Читать книгу: «Одиннадцатый час. Цена жизни», страница 5

– Оставайся или не появляйся больше на глазах – так нам будет лучше.

– Если остаться – значит вернуться в ту глушь и отказаться от карьеры, я ухожу. Ты мне тоже дорог, Миш, но помыкать собой я не позволю даже тебе, – рвано выдохнула Циммерман и добавила беззвучно: "даже если очень хочу". Память угодливо подсунула ей пейзажи Сибири, где судьба когда-то свела её с добросердечным человеком, разглядевшим за ликом болезни и холодной надменностью её саму, и очертания старого замка, укрытого от глаз зевак пологом магии. – Мне уйти? – громче и жёстче спросила Валентина, блуждая по кухне взглядом и надеясь, что, как прежде, удержат и укроют от собственного враждебного сознания.

«Та глушь», – забытая Богом деревенька под Новосибирском, – обрывками воспоминаний вспыхнула в извращённом болезнью разуме. Водоворот событий прошлого затягивал, точно в болотную топь, и выжимал из лёгких остатки воздуха. Циммерман помнила холод, неотступно следовавший за ней по пятам, каждую трещинку в стенах старой лаборатории, в которой не доставало то ингредиентов, то оборудования, и бесконечные страницы тетрадей, за которыми растворялись образы студентов, не имевших ни лиц, ни историй. Ещё из головы не выходил шум. Полупустые лектории гудели голосами далёких от науки людей, только открывших для себя мир магии, коллеги-преподаватели слишком часто обменивались сплетнями, не стесняясь и её, чудную, обсудить, твёрдо уверенные, что их не слышат, от постоянного ветра, от которого дрожали стёкла окон, заточённые в деревянные, – оставалось только удивляться тому, что они до сих пор существуют, – рамы.

Человек, не знавший Валентину, не распознал бы недовольства, однако от Михаила оно не укрылось: он слишком привык угадывать настроения по намёкам и малейшим изменениям мраморной маски её лица, чтобы не заметить, как едва заметно опустились уголки подведённых алой помадой губ и дрогнули ресницы. Понимать, что они, два бесконечно далёких друг от друга родных человека, не сошлись во мнении даже в такой мелочи, оказалось до грустного смешно: то, что Циммерман отвращало, ему, уставшему от бесконечных заданий, конфликтов, и самой жизни, представлялось уголком рая на земле. Раскидистые лесные чащи, бороздить которые Молчанов мог без устали часами, стены многовекового замка, знойными летними хранившие в себе прохладу и местами поросшие мхом, беззаботные студенты, искренние и ещё не знающие тягот жизни, и коллеги, ни дня не жившие за куполом мирного неба, а оттого наивные – всё это грело душу и окутывало спокойствием.

С губ, обкусанных и подъеденных ветром, сорвался смешок: среди сотни лиц, сочных рисунков веселья и покоя, написанных рукой мирных времён, его, бывалого бойца, творец снова бросил на передовую – столкнул не лицом к лицу, но судьба к судьбе, с нелюдимой девицей, – и снова завёл мотор зажившего было сердца.

– Я не заставлю тебя возвращаться туда, куда ты не хочешь, – Молчанов сократил расстояние между ними и, замешкавшись лишь на секунду, заключил Валю в тёплые объятия, уже не опасаясь ни ругани, ни брезгливого пренебрежения. Широкая ладонь ласково огладила женское плечо, соскользнула к лопатке, чтобы, очертив линию талии, сбоку пройтись под ребрами, меж грудей и, наконец, кончиками пальцев поддеть подбородок упрямицы и приподнять, натыкаясь на грубый вопрос.

Уйти ли?..

– Я никуда тебя не отпущу, – сокровенно прошептал Миша и в подтверждения своих слов, левой рукой прижал к себе тонкую фигуру. Душу, голодную до ощущений и отклика, тоска и злость подтачивали слишком долго, чтобы сейчас он мог себе позволить разрушить всё своими руками. Миша невесомо коснулся губами прохладного лба Циммерман и едва слышно добавил: – Хотя бы сегодня.

Тепло чужой ладони, сквозь тонкую ткань платья пробивающееся, напомнило Циммерман, где и рядом с кем она находилась. От неожиданности, но не отвращения, она коротко вздрогнула и мышью замерла, подставляясь ласке. Под его касаниями Валентина вновь ощутила себя неправильной и грязной – недостойной по-настоящему светлого создания, но отчего-то нужной. Она покорно подняла голову по молчаливой просьбе-приказу Молчанова; губы напряжённые мелко задрожали от волнения, ресницы – тоже.

Циммерман оказалось жизненно необходимо слышать эти слова и прикосновение шершавых губ, контрастно горячих, чувствовать на собственной коже.

– Я не хочу уходить. Да, я пришла передать отчёты лично, потому что хотела увидеться. И, – Циммерман сглотнула вставший в горле ком, – была… Кажется, обижена и зла. Вспылила, – объяснилась, доверчиво прижимаясь к широкой груди, Валентина, но извиняться… нет, извиняться пока и не думала.

– Прошлое оставим в прошлом. Оба хороши: я ведь почти смирился с тем, что ты не вернешься, – Молчанов зарылся носом в подставленную, точно для мимолётного поцелуя, макушку и поймал себя на мысли, что не может надышаться родным, прежде пропитавшего его насквозь, запахом, с которым долго боролся после болезненного расставания, ведь её присутствие было повсюду: на коже чудилась присущая только ей сладковатость и прохлада лаванды, в шкафах не выветривался шлейф кондиционера для белья, которым пользовалась Валя, треклятый флакончик в ванной мозолил глаза, и куча мелочей, которые то и дело попадались ему под руку, служили напоминанием о безвозвратно, как казалось тогда, потерянном.