовали горький вкус повседневного труда, ставшего необязательным, несущественным, бессмысленным и механистическим.

Труд в мрачной империи Иосифа Сталина был тяжким, невыносимым, убийственным. И тем не менее это была та же самая привычная работа, смысл которой наши деды и отцы сумели бы понять. Мы, жители современного Запада, избавлены от необходимости рыть мёрзлый грунт на строительстве Беломорканала по двадцать часов в сутки (и слава Богу!). Вместо этого мы обнаружили себя в мире, в котором человека больше не учат быть хорошим работником и где труд не возвышает человека. Наш повседневный труд, не способный наделить смыслом человеческую жизнь, оказывается симулякром – или, выражаясь более простыми словами, игрой, при том игрой утомительной, не очень интеллектуальной и достаточно скучной; игрой, в которой мы пытаемся получить свою зарплату, премии и иные виды вознаграждения, одновременно избегая ответственности и серьёзных обязанностей.

Мне совсем не нравится повторяться, но я не могу не сказать, что подобное отношение к работе катастрофично. Это отношение, воспроизводимое и передаваемое более юным, всего за три или четыре поколения уничтожит всякую волю к труду.

Может ли цивилизация существовать без воли к труду? Только если эта цивилизация не стыдится использовать рабский труд.

Крайне иронично, что Запад, обычно видящий себя в качестве горделивого оплота демократии, может закончить свои дни в виде рабовладельческой тирании. Вероятно, это лишь один из вариантов нашего исторического будущего, оттого я предпочёл бы, чтобы вместо этого мы бы просто тихо угасли. При этом я осознаю, что ряду моих читателей из двух вариантов больше понравится сталиноподобный режим.

Автор этой книги иногда спрашивает себя: сто́ит ли ему молиться Высшему Существу и просить его сократить срок его жизни, чтобы не пережить того дня, в который единственными возможными вариантами для нас останутся смерть Запада или его превращение в жестокую псевдомонархию азиатского типа? Впрочем, я убеждён в том, что Высшее Существо не услышит моих молитв. Вероятно, его не волнуют наши «слишком человеческие» заботы. Кроме того, только что описанная мною развилка пути может быть гораздо ближе, чем и я, и мои читатели в состоянии это себе вообразить.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Отношения

…Что есть религия, как не бесконечное согласие, бесконечное единение любящих сердец? Где собрались двое, там и Он среди них. Я могу вечно дышать Тобой, моя грудь никогда не перестанет вдыхать Тебя.

…Твоя любовь введёт меня в святые области жизни, в святейшее место души; Ты вдохновишь меня к высочайшим прозрениям. Кто знает, не сумеет ли наша любовь стать пламенными крылами, что вознесут нас ввысь, к нашей Небесной Родине, ещё до того, как старость и смерть сумеют заполучить нас?¹⁴

Некто может подумать, что два фрагмента выше взяты из проповеди или иного религиозного текста. Вовсе нет: я отыскал их в «Генрихе фон Офтердингере», художественном произведении Новалиса, также известного под именем Фридрих фон Гарденберг (1772—1801) – немецкого поэта, писателя, философа и мистика. Два предложения в начале главы взяты из диалога между двумя героями романа, Генрихом и Матильдой.

Я прошу своих читателей на минутку представить, что когда-то подобные диалоги между мужчиной и женщиной не звучали фальшиво. Этот уровень трепетной заботы о другом человеке действительно существовал внутри нашей культуры. (Следует прочитать биографию Новалиса, узнать его стиль и трогательную историю его любви к Софи фон Кюн, чтобы понять, что для него такая манера обращения к любимой была вполне естественной.)

Мне больно думать о том, что это время давно прошло. Испытывал ли кто-нибудь из нас любовь, способную «ввести его в святейшее место души»? Но зачем задавать глупые вопросы…

Я приглашаю своих читателей поразмыслить над уникальным феноменом романтической любви и помолвки – феноменом, рождённым внутри Западной культуры и сущностно чуждым другим культурам и цивилизациям, как живым, так и ушедшим.

