Читать книгу: «Мальчик на деревянном ящике. Самый младший из списка Шиндлера»

В коллаже на обложке использованы фотографии: frescomovie, Shabtay, noor sidiq, maxsattana / Shutterstock / FOTODOM. Используется по лицензии от Shutterstock / FOTODOM.

Leon Leyson

THE BOY ON THE WOODEN BOX: HOW THE IMPOSSIBLE BECAME POSSIBLE. . . ON SCHINDLER’S LIST

Text copyright © 2013 by the Estate of Leon Leyson

Map copyright © 2013 by Drew Willis

© Перфильев О., перевод на русский язык, 2025

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2025

* * *

Посвящается моим братьям Цалигу и Хершелю, а также всем сыновьям и дочерям, сестрам и братьям, отцам и матерям, дедушкам и бабушкам, погибшим в Холокосте. И Оскару Шиндлеру, чьи благородные дела действительно спасли «целый мир».

Леон Лейсон

Пролог

Должен признаться: пока я стоял в очереди, внешне сохраняя спокойствие, ладони у меня потели, а под ложечкой сосало. И вот настал мой черед пожать руку человеку, много раз спасавшему мне жизнь… много лет назад. В тот день, осенью 1965 года, по дороге в аэропорт Лос-Анджелеса, я говорил себе, что тот, с кем мне предстояло встретиться, возможно, и не вспомнит меня. В последний раз мы виделись два десятка лет назад, на другом континенте и при совершенно других обстоятельствах. Я был тощим голодным мальчишкой лет пятнадцати, ростом не выше десятилетнего ребенка. А теперь я тридцатипятилетний взрослый и женатый мужчина, гражданин США, ветеран, учитель. Пока другие выходили вперед, чтобы поприветствовать гостя, я держался позади. В конце концов, я был самым младшим из собравшихся, и казалось само собой разумеющимся, что передо мной выходят люди постарше. Честно говоря, я даже намеренно затягивал собственный выход, чтобы не разочаровываться, если вдруг человек, которому я стольким обязан, меня не вспомнит.

Однако вместо разочарования меня ждали восторг, теплая улыбка и слова, произнесенные с блеском в глазах: «А, я тебя знаю! Ты малыш Лейсон».

Нет, Оскар Шиндлер просто не мог меня разочаровать!

В день нашей встречи большой мир еще не знал ни об Оскаре Шиндлере, ни о его подвиге во время Второй мировой войны. Но знали мы, собравшиеся в аэропорту. Мы и более тысячи других людей, обязанных ему жизнью. Мы пережили Холокост благодаря огромному риску, на который шел этот человек, благодаря взяткам и разным закулисным сделкам, чтобы уберечь нас, его еврейских рабочих, от газовых камер Аушвица (Освенцима). Он спасал нас благодаря своему проницательному уму, горячему сердцу, невероятной смекалке и своему состоянию. Ему удавалось перехитрить нацистов, убеждая их, что наш труд необходим для военной машины, даже несмотря на то, что многие, в том числе и я, не обладали никакими полезными навыками. Лично мне удавалось дотягиваться до пульта управления станком, который мне поручили обслуживать, лишь стоя на деревянном ящике. Благодаря ему я выглядел полезным, и потому остался в живых.

Вряд ли мне самому по себе удалось бы пережить Холокост. Против было столько всяких факторов, а в пользу – почти ни одного. Я был обычным мальчишкой, без связей и полезных талантов. Однако один фактор перевешивал остальные: Оскар Шиндлер верил, что моя жизнь имеет ценность. Он считал, что меня стоит спасать, пусть даже с риском для собственной жизни. Теперь мой черед сделать для него все, что в моих силах, и рассказать о нем, каким я его знал. Надеюсь, Оскар Шиндлер навсегда останется в вашей памяти, как я остался в его. Заодно это и моя история, которая пересеклась с его историей. Я также познакомлю вас с моими родными, – рисковавшими своими жизнями, чтобы спасти мою. Даже в самые тяжелые времена они давали мне понять, что любят меня и моя жизнь имеет значение. В моих глазах они тоже герои.

1

Я бегу босиком по лугу к реке. Едва добежав до деревьев на берегу, сбрасываю одежду, хватаюсь за любимую нижнюю ветку, пролетаю над водой и отпускаю руки.

Идеальный прыжок!

