Читать книгу: «Месть. Цена доверия»

Глава 1

Тишина в нашем доме давила. Не уютная, домашняя тишина, а стерильная, музейная. Сегодня она казалась особенно душной. Стас улетел утром в Цюрих – очередная «неотложная» встреча – и я металась по комнатам, словно запертая в клетке.

Вчера мы снова поругались. Опять из-за ребенка. Я показала ему фото новорожденной дочки Лены, моей подруги, и он поморщился, как от чего-то неприятного.

– Анна, ну сколько можно? Мы же договорились – пока рано.

– Рано? Мне двадцать восемь, Стас. Когда, по-твоему, будет не рано?

– Малыш, давай сначала поставим на ноги твою компанию, ты же знаешь после смерти твоих родителей она переживает не лучшее времена, а потом… Я же хочу дать нашему ребенку все самое лучшее.

Как всегда, убедительно. Как всегда, логично. Но что-то внутри меня всегда съеживалось от этих объяснений.

В два часа дня раздался звонок. Игорь Семенович, наш финансовый консультант.

– Анна Владимировна, простите за беспокойство. Мне срочно нужна копия договора с «Гермес Логистик» для налоговой. Станислав Игоревич вчера сказал, что оставил ее в нижнем ящике своего стола.

Я никогда не лазила в его личных вещах. Не потому что запрещал, просто не было повода. И его кабинет был его территорией, куда я редко заходила.

Массивный стол из мореного дуба стоял у окна. Нижний ящик заперт. Ключ, как я помнила, он прятал в стакане для ручек – мужская логика в чистом виде.

Ящик открылся легко. Сверху лежали папки с документами, подписанные его четким почерком. «Налоги 2023», «Страховка», «Инвестиции». Договор с «Гермес Логистик» нашелся быстро.

Но доставая его, я случайно сдвинула еще одну папку. Под ней обнаружилась плоская коробочка. Что он там хранит? Может, колье? Он недавно намекал на годовщину свадьбы. Или документы и ключи на новую машину – он хотел поменять мой «Мини» на что-то «более солидное».

Любопытство победило. Я открыла коробку… фотографии. Целая стопка. Верхняя лежала изображением вверх.

И мир для меня остановился.

Парк. Яркая, сочная зелень. И он – мой муж Стас. Тот самый Стас, который вчера говорил мне, что дети – это «серьезная ответственность». Он держал на руках младенца в смешной голубой шапочке. Рядом с ним, доверчиво прижавшись к его плечу, стояла незнакомая женщина. Красивая, светловолосая, с ямочками на щеках.

Они смеялись. Не позировали для фото, а именно смеялись – открыто, искренне, как может смеяться только счастливая семья.

Но самое страшное было выражение лица Стаса. Я никогда, ни разу за семь лет нашего брака, не видела его таким. На его лице было написано чистое, незамутненное обожание. Он смотрел на этого младенца так, словно держал в руках весь смысл своей жизни.

Я перевернула следующую фотографию. Роддом. Та же женщина, бледная от усталости, но светящаяся, держит новорожденного. Стас целует ее в лоб с такой нежностью, что у меня перехватило дыхание. Рядом букет белых роз – именно такие он дарил мне на первом свидании.

Еще фото. Стас кормит малыша из бутылочки. На заднем плане детская кроватка, мобиль с зайчиками, куча игрушек. Стас в домашней футболке, растрепанный, усталый, но безумно счастливый.

Следующее: Стас меняет подгузник, смеется над чем-то. Ребенок лежит на пеленальном столике, размахивает крохотными кулачками. На стене календарь – прошлый год, март.

И еще: Стас спит на диване, ребенок сопит у него на груди. Оба в одинаковых полосатых футболках. Семейная фотосессия в стиле «папа и сын».

А под фотографиями лежали документы…

Кровь отлила от лица так резко, что потемнело в глазах. Ком жгучей обиды застрял в горле, который не получалось проглотить, а в груди разливалась тупая боль, словно кто-то медленно выкручивал мое сердце.