В историческом плане именно на Западе длительные и целомудренные отношения двух юных и не вступивших в брак людей противоположного пола, которые свободно выбрали друг друга, впервые стали [одной из] стандартных и общепринятых моделей поведения в обществе. В других культурах эта модель не развилась органически, а появилась позднее под влиянием Запада, если вообще появилась.

Молодые люди в Китае или Индии не пользовались преимуществом свободного выбора будущего супруга. Более того, ранние браки в Индии не предполагали настоящих отношений по западному образцу. После совершения церемонии бракосочетания юную невесту, которой было, скажем, двенадцать лет, отсылали в дом её родителей до её совершеннолетия. Да и сейчас брак в Китае или Индии – это «общественное дело», главная цель которого – поддержка социального статуса как молодых людей, так и их родителей, и родительское одобрение брака в этих странах до сих пор является очень важным условием.

Древние греки знали нечто, напоминающее романтическую любовь западного типа, а именно романтические (но не обязательно чисто платонические) отношения между мужчиной и мальчиком-подростком. Такие отношения считались частью нравственного воспитания, как это помнит всякий читатель «Диалогов» Платона. Трагедию Ромео и Джульетты древнегреческие философы классического периода восприняли бы как не очень правдоподобную и, в любом случае, как необычайно скучную историю [и спросили бы себя]: как этот юноша, в ином отношении явивший изобилие чисто греческих добродетелей, мог заинтересоваться девушкой? О чем бы эти двое могли беседовать?

Молодые люди и девушки в России, если судить о них по классическим русским романам, вероятно, могли выбирать свою милую или милого сами, но неполучение родительского благословения исключалось. Анну Каренину в знаменитом романе Льва Толстого восемнадцатилетней девушкой выдают замуж за высокопоставленного имперского чиновника вдвое её старше, и этот брак, который устроили родители, не приносит ей счастья. Князю Андрею, мужественному взрослому мужчине и вдовцу, для женитьбы на Наташе всё ещё требуется согласие его старого упрямого отца – но согласия не дано, и брак не заключается. Возможно, единственным персонажем среди всех пёстрых героев русской литературы, вступившим в отношения по западному типу, то есть в отношения с девушкой, которую он выбрал сам [без родительского благословения], является Родион Раскольников, этот бесславный убийца старухи-процентщицы – да и то произошло это лишь потому, что его любимая, Соня, с формальной точки зрения была уличной женщиной и о её будущем браке никто из её родственников не заботился.

Я бы мог умножать свои примеры, но мои читатели уже поняли, что́ я имею в виду. Романтические отношения между юношей и девушкой – это уникальный продукт нашей культуры. Хоть причины для появления этой поведенческой модели были банальными, непоэтичными, чисто хозяйственными (мужчина хотел чувствовать уверенность в отношении выбора спутницы жизни до того, как был способен экономически обеспечить и себя, и жену), эту модель всё равно следует считать одним из наиболее выдающихся достижений нашей культуры. «Ромео и Джульетта» Шекспира или «Тристан и Изольда» Рихарда Вагнера – вершины мирового искусства; мы имеем заслуженное право гордиться ими.

При этом примечательным культурным феноменом романтическую помолвку делает вовсе не только её сугубо эстетическая красота. Этот институт как ничто иное содействовал развитию женской индивидуальности, возможно, даже женской эмансипации. В Древней Греции не имелось заметных женщин-творцов или женщин – религиозных деятелей (за исключением, пожалуй, Сапфо). На Западе есть Джейн Остин и Шарлотта Бронте, Вирджиния Вульф и Эмили Дикинсон, Св. Тереза и Жанна д’Арк, Клара Шуман и Августа Холмс – мною названы лишь несколько имён из почти бесконечного списка. Я очень сомневаюсь в том, что их благоуханные личности могли бы расцвести без длительной романтической помолвки как неотъемлемой части нашей культуры.

Что произошло с этим важным феноменом сегодня? Он – на смертном одре.

Прохожий, бег останови!

Голубка белая лежит.

Не снёс измены дух любви —

Убит.¹⁵

Именно мы, представители Фаустовской культуры, породили романтическую любовь. Мы же её и убили.

