Читать книгу: «Одиннадцатый час. Цена жизни», страница 3

Мир чужими глазами

Люди, жившие в этом городе, не умели отдыхать: они безостановочно строили планы на вечер, отпуск или жизнь, но в погоне за этим «потом» совсем не успевали жить. Выверяли всё до мелочей, но упускали суть.

Москва умело очаровывала на нее смотрящих. Ее жители, замечая непригодность города и сталкиваясь с серой слякотью на каждом повороте, всячески старались внести яркие и цепляющие взгляд элементы, чтобы иметь возможность отвлечься от тоски бесконечно повторяющихся будней, круглосуточной суматохи и верениц одинаковых лиц: они красили волосы, забивали тела татуировками и рядились в броские наряды, и оттого походили друг на друга ещё сильнее.

– Эй, – задумчивую тишину тесной задымлённой комнаты нарушил мужской голос. Он эхом отдался от запачканных стен, потянулся к низкому потолку и стих, уступая место общему недовольству людей, искавших

Йонас, отвлечённый от беспокойных размышлений, обернулся на возглас, не совсем уверенный, что окликнули именно его. Его движение повторили все, кто сидел в курилке в обеденный перерыв – тройка сотрудников оперативного отдела и кто-то из коллег-менталистов. – Мильвид, ты чего гасишься? Я тебе писал вчера вечером. Не затягивай с обратной связью, нам бы цифры подбить.

Мужчина, сбрасывая пепел с тлеющей сигареты, разблокировал телефон и вновь вздохнул: сообщение и впрямь было – без приветствия и прощания, без банального «как дела?» – к такому Йонас не привык. Не привык он и к тому, что после работы и в любое другое время должен был отвечать на бесконечные вопросы, и смертельно устал говорить это каждому и натыкаться на стену непонимания. Некоторые не стеснялись крутить пальцем у виска.

Йонасу было с чем сравнить, – с мерным течением жизни в родной стране, – и свой перевод в московский офис он называл не иначе, как ссылкой, страшно обижался на руководство и не понимал, чем заслужил такое отношение. Не было ни дня, чтобы он не спрашивал самого себя: почему же я?

Наблюдение за никогда не спящим городом для Мильвида стало чем-то вроде ритуала, обозначающим начало и завершение рабочего дня, когда груз ответственности на его плечах ощущался не так остро, нежели в стенах душного кабинета, отрезанного от жизни узким окном, выходящим на шумную трассу. За дверью его вотчины начинались бесконечные письма, непрекращающийся поток звонков, смысла в которых было ничтожно мало: те вопросы, которые зачастую обсуждались, можно было бы преподнести руководству в виде отчёта.

Йонас понимал, что быть винтиком в сложной системе отлаженного механизма – почетное дело. Кажется, еще несколько месяцев назад маг мечтал именно об этом – об ощущении важности своего участия в процессах целого государства, но теперь один нюанс не давал покоя и щекотал нервы во время обеда, перекуров, перед отходом ко сну: чтобы быть нужным своему народу, ему приходилось работать на благо чужой страны во имя светлой и гордой идеи содружества между странами, что означало быть оторванным от родного дома и видеть лица родных раз в неделю по FaceTime.

Рассуждения о родных краях оборвались так же внезапно, как завладели смятенной душой, под чужим взглядом – острым, как лезвие, и разительно равнодушным, каким учёный мог бы рассматривать очередную крысу, распятую на алтаре науки.

Йонас, точно выведенный из ступора пощёчиной, поднял голову, на короткий миг встретился с тяжелым и неприятным взглядом и в задумчивости свёл к переносице брови, в притаившейся у стены женщине угадывая знакомые черты. Он знал её – чудачку из лаборатории, которую из-за невозможности наладить контакт сторонились даже те сотрудники, кому не было дела ни до научного отдела, запертого на цокольном этаже офиса, ни до неё самой. Валентина уже открыла было рот, точно хотела ему что-то сказать, но Йонас, умело скрывавший охватившее его беспокойство, заговорил первым, пока прочие свидетели безмолвной сцены ждали продолжения: на их памяти это был первый раз, когда Циммерман сама пошла на контакт.

– Йонас Мильвид, а Вы – Валентина Николаевна?

Этого нельзя было сказать, просто глядя со стороны, но Циммерман пришла в замешательство – Йонас ощутил это лишь благодаря отточенному за долгие годы навыку читать чужие «души», и с неудовольствием поймал себя на мысли, что не угадал бы резкого изменения настроения за маской безразличия, не обращаясь к магии. Женщина склонила голову набок, тонко хмурясь, прежде чем обронила сухую горстку слов, глядя куда-то поверх плеча «коллеги».