Свидетельство о рождении, заявление на оформление загранпаспорта для несовершеннолетнего. И квитанция об оплате госпошлины за срочное оформление.

Вольский Арсений Станиславович Дата рождения: 15 марта 2023 года. В графе «Отец»: Вольский Станислав Игоревич.

Я перестала дышать. Совсем. Воздух застрял в горле, отказываясь проходить в легкие. А внутри что-то оборвалось с таким звуком, будто лопнула туго натянутая струна.

Март 2023-го. Я помнила этот месяц. Помнила каждый день.

Мы тогда только похоронили моих родителей – автокатастрофа в феврале. Я была разбита, опустошена, цеплялась за Стаса как за единственную опору в мире. И именно тогда, когда я больше всего нуждалась в поддержке, он… он был там. В роддоме. С другой женщиной. Встречал своего сына.

Передо мной промелькнул флешбек – тот самый мартовский вечер. Я сидела на нашей кровати, держа очередной отрицательный тест на беременность. Рыдала так, что не могла говорить. В комнате пахло его парфюмом и моим горем.

– Стас, пожалуйста, – задыхалась я от слез. – Мне так нужен ребенок. Мне нужно о ком-то заботиться, кому дарить любовь. После смерти родителей я чувствую себя такой… одинокой.

Он сел рядом, обнял за плечи. Его голос звучал тепло и убедительно:

– Любимая моя, я понимаю тебя. Но ребенок – это не лекарство от горя. Я хочу, чтобы наш малыш был желанным, а не способом заполнить пустоту. Давай сначала поставим тебя на ноги, пройдем через это вместе, а потом подумаем о детях.

Он целовал мои мокрые щеки, гладил волосы.

– У нас с тобой особая история, Анечка. Мы можем позволить себе не торопиться.

А в это время его сын уже неделю как лежал в кроватке в другом доме. Плакал, когда хотел есть. Улыбался, когда видел папино лицо. Жил своей маленькой, настоящей жизнью.

Я взяла последнюю фотографию из стопки. Стас и та же женщина сидят в кафе. Она в летнем платье, заметно беременная. Он держит ее за руку, смотрит на нее так нежно, что хочется выть. На заднем плане календарь кафе – июль 2022-го.

Июль. Тогда мы с ним отдыхали в Греции. Я помнила, как он постоянно отвлекался на телефон, извинялся – «дела, малыш, ты же знаешь». А сам, выходит, строчил сообщения ей. Беременной. Носящей под сердцем его ребенка.

Острая, как лезвие, мысль пронзила меня насквозь: дело было не в том, что он не готов к отцовству. Дело было в том, что он не готов к отцовству со мной.

Я была недостаточно хороша. Недостаточно красива, умна, достойна. Я была удобной партией. Девочкой с наследством, которую можно держать в красивой клетке, пока он живет настоящей жизнью где-то там.

А настоящая жизнь – это она. Светловолосая, с ямочками. Мать его сына. Женщина, ради которой он готов вставать по ночам, менять подгузники, собирать детские кроватки.

Руки тряслись так сильно, что фотографии едва не рассыпались по полу. Я с трудом сложила их обратно в коробку, положила документы на загранпаспорт поверх фотографий. Представила, как он планирует поездку во Францию со своей настоящей семьей, пока рассказывает мне сказки о том, что «не готов к отцовству».

Закрыла ящик. Повернула ключ. Сунула его обратно в стакан с ручками.

Договор для Игоря Семеновича так и лежал на столе. Я взяла его механически, не понимая, зачем он мне нужен. Ах да, работа. Обычная жизнь. Которой больше нет.

Ноги подкашивались, но несли меня. Через кабинет, через холл с его идеальным мраморным полом, мимо картин, которые он покупал не потому что нравились, а потому что «правильно смотрелись». Мимо всех этих красивых, дорогих, мертвых вещей.

Этот дом перестал быть моим домом. Он стал декорацией. Театром одного актера, где я играла роль счастливой жены, не подозревая, что на самом деле исполняю роль дурочки.