Помолвка как особая разновидность отношений была убита дважды. Вначале она оказалась разрушена или, по крайней мере, сильно пострадала от добрачного начала половой жизни. Этим уничтожилось «сверхземное» в любви юноши и девушки. Целомудрие, как знает об этом любой аскет, способно питать некое внутреннее пламя – источник всех открытий, всех художественных прорывов, всех духовных прозрений. Уберите целомудрие – и останутся лишь два молодых здоровых существа, получающих удовольствие от совместного времяпрепровождения.

Эта привычка «получать удовольствие от общества друг друга» была позже также практически устранена дальнейшим обесцениванием половой близости, которая стала доступна настолько, насколько ещё никогда не была в человеческой истории. Так зачем беспокоиться о долгосрочных отношениях, когда вы можете получить «все» их преимущества здесь и сейчас без всяких обязательств?

Мы убили романтические отношения между юными (и не очень юными) людьми, нанеся им пять жестоких ударов в виде:

– так называемой полиамории,

– масштабного потребления порнографии,

– раннего сексуального просвещения детей,

– образа «сильных» женщин,

– и, наконец, в виде онлайн-приложений для знакомств.

Ни один из пяти не заслуживает того, чтобы писать о нём целый трактат, но разрешите мне всё же потратить на каждый из этих ударов абзац или два.

1. Полиамория (лингвистически нелепое слово, сочетающее в себе греческие и латинские корни: следовало бы назвать её полифилией или мультиаморией), как её определяет Википедия, – это практика романтических (?) отношений с более чем одним партнёром в одно и то же время.¹⁶ Для меня, глупого человека, «романтических» и «с более чем одним» противоречат друг другу. Та же самая статья в Википедии рассказывает, что отношения по этому образцу не исключают доверия, честности, достоинства, уважения и длительности. Опять же, для меня это звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой… Но давайте оставим за скобками мой недружелюбный комментарий и предположим, что доверие, достоинство и уважение являются святой истиной для любых подлинных немоногамных отношений. Даже если и так, неисключительность всё равно наносит тяжёлую рану романтической любви, как мы её знаем. Во что бы превратилась трагедия Шекспира, если бы создатель Ромео позволил тому любить и Джульетту, и Розалину одновременно, «с информированным согласием всех партнёров»? Наверное, в фарс. Есть ли у нас возможность объяснить кому-то, кто гораздо младше нас, почему фарс в культурном, эстетическом и сущностном смысле гораздо менее значим, чем трагедия? И есть ли у нас возможность кому-то, кто спит с другими направо и налево, называя это полиаморией, объяснить, что такое прочтение термина – не совсем то, что имели в виду авторы статьи в Википедии?

2.       О потреблении порнографии мы более подробно поговорим в следующей главе. Сейчас же достаточно сказать, что половое удовольствие даже в суррогатном виде эффективно уничтожает идею длительных отношений и связанных с ними «утомительных» обязательств. Что ещё может нам дать наша подруга или бойфренд, чего не мог бы предложить порносайт? Может быть, любовь, сильную как смерть (Песнь Песней 8:6)? Чтобы почувствовать такую любовь, нужно иметь то особое внутреннее пламя, что происходит из целомудрия, но сам концепт целомудрия до брака давно отправился в мусорную корзину. А иначе, выражаясь словами Оруэлла, «четыре ноги – хорошо, две ноги – лучше»¹⁷: живой юноша или девушка всё ещё приятны в качестве компании, но голая красотка на экране вашего устройства даже приятней.

3.       Кхенпо Кьосанг Ринпоче в «Европе глазами снежного льва» сказал многое о том, почему детям вредит слишком раннее пробуждение у них полового чувства. Повторять его аргументы в этой книге излишне. Его (и мои) оппоненты, вероятно, возразят нам, что раннее половое просвещение детей вооружает их знаниями, необходимыми для их жизни в будущем, для планирования беременности и прочего. Может быть, это и правда, может быть, и нет. «Вот, глянь-ка, Ромео: перед тобой юная Джульетта, её вагина и её половые губы в их зачаточном… но куда же ты, Ромео?» (Что, это было отвратительно? А отчего же в нашу голову не входит, что нашим детям узнавать все эти подробности в их нежном возрасте может быть ещё более отвратительно?)