– Вы заняли мое место.

– Простите? – Мильвид в растерянности огляделся, но так и не понял, чем отличалось место, которое он занимал, от всех прочих. Неловкая пауза затянулась: мужчина не двигался, не в силах угадать причины враждебного – так ему показалось – отношения к себе, Валентина подошла ближе, ожидая, когда Мильвид наконец отступит, а прочие молча наблюдали за развитием событий. В иной раз они, конечно, вмешались бы. Кто-то упрекнул бы наглую коллегу в дерзости, кто-то заступился бы за даму, третьи непременно попросили бы соблюдать порядок и тишину, но сейчас никто не обронил ни слова: то ли не желали портить отношения ни с кем из коллег, то ли хотели посмотреть, чем всё закончится, то ли просто боялись переходить дорогу – и зачем её только пригласили к работе – Циммерман?

– Здесь обычно стою я. Мешаете, – тихий женский голос, тронутый хрипотцой заядлого курильщика – раба привычки – не нёс на себе отпечатка ни злости, ни раздражения – ничего, что говорило бы о недовольстве.

Меланхоличная манера речи, шедшая вразрез с категоричностью слов, сбивала с Йонаса с толку. Он явно ощущал прилив чужого непонимания, отдаленного страха и чего-то, не имевшего названия, что виделось ему развилкой в несколько дорог. Последнее вызывало тревогу уже у него.

Не зная, как поступить, Йонас покорился чужой воле и под тихие смешки коллег удалился прочь, вздрагивая от острого взгляда в спину – безразличного и рассеянного. Череда испытаний, совпадений и сомнений полностью овладели смятённым сознанием и вырвали из реальности, в которой тело его едва не натолкнулось на препятствие на повороте в очередной виток коридора, похожий на все прочие.

Молодые оперативники, бурно обсуждавшие последние новости, остановились, едва избежав столкновения, и отступили на шаг, рассыпаясь в извинениях.

– О! Наш литовский друг, Кать, а я говорил? Говорил!

– Что бы он ни сказал, всегда найдётся повод, чтобы сказать «а я говорил», – передразнивая друга, Катя пропищала эту заветную фразу, ловко уклоняясь от тычка в ребро; улыбка, солнечная, с наброшенной тенью смущения, скрасила веснушчатое лицо с тонкими чертами, хранившими на себе след усталости. – Здравствуйте, Йонас.

Влад на неумелый выпад обижен не был – конечно же, нет, но подставить вместо сахарницы солонку для Кати оказался просто обязан.

– Да ну их – этих женщин. Вот возьмем и… и не возьмем ее пить с нами кофе! А? Хорошо я придумал, да? Наш клуб «Без баб» по заветам Гены Букина, – Влад коротко усмехнулся, бросив короткий взгляд в сторону девушки, точно непременно хотел увидеть её реакцию, и по-дружески хлопнул Мильвида по плечу.

Катя почему-то обиделась. Она развернулась, закатив глаза, и пошла прочь, в нервном жесте пригладив копну жгуче-рыжих локонов.

– Придурок. Догонишь: мы выезжаем через полчаса, – обронила Астафьева напоследок. Голос её не нёс в себе ни раздражения, ни расстройства, но звучал на редкость утомлённо и, – так могло показаться, – разочарованно: сейчас, когда дело зашло в тупик, Влад с его бесконечными шутками выводил из себя, но в то же время вселял уверенность и надежду. В последнем Катя не признавалась даже самой себе.

– «Без баб»? Владислав, это было грубо. Кажется, Катерина обиделась, – Йонас проводил взглядом удаляющуюся девушку, поджав обветренные губы, и разгладил рукав фланелевой рубашки, качнул головой: молодость прощала обиды, резкость суждения и порывистость действий, однако Мильвид, наученный то ли опытом, то ли мастерским владением филигранным искусством ментальной магии, точно знал, что и такие мелочи ложились глубокими рытвинами между двух душ. – Обязательно извинись перед ней.

– Да брось, Йонас. Это же из «Счастливы вместе» – она наверняка тоже в детстве их по телеку смотрела, – отмахнулся Влад, тоже долго не отводивший глаз от Катеньки: миниатюрная фигура, окутанная залившим пространство коридора светом, с запутавшимися в мягких локонах солнечными лучами, казалась ему сотканной из невесомости и волшебства.