Я позвонила Игорю Семеновичу. Голос звучал как чужой – ровный, деловой:

– Документ нашла. Положу на ресепшене, заберите когда удобно.

– Спасибо, Анна Владимировна. А Станислав Игоревич когда вернется?

– Не знаю, – ответила я и впервые за семь лет это была правда. Я действительно не знала, когда он вернется. И хочу ли я, чтобы он возвращался.

Не стала брать ни сумку, ни пальто. В кармане джинсов лежали телефон и кредитка. Этого хватит, чтобы добраться туда, где можно напиться и забыться.

На улице стоял теплый июльский вечер, но меня била мелкая дрожь. Я вызвала такси через приложение. Руки дрожали так, что с трудом попала пальцем по экрану.

Черный «Камри» подъехал через пять минут. Водитель – пожилой мужчина с добрыми глазами – посмотрел на меня в зеркало заднего вида.

– Куда поедем?

Не к друзьям. Не смогу выносить их сочувствующих взглядов, расспросов, советов «поговорить с мужем». Мне нужно место, где можно раствориться в полумраке и никого не знать.

– В «Спикизи». На Покровском бульваре.

– Знаю, – кивнул водитель. – Хорошее заведение. Тихое.

Именно поэтому я его и выбрала. Там не будет знакомых лиц, назойливых вопросов, фальшивого сочувствия.

Машина тронулась. Я откинулась на сиденье и закрыла глаза. В голове крутилась одна навязчивая мысль: сколько еще тайн? Сколько еще лжи скрывается в этом идеально выстроенном мире, который я считала своим?

За окном мелькали огни вечернего города. Каждый квартал уносил меня дальше от дома, который оказался декорацией. От мужа, который оказался чужим человеком. От жизни, которая оказалась иллюзией.

Телефон завибрировал. Сообщение от Стаса: «Любимая, встреча затягивается. Вернусь на день позже. Скучаю.»

Я смотрела на экран, и меня накрывала волна такой ярости, что потемнело в глазах. «Скучаю». «Любимая». Какая наглая, циничная ложь. Интересно, пишет ли он такие же сообщения ей? Той, настоящей? Или с ней он честен?

Выключила телефон. Больше никаких сообщений. Больше никаких дурацких эмоджи-сердечек. Больше никакой лжи, красиво упакованной в слова о любви.

– Приехали, – сказал водитель.

Я расплатилась, вышла на тротуар. Ноги все еще дрожали. «Спикизи» выглядел именно так, как я рассчитывала – никаких ярких вывесок, просто тяжелая деревянная дверь и приглушенный свет в окнах.

Толкнула дверь и шагнула в полумрак. Здесь можно было стать никем. Раствориться в анонимности и попытаться понять, что делать с руинами того, что еще утром казалось жизнью.

Я подошла к барной стойке и впервые за много лет почувствовала себя по-настоящему свободной. Свободной от иллюзий, от наивной веры, от счастья, которое было фикцией.

Больно? Невыносимо.

Но честно. Впервые за долгое время – честно.

Глава 2

Дверь за моей спиной закрылась, отсекая шум Покровского бульвара. И я шагнула в полумрак, почувствовав, как напряжение в плечах начинает медленно отпускать.

«Спикизи» оказался именно таким, каким я его представляла – убежищем для тех, кто хочет раствориться в тишине. Воздух был густым, пропитанным запахом старого дерева, качественного табака и едва уловимым ароматом дорогого парфюма. Приглушенно играл джаз – саксофон плел меланхоличную, тягучую мелодию, подстать моему настроению.

Интерьер напоминал английский клуб прошлого века. Вдоль стен тянулись низкие диваны, обитые темно-коричневой кожей, в глубоких нишах которых угадывались силуэты посетителей. Их голоса сливались в тихий, ровный гул – не раздражающий шум, а часть общей атмосферы спокойствия. Никто не обратил на меня внимания, и это было прекрасно. Здесь анонимность была не просто уважаемой – она была священной.