4.       Есть что-то принципиально ущербное в образе сильных женщин, которые Голливуд и индустрия развлечений пытаются нам «продать» несколько последних десятилетий. Что-то не так с их силой. Мой идеал сильной женщины – это Жанна д’Арк, Флоренс Найтингейл, Клара Шуман или, скажем, Шарлотта Буфф – любовь Гёте, которую тот обессмертил в «Страданиях юного Вертера». (Полагаю, что необходим огромный объём внутренней силы, чтобы отказаться от юной и пламенной любви поэта и гения.) Разве кто-то из этих женщин похож на Лару Крофт или Сару Коннор? «Полно-ка, мы любим Сару Коннор», – перебьют меня на этом месте поклонники Линды Хэмилтон. Так и я её люблю, даже очень – как человека. Даже в самых смелых моих мечтах я не могу представить своё личное счастье с этой достойной сударыней. Женщины, демонстрирующие «мужское» поведение, для мужчин не привлекательны – верней, привлекательны лишь для особого типа женоподобных мужчин, как говорит об этом Отто Вейнингер (1880—1903) в своей книге «Пол и характер» – философском бестселлере начала прошлого века, что и сейчас полностью заслуживает нашего внимания.

5.       То, с чем не справились полиамория или идеал сильных женщин, хладнокровно добили приложения для знакомства – программы для сотового телефона, которые позволяют их пользователям выбрать кого-то из числа юных (или не очень) и привлекательных (или не очень) мужчин или женщин, «доступных» поблизости. Если выбор оказался взаимным, пара может обмениваться сообщениями, что превращается в полноценную беседу и в итоге в «отношения» (кавычки вокруг последнего слова поставлены не случайно).

Ранняя стадия любого романа содержит некую тайну – ведь, даже взвесив все рациональные факторы, мы не знаем, что именно влечёт нас к другому человеку. Эта хрупкая тайна безжалостно уничтожается потребительским подходом, который лежит в основе приложений для знакомства.

Как люди встречались в допотопную эпоху – лет тридцать назад? Вы примечали в том месте, где работаете, нового сотрудника или сотрудницу, начинали проводить больше времени в разговорах с этим человеком, и вот – набирались смелости, чтобы пригласить его или её на свидание. Вы также могли встретить кого-то симпатичного на частной вечеринке, в библиотеке и пр. Ничто вокруг вас не намекало на то, что вы – на рынке отношений, что вы являетесь потребителем, выбирающим товар (и одновременно товаром, к которому прицениваются несколько потребителей), что на ваш возраст и внешность имеется определённый спрос, который определяет вашу рыночную стоимость, что вы воспринимаете другого человека как вещь, продукт, объект торговли. Вы не думали об этом ещё и потому, что это было неправдой (кроме как для небольшого числа авантюристов, местных дон жуанов).

Приложения для знакомства превратили каждого из их пользователей в смехотворного Дон Жуана – и тем самым расчеловечили одну из последних сакральных областей нашей культуры. Этой сакральной области больше нет: вы не можете быть уверены в том, что ваш партнёр втайне от вас не пользуется таким приложением, превращая вас в своего рода накопление или ценную бумагу, которую в любой момент можно «сбросить» или обменять на что-то более выгодное.

Романтические отношения в истинном смысле слова перестали присутствовать в пространстве нашей культуры. То, что является их заменителем, не предполагает ни целомудрия, ни исключительности, ни настоящих обязательств быть верными друг другу. Одна из лучших иллюстраций этого современного (впрочем, уже не очень) типа отношений – комедийный фильм 2001 года под названием «Дневник Бриджит Джонс». Бриджит Джонс, одинокая тридцатидвухлетняя женщина, которую играет Рене Зеллвегер, чувствует симпатию к одному человеку, но оказывается в постели другого. Ей нужно определённое время для того, чтобы понять, кто из этих двоих – её принц. Для Бриджит, да и для современных отношений в целом, крайне характерно, что она даже не пытается быть верной ни одному из своих «знакомых». Да и с чего бы?