– В любом случае извинись. Катерину твой выпад задел, – после долгой паузы отозвался мужчина, проследив за по-детски восторженным мечтательным взглядом. В душе Йонаса ютилась хорошо укрытая тревога. Разговор с Владом отходил на задний план, уступая место размышлениям о неожиданной встрече. Он слышал, что конклав пригласил независимого эксперта, но не знал, что специалистом была Валентина Николаевна, и ловил себя на мысли: «Нужно быть внимательнее к жизни внутри отдела». Сорокин – фамилия и впрямь говорящая – трещал о чём-то бессмысленном, а Мильвид всё пытался избавиться от навязчивого ощущения присутствия этой помешанной на лабораторных исследованиях женщины.

Еще одной головной болью был Влад, и в жизни Йонаса его внезапно оказалось слишком много, хотя проблем он доставлял меньше, чем это могла бы сделать Циммерман, если бы вовремя не закрыла рот. Она ведь догадалась, что в конклаве не должны были узнать о его связи с миром, притаившимся в тени?

– …и мне всё кажется, что я делаю что-то не так.

Размышления Сорокина выдернули Мильвида из вереницы размышлений, в ходе которых, поддавшись тревоге, он стиснул челюсти и сжал кулаки так сильно, что ровно обрезанные ногти впились в грубую кожу ладоней.

Ему следовало быть осторожным и не подпускать к себе коллег – «людей до первого поворота».

Влад, пусть он и казался болтливым и взбалмошным, был цепким малым, – хвала провидению, что того не было в курилке в момент обмена любезностями, – и тем, кто в последующем будет зваться матерым волком, когда отринет наивность и наберется опыта в делах. Опыта и насмотренности.

Конклавы – организации магов, разбросанные по всему миру. В каждой стране их структура различается, но одно остаётся неизменным: в тени правителей и городов, они остаются стражами спокойствия и мирной жизни. Зачастую о них знает горстка чиновников и редкие представители ведомственных структур, но переоценить их влияние на немагический мир крайне сложно: оно пронизывает, подобно лозе, сферы здоровья, образования и правопорядка, и поддерживает их изнутри.

Конклавы существуют вне политики, – такие ходят слухи, – и редко сотрудничают друг с другом, однако их представители нередко встречаются на международных конференциях, посвящённых развитию магической науки или вопросам общей безопасности: сохранению статуса секретности, вынесению приговоров для особо опасных элементов или борьбе с опасностями, выходящими на рамки расчерченных на политических картах границ стран и республик.

Переводы сотрудников для конклавов – редкость. Таким исключением стал Йонас Мильвид, направленный в Москву для укрепления отношений литовского подразделения с центральным российским и обмена опытом.

Йонас Мильвид – доверенный рижского конклава, опытный маг, оставивший за спиной ни одну операцию, и покорный винтик отлаженной системы.

– И я не понимаю, чего мне не хватает. Михаил Викторович особо ничего не говорит и наблюдает, ну и по шее даёт, когда косячу, – пожаловался Влад. Он не слишком спешил, – это явно угадывалось в интонациях, движениях и рисунку эмоций, не пестрящих, как это бывало обычно, яркими красками, но окутывающих молодого мага лёгкой вуалью, – и привалился плечом к стене.

Йонас в задумчивости свёл брови к переносице, – глубокий

Йонас в задумчивости свёл брови к переносице, – несколько глубоких морщин-заломов расчертили широкий лоб, – и поймал себя на мысли, что им уже доводилось говорить об этом

– Не создавай суеты. Вникай в дело с холодной головой, не позволяй глазам и эмоциям обмануть себя. Эмоции – самые настоящие иллюзионисты, они искажают реальность и скрывают подлинное за ширмой того, на что падает твой взгляд, а глаза, – Мильвид делает паузу, чтобы набрать в лёгкие побольше воздуха, – легко обмануть. Зрение становится тоннельным под воздействием факторов, от которых у тебя шерсть становится дыбом, а то, что является фундаментом для твоей нравственности и представлениях о нормальном, содрогается в конвульсиях. В таком состоянии те мелочи, те крохи, которые составляют картину, уходят из поля твоего зрения безвозвратно. Не давай водить себя на нос, Владислав.

Сорокин порой не до конца понимал, о чём говорил Мильвид: слов внезапно становилось слишком много, они цеплялись друг за другом, выстраиваясь в витиеватые обороты, а ему самому оставалось только делать вид, что смысл не ускользнул от понимания. Возможно, такими были все иностранцы – слишком медленными и степенными для привыкшего к бешеному темпу большого города и коротким объяснениям юнца. Влад ухватился на последнюю фразу.