Я прошла к длинной барной стойке из темного дерева, отполированного до зеркального блеска. Села на высокий стул с мягкой кожаной обивкой и впервые за последние часы почувствовала, что могу дышать полной грудью. За стойкой работал бармен – мужчина лет сорока с аккуратной седеющей бородой и абсолютно непроницаемым лицом. Он молча протер передо мной стойку белоснежным полотенцем и ждал заказа, не пытаясь завязать светскую беседу.

– Двойной виски, – голос прозвучал хрипло, словно я не говорила несколько дней.

Он кивнул, не выказав ни удивления, ни одобрения. Взял с полки тяжелый хрустальный стакан, положил в него один большой куб идеально прозрачного льда и налил щедрую порцию золотистой жидкости. Поставил передо мной на кожаный подстаканник с тисненым логотипом заведения.

Я смотрела, как свет от лампы над стойкой преломляется в гранях хрусталя, играет в янтарной глубине напитка. Красиво. Как и все в моей прошлой жизни. Тот же фальшивый, завораживающий глянец, под которым скрывается пустота.

Стакан оказался тяжелым и приятно холодным. Я поднесла его к губам и сделала большой глоток. Виски обжег горло огненной волной, глаза заслезились от непривычной крепости. Я зажмурилась, переживая первый шок, а потом по телу начало разливаться искусственное тепло. Оно дошло до онемевших кончиков пальцев, до заледеневших ступней, заставляя кровь быстрее течь. Но боль никуда не ушла. Она просто сжалась в тугой, раскаленный шар где-то под ребрами, а вокруг нее образовалась зыбкая, туманная пустота.

Я смотрела на свое отражение в зеркальной стене за рядами бутылок. Бледное лицо с огромными темными глазами. Женщина, у которой только что украли семь лет жизни. Интересно, это заметно со стороны? Можно ли увидеть в зеркале, что человек только что узнал о том, что вся его жизнь была ложью?

Я не плакала. Слезы казались чем-то неуместным, слишком мелким для масштаба катастрофы. Это было не горе, которое можно выплакать в подушку. Это была ампутация без наркоза, после которой ты сидишь и тупо смотришь на то место, где еще вчера была твоя жизнь. И алкоголь сейчас играл роль анестезии, приглушая боль до уровня, при котором можно существовать.

Я допила свой виски медленно, смакуя каждый глоток, и молча двинула пустой стакан по стойке. Бармен без слов наполнил его снова.

Время текло медленно, в ритме саксофона. Я наблюдала за другими посетителями, придумывая им истории. Вон та элегантная пара в углу – у них, наверное, тайное свидание. Она замужем, он женат, они встречаются раз в месяц в таких местах, где никто их не знает. А те двое мужчин в дорогих костюмах за столиком у окна – заключают сделку или делят бизнес. У каждого своя жизнь, свои драмы, свои маленькие радости и большие потери. И никого из них не волновало, что мой мир только что сгорел дотла. Эта мысль приносила странное облегчение – в ней была честность, которой мне так не хватало.

– Плохой день?

Голос раздался справа от меня. Низкий, спокойный, с легкой хрипотцой. Я не обернулась сразу. В зеркале я заметила его еще минут десять назад. Он сел через два стула от меня, заказал такой же виски, как у меня. Не пытался заговорить, не смотрел настойчиво. Просто пил и смотрел куда-то в пространство. И вот теперь он подвинулся ближе.

Я медленно повернула голову. Первое, что бросилось в глаза – глаза. Серые, почти стальные. В них было спокойное участие и понимание. Он смотрел на меня не оценивающе, не с тем хищным интересом, который я видела у мужчин в барах. Во взгляде было что-то другое – узнавание. Не меня лично, а моего состояния.

Лет тридцать пять, может, чуть больше. Хороший костюм – не кричаще-дорогой, как у Стаса, но идеально сидящий, сшитый по фигуре. Темные волосы с легкой сединой на висках. Усталое, но умное лицо. Уверенная поза человека, который знает себе цену, но не кичится этим.

– Отвратительный, – слово вырвалось само, без моего разрешения. Оно прозвучало в тишине бара слишком честно, слишком обнаженно.