Уже в воде слышу один всплеск, за ним другой – ко мне присоединяются двое друзей. Тут же вылезаем на берег и мчимся обратно к веткам, чтобы повторить трюк. Иногда дровосеки пускают срубленные стволы вверх по течению реки к мельнице, словно грозя испортить нам удовольствие. Тогда мы лежим каждый на своем бревне и разглядываем пробивающийся сквозь полог дубов, елей и сосен солнечный свет.

Такие развлечения нам никогда не надоедали. Иногда в жаркие дни, особенно если подозревали, что где-то рядом могут находиться взрослые, мы надевали трусы. Но в основном плескались голышом.

Особое удовольствие добавляло то, что мама запрещала мне ходить на реку.

В конце концов, я не умел плавать.

Не менее весело было там и зимой. Старший брат Цалиг помогал мне мастерить коньки из самых разных подручных материалов – доставшихся от деда-кузнеца остатков металла и деревяшек из поленницы, – проявляя при этом чудеса изобретательности. Пусть выходившие из наших рук коньки были маленькими и грубыми, на них все же можно было кататься! Я обожал бегать наперегонки с мальчишками по неровному льду. Однажды Давид, другой мой брат, провалился в ледяную воду – к счастью, на мелководье. Я помог ему выбраться, и мы побежали домой, чтобы переодеться и согреться у очага. Высохнув, снова помчались к реке навстречу новым приключениям.

Жизнь казалась бесконечным и беззаботным путешествием.

Однако даже самые страшные сказки не могли подготовить меня к встрече с теми чудовищами, с которыми пришлось столкнуться несколько лет спустя, как не могли и предсказать, что меня спасет герой в облике чудовища. Те детские годы вообще не предвещали ничего подобного.

Мое настоящее имя – Лейб Лейзон, хотя сейчас меня зовут Леон Лейсон. Я родился в Наревке, деревне на северо-востоке Польши, под Белостоком, недалеко от границы с Беларусью. К тому времени – фактически более двухсот лет – там жили несколько поколений моих предков.

Родители были порядочными и трудолюбивыми людьми, привыкшими полагаться только на собственные силы. Моя мама Хана была младшей из пяти детей – двух дочерей и трех сыновей. Ее старшую сестру звали Шайна, что на идише означает «красивая». И тетя, в отличие от мамы, действительно была красивой, что сказывалось на отношении к ней родителей и всех остальных. Конечно, родители любили всех детей, но Шайну считали слишком красивой для физического труда, а мою маму – нет. Помню, как она рассказывала, что в жару носила тяжелые ведра с водой для работников в поле. Это обернулось удачей как для нее, так и для меня – именно на тех полях мама впервые обратила внимание на будущего мужа.

Несмотря на то что инициативу проявил мой отец, их брак должны были устроить родители – по крайней мере, сделать вид, что устроили. Таков был обычай в Восточной Европе того времени. К счастью, родители с обеих сторон остались довольны выбором детей. Вскоре, когда маме исполнилось шестнадцать, а отцу, Моше, восемнадцать, они поженились.

Для мамы жизнь в браке почти ничем не отличалась от той, что была в родительском доме. Она продолжила заниматься домашними делами, готовить и убирать – просто теперь вместо родителей и братьев с сестрами заботилась о муже и о родившихся детях.

Как младшему из пяти детей, мать не так уж часто уделяла мне внимание, поэтому больше всего я любил время, когда братья с сестрами уходили в школу, а к нам приходили различные родственницы. Эти женщины рассаживались у очага и вязали или набивали подушки гусиными перьями. Я сидел рядом и наблюдал, как они собирают перья и распихивают их по наволочкам, время от времени встряхивая, чтобы перья распределились равномерно. При этом некоторые пушинки неизбежно разлетались, и моя задача заключалась в том, чтобы вылавливать маленькие перышки, порхавшие в воздухе, как снежинки. Я изо всех сил пытался поймать их, хотя чаще всего они ускользали из рук. Время от времени мне везло, и собравшиеся женщины вознаграждали мои усилия смехом и аплодисментами. Ощипывать гусей – работа не из легких, так что каждое перышко, можно сказать, считалось драгоценным.

Я с нетерпением ждал, когда мама начнет рассказывать подругам разные истории или местные деревенские сплетни. В такие моменты она казалась более спокойной и уверенной, чем обычно.