– Хах! Со мной такого не случится, дружище, ты же подстрахуешь, подскажешь, если что? И Катька, она, знаешь, – Сорокин тогда тщательно скрывал смущение, но его выдала вдруг скользнувшая по лицу улыбка и огонёк, загоревшийся на дне карих глаз. Молодой, неопытный, а оттого пылкий и живой, он вызывал у Йонаса улыбку. – Знаешь, какая она? Как бульдог! Вцепится если, то не оттянешь. И умеет отрезвлять. Катя не упустит шанса утереть мне нос, в хорошем смысле этого слова. И, – Влад замялся на мгновение, – она же правда лучше.

– Как бульдог? – переспросил Мильвид; взгляд его в ходе разговора смягчился, тревога затихла и уступила место лёгкости, какую человек мог бы испытать, разговаривая с несмышлённым дитём. – Если ты, Владислав, делаешь девушкам такие комплименты, ждать от них взаимности не стоит.

– Да не говорил я ей так, – возразил Сорокин. Он открыл было рот и хотел сказать что-то ещё, но звук пришедшего на телефон сообщения заставил его отвлечься. – Я бы с радостью ещё поговорил, но Катя уже заждалась. Бывай, – Влад отсалютовал Йонасу и, стремглав, помчался к выходу, мысленно прокручивая их разговор.

Нельзя представить специалиста, знающего своё дело только по бумагам на столе и вышколенного исключительно на теоретической базе в своей специализации.

Какими бы ужасными ни были кадры с мест преступлений, видеозаписи с допросов, где очередной одиозный тип излагал суть своих преступлений, словами разбавляя замешательство, наброшенное на него пологом магии разума, Йонас помнил, как выползал с семинаров в академии, еще в бытность его учебы, кажущейся такой далекой: весь в слезах, дрожащий, на полусогнутых ногах бредший прочь и ненавидящий зло, которое несли в себе люди, и сейчас думал, что время то было совсем не дурным.

Мильвид устроился за широким столом, заваленном стопками запросов и отчётов, подтянул ближе к себе папку документов, но так и не смог сосредоточиться – поддался ностальгии и, погрузившись в лабиринты памяти, провёл настолько очевидные параллели, что самому становилось тошно. Владу – смышлённому мальчишке – только предстояло со всем этим столкнуться в реальности, далёкой от лекций и пособий.

Какими бы вдохновленными ни были речи лекторов, кои одержимые хаосом называли откровением, шокирующими кадры растерзанных тел, так или иначе, во всем этом за причастностью к делу терялись чьи-то судьбы. Всех их объединяло мерзкое слово – жертвы. Их хроники обезличивались, а истории становились лишь частью учебного материала.

Эта чума, та, что селилась в ожесточенных сердцах или в больных разумах, распространялась всюду – пряталась за людским равнодушием, проскальзывала в жестоких словах и сгущала пропитанный смогом воздух.

Она носила лица знакомых, соседей, чиновников из телевизоров, звезд с плакатов – вызывала доверие и, подкравшись ближе, актом жестокости выворачивала наружу нутро, когда выяснялось, что жестокий убийца не человек с записи видеокамеры, отпечатавшийся буквами в протоколах, а всегда вежливый мужчина, знакомый сызмала.

Мильвид насмотрелся.

Он видел и те случаи, когда опасность была гораздо ближе и носила лица жен и мужей, отцов и матерей, братьев и сестер.

И даже поколения, что старше, несли в себе эту болезнь, которая, если не в состоянии разрушить сосуд, в котором поселилась, начинала распространять свое черное влияние вовне – на случайных прохожих, близких родственников, на соседей, которых жаль не больше, чем бродячих собак

А затем в штабе появлялись дела. Запротоколированные. Обретшие номер в базе данных, но не обрётшие имён.

Йонас ушел из убойного отдела, когда понял, что виски начинали серебриться, а к тому времени он разменял лишь пятый десяток лет. Ничтожное количество для магов, некоторые из которых и вовсе способны остановить естественный процесс постепенной утраты физиологической целостности.

Йонас восстанавливался долго.

Волосы вернули себе насыщенный каштановый цвет, но разум еще помнил отвратительные картины, которые видели его глаза, а сны застилали кошмары. Не сразу, но он нашел себя в мирном русле и был безмерно рад тому, что в покое он обрёл семью.

Регина была его путеводной звездой и тем человеком, который обратил внимание на искалеченную душу, а не заслуги и награды, непременно находившие лишь героев, но никак не средней руки статистов. Думая о ней, Йонас находил успокоение в будничной суете, безмятежно улыбался и, как никогда, походил на Влада – влюблённого мальчишку, не умеющего удержать в тайне светлого чувство, смягчающего даже самый крепкий нрав.