Он слегка кивнул, принимая мой ответ без попыток утешить или дать совет. Не сказал банальность вроде «все наладится» или «завтра будет лучше». Он просто взял свой стакан, поднял его в моем направлении.

– Тогда за отвратительные дни, – его голос звучал серьезно. – Иногда они нужны, чтобы понять настоящий вкус хороших.

Я криво усмехнулась первый раз за весь день и тоже подняла стакан. Мы чокнулись. Звук хрусталя был чистым и коротким, как удар колокола. Мы выпили молча, и в этом молчании было больше понимания, чем во всех разговорах последних месяцев.

– Это двенадцатилетний «Гленфиддик», – сказал он, когда мы поставили стаканы. – Неплохо для бара, где главное – атмосфера, а не коллекция. Но ему не хватает характера. Если любите виски, попробуйте как-нибудь «Лагавулин». Шестнадцатилетний. Вот где настоящий торф, дым. Напиток с историей.

– Я не люблю виски, – честно ответила я. – Я его сегодня впервые пью.

– Тогда это смелый выбор для дебюта, – он улыбнулся одним уголком губ. – Обычно с него не начинают. Обычно начинают с чего-то более мягкого.

– Мой случай сегодня – не обычный.

Мы снова замолчали, но тишина не была неловкой. Она была содержательной, полной невысказанного понимания. Он не стал расспрашивать, что случилось. Я не стала интересоваться, что привело его сюда. Мы просто сидели рядом, два человека, которым было больно, и находили утешение в присутствии друг друга.

Потом мы стали говорить. О музыке, которая играла в баре – оказалось, что это Чет Бейкер, его любимый трубач. О том, как меняются города, поглощая старые районы и рождая новые. О красоте анонимности больших городов, где можно быть кем угодно или никем. О книгах – он читал Мураками в оригинале, я недавно перечитывала «Анну Каренину» и находила в ней новые смыслы.

Его звали Алексей. Он не спрашивал моего имени, и я была ему за это благодарна. Имена связывают с прошлым, а мне хотелось быть сейчас просто женщиной в баре, которая ведет интеллигентный разговор с интересным мужчиной.

Он говорил негромко, но в его голосе была какая-то завораживающая интонация. Не пафосная, не наигранная – просто голос человека, который много видел, много знает и не стремится никого впечатлить. Его слова обволакивали, отвлекали, заставляли мой мозг работать в другом направлении – анализировать, подбирать ответы, а не прокручивать бесконечно фотографии из той проклятой коробки.

Он не пытался меня соблазнить. Он просто разговаривал со мной как с равной. И именно это оказалось самым привлекательным. В его присутствии я чувствовала себя не обманутой женой, не жертвой обстоятельств, а просто женщиной. Умной, интересной, достойной внимания.

Когда бармен начал красноречиво поглядывать на часы и собирать пустые стаканы с других столиков, я почувствовала укол паники. Куда мне идти? Обратно в тот дом-музей, где каждая вещь будет напоминать о лжи? Мысль об этом была физически невыносимой. Я не могла представить себя лежащей в нашей постели, где еще вчера Стас целовал меня и шептал слова любви. Не могла представить, как буду завтракать на кухне, где он рассказывал мне о своих планах на будущее. Наше будущее, которого не существовало.

– Что ж, карета превращается в тыкву, – сказал Алексей, допивая остатки виски. Он посмотрел на меня внимательно, словно взвешивая что-то. – У меня дома есть бутылка того самого «Лагавулина». И вид на ночной город с двадцатого этажа. Честно говоря, не хочется возвращаться в пустую квартиру.

Это не было пошлым предложением в стиле «пойдем ко мне, посмотришь гравюры». Это была констатация факта и деликатное приглашение. Он предлагал мне не секс – он предлагал продлить это временное забвение еще на несколько часов. Отсрочить возвращение в реальность.

Я посмотрела в его внимательные глаза и увидела в них отражение своей собственной усталости и одиночества. Два уставших от жизни человека, которые не хотят оставаться наедине со своими мыслями.

Я кивнула.