Несмотря на кучу дел, у нее всегда находилось время проявить любовь к нам, своим детям. Мама пела с нами и, конечно же, следила, чтобы мы выполняли домашние задания. Однажды я сидел за столом, занимаясь арифметикой, и услышал за спиной какой-то шорох. Я настолько погрузился в вычисления, что не заметил, как в комнату вошла мама и начала готовить, что было странно, так как до обеда было далеко. Потом она протянула мне тарелку со специально приготовленной для меня яичницей и сказала: «Ты такой хороший мальчик, что заслуживаешь особенного угощения». До сих пор вспоминаю охватившее меня чувство: надо же – я заставил маму гордиться мной!

Касательно отца: он всегда стремился обеспечить нам хорошую жизнь и считал, что лучшее будущее ожидает нас на заводе, а не в кузнице, где трудились его предки. Вскоре после свадьбы он устроился работать подмастерьем специалиста по станкам на небольшой фабрике, производившей выдувные стеклянные бутылки разных размеров. Там научился делать формы для бутылок, и благодаря трудолюбию, врожденным способностям и целеустремленности его не раз повышали в должности. Однажды владелец фабрики отправил отца на курсы по конструированию инструментов в соседний город Белосток. Судя по тому, что специально для этого случая отец купил новый пиджак, для него это было очень важное событие. В нашей семье вообще нечасто покупали новую одежду.

Дела на стекольной фабрике шли неплохо, и владелец решил расширить дело, переведя его в Краков – процветающий город в четырехстах с лишним километрах к юго-западу от Наревки. В нашей деревне известие об этом вызвало эффект грома посреди ясного неба. В те времена не только молодежь, но и вообще все редко покидали родные края. Мой отец стал одним из немногих работников, переехавших вместе с фабрикой. Планировалось, что он отправится в Краков первым, а когда накопит достаточно денег, перевезет всю семью. Для того чтобы накопить денег и найти подходящее место, ему потребовалось несколько лет, а до тех пор он приезжал к нам каждые полгода или около того.

Когда он уехал из Наревки в первый раз, я был слишком маленьким и не помню этого, зато помню, как он вернулся, чтобы провести с нами несколько дней. Весть о его приезде сразу же разнеслась по всей деревне. Отец был высоким, красивым мужчиной и всегда гордился своей внешностью. Ему понравилась распространенная в Кракове более официальная мужская мода, и он постепенно приобрел несколько элегантных нарядов. Каждый раз, приезжая в гости, облачался в красивый костюм, рубашку и галстук. Его внешний вид производил настоящую сенсацию среди жителей деревни, привыкших к свободной и простой крестьянской одежде. Конечно же, тогда я и не догадывался, что в предстоящие страшные годы эти костюмы помогут сохранить нам жизнь.

Приезд отца всегда был праздником. В эти дни все дома менялось. Для нас, пятерых детей, мать по большей части готовила обычные блюда, зато для него на стол ставилась праздничная посуда, и все усаживались есть вместе. На завтрак всегда подавалось больше яиц, а на ужин – чуть больше мяса. Мы, разинув рот, слушали его рассказы о таких вещах, как водопровод и трамвай, которых раньше не могли и вообразить. И все четверо братьев – Хершель, Цалиг, Давид и я – старались вести себя как можно лучше.

Все мы соперничали за внимание отца, хотя понимали: его любимицей всегда была наша сестра Пеша, что, наверное, неудивительно в семье, где большинство – беспокойные мальчишки. Помню, мы часто ссорились, но Пеша никогда не оказывалась виноватой в этих ссорах, даже если некоторые случались из-за нее. Когда мы начинали дразнить ее сверх меры, отец всякий раз нас одергивал. У Пеши были длинные светлые волосы, которые мама заплетала в толстые косы. Она была тихая и послушная девочка, и я понимаю, почему отец так любил ее.

Из большого города он часто привозил разные подарки. Помню большие коробки конфет с фотографиями величественных исторических зданий и усаженных деревьями бульваров Кракова. Я подолгу рассматривал их, пытаясь представить, каково это – жить в таком шикарном месте.

Поскольку я был младшим, мне всегда доставались поношенные вещи, будь то рубашки, обувь, брюки или игрушки. В один из визитов отец привез нам маленькие детские портфели. Увидев, как братья разбирают свои, я подумал, что мне снова придется ждать, пока кто-то из них передаст мне свой. Всегда казалось, что это несправедливо. Однако в тот раз меня ожидал сюрприз: в одном из портфелей лежал портфель поменьше, специально для меня. Я был счастлив.