Мы расплатились молча. Алексей помог мне спуститься с высокого стула, придержав за руку. Его ладонь была теплой и сухой. На улице нас встретил свежий ночной воздух и гул города, который никогда не спит. Алексей поймал такси.

– Орловская, 88, – сказал он водителю и открыл передо мной дверь.

Такси несло нас по ночной Москве. За тонированными стеклами огни города сливались в размытые полосы света. Я смотрела в окно и впервые за эти бесконечные двенадцать часов не думала ни о чем конкретном. Мысли плыли где-то на поверхности сознания, не цепляясь за болевые точки. Рядом сидел почти незнакомый человек, и я чувствовала себя с ним в большей безопасности, чем с мужем за все семь лет брака. Абсурд, но это было так.

Водитель включил тихую музыку – что-то инструментальное, созвучное нашему настроению. Алексей молчал, изредка поглядывая на меня. Не изучающе, не оценивающе – просто проверяя, все ли со мной в порядке. Его молчание было тактичным, понимающим.

– Вы хорошо знаете Москву? – тихо спросила я, больше чтобы прервать тишину, чем из настоящего интереса.

– Я здесь вырос, – ответил он. – Правда, много лет жил за границей. Вернулся недавно. Москва изменилась, стала красивее. И сложнее.

– В каком смысле сложнее?

– Больше возможностей, больше соблазнов. Легче потеряться. И легче потерять себя.

Я кивнула. Мне казалось, что я понимаю, о чем он говорит.

Его дом оказался в новом районе, недалеко от парка. Высотка из стекла и металла, элегантная, но не кричащая. Мы поднялись на лифте, который двигался бесшумно и быстро. В зеркальных стенах кабины мы смотрелись как пара, возвращающаяся домой после вечера в театре или ресторане. Если не знать предыстории, можно было бы подумать, что мы давно знакомы.

Его квартира оказалась отражением его самого. Стильная, но не выхолощенная. Просторная комната с огромными окнами во всю стену, через которые открывался вид на ночную Москву. Внизу, как россыпь драгоценностей, сиял город – миллионы огней, каждый из которых чья-то жизнь, чья-то история.

Интерьер был лаконичным, но продуманным. Никаких кричащих брендов, никаких «правильных» картин для статуса. Большой удобный диван, журнальный столик из темного дерева, стеллажи с книгами – много книг, причем явно читанных. Хороший свет, живые растения в простых горшках. Место, где живут, а не выставляют жизнь напоказ.

– Присаживайтесь, – сказал он, кивнув на диван. – Сейчас найду обещанный виски.

Я подошла к окну. Город лежал внизу, живой и дышащий. Где-то там, в одном из этих светящихся квадратов, спал или играл маленький Арсений. Где-то там жила женщина, которая думает, что Стас – ее мужчина. А где-то в другом районе стоял пустой дом, который еще утром я считала своим.

– Вот он, – Алексей появился рядом с двумя стаканами и бутылкой. – Шестнадцатилетний «Лагавулин». Характер шотландских островов.

Он налил нам по порции. Я сделала осторожный глоток. Этот виски действительно был другим. Резким, дымным, честным. Никакой слащавости, никакого компромисса. Напиток для взрослых людей, которые не боятся правды.

– Нравится? – спросил он.

– Он не пытается понравиться, – ответила я. – В этом его честность.

Алексей улыбнулся.

– Точная характеристика. Как и для многих других вещей в жизни.

Мы стояли у окна, молчали и смотрели на город. Я чувствовала его тепло рядом, запах его одеколона. Он поставил свой стакан на столик и очень осторожно, почти невесомо, коснулся моей руки. Я вздрогнула от неожиданности, но не отстранилась. Его пальцы были теплыми, немного шероховатыми. Затем он медленно провел ими по моей щеке, убирая выбившуюся прядь волос за ухо.

Я подняла на него глаза. Он смотрел серьезно, изучающе, словно спрашивал разрешения на то, что собирался сделать.

– Можно я тебя поцелую? – его шепот был едва слышен.

Никто никогда не спрашивал у меня разрешения. Стас просто брал то, что считал своим. А этот незнакомец спрашивал.