Несмотря на то что отец приезжал всего на несколько дней, он всегда выделял время и для меня. Ничто не радовало так, как прогулка с ним до дома его родителей, во время которой нас то и дело приветствовали его знакомые. Он всегда сжимал мою руку в своей и перебирал мои пальцы. Это походило на тайные сигналы – о том, как сильно он любит меня, своего младшего ребенка.

Самым старшим из нас был Хершель, за ним Бецалель, которого все называли Цалигом, сестра Пеша, Давид и я. Крупного, сильного и смелого Хершеля я часто представлял библейским Самсоном. Родители же говорили, что он та еще заноза. Подростком он часто бунтовал, отказывался ходить в школу и хотел заниматься чем-то более «полезным». Когда отец уже работал в Кракове, родители решили, что и Хершелю лучше переехать. По этому поводу я испытывал смешанные чувства. С одной стороны, было жаль, что старший брат уезжает, а с другой, я понимал, что он доставлял немало беспокойств маме и ему лучше быть с отцом. Хершелю городская жизнь понравилась, и он, в отличие от отца, редко приезжал в деревню.

Что касается Цалига, он во многом был противоположностью жесткому и напористому Хершелю – мягкий и добрый ребенок. Будучи на шесть лет старше меня, он вполне мог настаивать на своем, но предпочитал не делать этого. Не помню, чтобы он хоть раз упрекнул меня в назойливости, хотя я умел быть надоедливым и приставучим младшим братом. Он даже разрешал мне гулять с ним вдвоем по улицам. Цалиг хорошо разбирался в технике, и потому казался мне кем-то вроде супергероя. Однажды он соорудил радио на кристаллах вместо электричества, ловившее передачи из Варшавы, Белостока и даже Кракова. И сделал весь аппарат целиком, в том числе корпус и принимавшую сигналы длинную проволочную антенну. Когда я надел наушники, которые торжественно вручил мне Цалиг, и услышал, как за сотни километров от нас раздается знаменитый краковский полуденный сигнал трубача, эти звуки показались настоящим волшебством.

Однако самым частым моим товарищем по играм был Давид, с которым нас разделяло чуть больше года. Помню, он рассказывал, как качал мою колыбель, когда я плакал, будучи младенцем. Мы почти все время держались вместе. Но и дразнил он меня нередко – похоже, это было одним из его любимых занятий. Когда я попадался на одну из его многочисленных уловок и на моих глазах выступали слезы досады, брат ликующе ухмылялся. Однажды, когда мы ели лапшу, он сказал, что это на самом деле червяки. И рассуждал так долго и серьезно, что в конце концов убедил меня. Я подавился, и меня едва не вырвало, а Давид залился смехом. Впрочем, прошло совсем немного времени, и мы снова стали лучшими друзьями… пока Давид не придумал, как еще посмеяться надо мной.

В те годы в Наревке проживало около тысячи евреев. Я с нетерпением ждал службы в синагоге, которую посещал с особенно близкими мне бабушкой и дедушкой по материнской линии. Мне нравилось слышать, как по всему зданию разносятся молитвы. Раввин начинал службу сильным, энергичным голосом, который вскоре сливался с голосами прихожан. Каждые несколько минут его голос снова повышался, когда он выкрикивал строчку или две, на которые нужно было ориентироваться в молитвеннике. В другие времена казалось, что каждый член общины предоставлен сам себе. Создавалось ощущение, будто мы едины и при этом каждый общается с Богом наедине. Наверное, постороннему человеку это могло показаться странным, а нам представлялось совершенно естественным и правильным. Иногда поляки-христиане, описывая какое-нибудь хаотичное событие, говорили: «Это похоже на еврейское собрание». Причем не обидно и без ноток враждебности. Просто в те мирные времена так подчеркивалось различие с людьми, чьи религиозные обычаи сильно отличались от обычаев тех, кто говорил.

Христиане и евреи в Наревке жили бок о бок, в гармонии, хотя я довольно рано понял: гуляя в своей обычной беззаботной манере по улицам во время Страстной недели (перед Пасхой), я уж слишком искушаю судьбу. Это единственный период, когда соседи-христиане начинали относиться к нам иначе – будто мы, евреи, вдруг стали врагами. Меня в те дни могли порой обидеть даже обычные товарищи по играм.