Я кивнула. Мне отчаянно нужно было, чтобы меня поцеловал кто-то другой. Чтобы стереть с губ вкус лжи, которую я глотала семь лет.

Его поцелуй был таким же, как его виски. Глубоким, с характером, бескомпромиссным. Он не торопился, не требовал немедленного ответа. Он исследовал, давая мне время почувствовать, понять, что я хочу. И я ответила. Сначала осторожно, потом все смелее. Я вцепилась в него, как утопающий цепляется за спасительный круг. Я целовала его отчаянно, яростно, вкладывая в этот поцелуй всю свою боль, весь накопившийся гнев, все унижение и разочарование. Я хотела не нежности – я хотела сгореть дотла и возродиться из пепла.

Он понял это без слов. Его руки легли мне на талию, прижали к себе крепко, почти болезненно. Поцелуй стал глубже, требовательнее. Я чувствовала твердость его тела, учащенное дыхание, жар, который исходил от него. Мы были двумя незнакомцами, которые нашли друг в друге способ забыть о самих себе хотя бы на несколько часов.

Он подхватил меня на руки – легко, без усилий. Понес через комнату в спальню. Там тоже были огромные окна, сквозь неплотно прикрытые жалюзи пробивался свет ночного города, рисуя на стенах и на его лице причудливые полосы. Он не стал включать свет.

Поставил меня рядом с кроватью. Его руки скользили по моему телу, медленно, почти благоговейно снимая одежду. Свитер, джинсы, белье – все падало на пол. Я делала то же самое с ним, открывая красивое, тренированное тело. Широкие плечи, узкие бедра, шрам на левом плече.

Не было ни стыда, ни неловкости. Была только острая, первобытная необходимость почувствовать что-то еще, кроме душевной боли. Почувствовать себя живой, желанной, настоящей.

Его руки были уверенными, знающими. Он целовал мою шею, ключицы, плечи, спускался ниже, и каждое прикосновение было как разряд тока, пробуждающий замерзшие нервные окончания. Я выгибалась под его ласками, тихо стонала, забывая обо всем на свете.

Это было так непохоже на все, что было у меня со Стасом. Там была привычка, отработанная механика, предсказуемость. Здесь была стихия. Он двигался мощно, ритмично, задавая темп, который выбивал из головы все мысли. Я отвечала ему с такой же страстью, царапала его спину, кусала плечо. Мне хотелось, чтобы было больно – чтобы физическая боль перекрыла душевную.

Это не было актом любви. Это был акт освобождения, экзорцизма. Я изгоняла из себя призрак Стаса, его ложь, его фальшивые слова о любви. Каждый толчок, каждый стон был криком: «Я есть! Я живая! Я настоящая!» Я хотела дойти до предела, до той точки, где сознание отключается и остается только тело, только чистый инстинкт выживания.

И я дошла. Пик наслаждения накрыл меня внезапно, как цунами. Тело выгнулось дугой, из горла вырвался крик, который Алексей заглушил поцелуем. Мир взорвался ослепительной белизной, а потом рассыпался на миллионы сверкающих осколков. А вслед за мной, глубоко и хрипло застонал и он.

Мы лежали в темноте, тяжело дыша. Его тело было горячим и влажным от пота. Мы просто лежали, сплетенные вместе, слушая, как успокаивается дыхание и как за окном шумит ночной город. Впервые за эти бесконечные часы голоса в моей голове замолчали. Боль не исчезла – она просто отступила, приглушенная этим физическим ураганом.

Я лежала рядом с незнакомцем, в чужой постели, под чужим одеялом, и чувствовала только тишину. Не вину, не сожаление – просто тихую, звенящую пустоту. И это было лучшее, что я ощущала за весь этот отвратительный день.

За окном начинало светать. Где-то там просыпалась Москва, начинался новый день. А я лежала и думала о том, что старая Анна умерла вчера вечером в кабинете мужа. Кем станет новая – пока не знала.

Но это уже не было важно. Важно было то, что я все еще способна чувствовать. Все еще жива.