Но привычка – вторая натура. Ее нельзя искоренить раз и навсегда, какими бы словами ни убеждал голос разума. Из раза в раз Мильвид допускал одну и ту же ошибку: он не мог остаться в стороне и совал свой нос туда, куда ему не следовало бы, когда на кону стояли жизни и благополучие мирных граждан. Когда положиться, – так говорило начальство, – было можно только на него.

Так он облажался Каунасе, – вспоминать об этом не хотелось, – и его история имела продолжение в Москве. Ошибки ведь нужно исправлять?

Маг не считал необходимым тратить свое время на скрупулезную вычитку, свое время он всячески ценил и оберегал, и знал, что каждое из важных, действительно важных писем, окажется на повестке дня на очередном собрании с коллегами.Отхлебнув чай из огромной кружки, литовец сбросил все непрочитанные сообщения, раздражавшие своим количеством, о содержании которых он догадывался.

Собраний становилось чрезмерно много: они постепенно вытесняли собой редкие перерывы, отнимали драгоценные минуты обеда и, в конечном итоге, настигали Йонаса за кружкой чая, сигаретой, или вовсе пытались достать его после рабочего дня – украсть единственно время, которое он мог уделить семье перед отходом ко сну.

«…и они здесь вечно куда-то спешат. Можно подумать, за пару минут, в которые человек пьёт кофе, что-то может измениться. Здесь, как и везде, есть полные кретины, талантливые ребята и надёжные товарищи. Полно и тех, кого ни назовёшь ни «плохими», ни «хорошими» – мне ещё не удалось их понять. За несколько месяцев, что я отбываю в Москве свою «ссылку», дорогая Регина, этот город не заснул ни на минуту. С утра все угрюмые спешат на работу и не могут найти ни секунды даже на приветствие, пробки такие длинные, что могли бы потягаться с Великой Китайской, и люди в них постоянно гудят, точно от этого что-то впрямь поменяется и очереди на дороге получится избежать. Ночь – это что-то удивительное: за светом фонарей и неоновых вывесок на небе совсем не видно звёзд, в клубах и ресторанах люди веселятся до самого утра, и даже на третьем этаже, засыпая, я слышу голоса местных пьяниц: они часто ругаются, поют и, – это тоже происходит так часто, что я удивляюсь: почему половина города ещё не ходит измордованной? – дерутся. Примерно к четырём утра они смолкают, а на смену им приходят птичьи трели. В кронах деревьев под моим окном, живут зяблики – я научился отличать их голоса от прочих птиц, но никак не могу взять в толк, как спать спокойно в таких условиях. Не умей я набрасывать полог тишины, давно бы стал неврастеником.

Знаешь, я сейчас, как никогда, рад, что не повёз вас с собой. Скучаю смертельно, но знаю, что так будет только лучше: Лукасу не пришлось менять школу и искать новых друзей, да и тебе лучше было остаться дома и присматривать за хозяйством. И, если говорить откровенно, мне бы не хотелось, чтобы этот город угнетал и вас. Крепко обнимаю. Люблю.

Ваш Йонас.»

В век господства над человеком цифровых технологий Мильвид нежно любил бумажные письма. Ему нравилось, безусловно, говорить с домашними по видеосвязи и видеть, пусть и с задержкой в несколько секунд, улыбки родных, но сладость томительного ожидания очередного письма, несущего на себе сладковатый шлейф духов любимой женщины и волнение, нашедшее отражение в неровностях букв, грела душу не меньше.

Дробный стук в дверь вернул Йонаса к реальности. Он наспех сбрызнул написанное письмо парфюмом, осевшим на бумаге влажными пятнами, сложил лист вдвое и припрятал его в выдвижной ящик стола, обронив короткое:

– Войдите.

Воздух ещё хранил остатки прохладной композиции шалфея и хвои, когда в кабинет вошёл Молчанов. Он, привычно задумчивый и хмурый, оглядел лаконичное убранство, из которого выделялась разве что пара рамок фотографий на рабочем столе, и пересёк кабинет твёрдым шагом. Мильвид поднялся с места и, подавшись вперёд, протянул широкую ладонь для пожатия – молчаливого обезличенного приветствия.

– Видел новости последние? Опять тело, – обыденно, почти равнодушно, – так могло показаться, – заговорил Михаил, с коротким вздохом опустившись в гостевое кресло, скромно притаившееся «по ту сторону» рабочего места Мильвида. Последний, не желая заглядывать глубже сказанных слов, в очередной раз подивился чёрствости и жестокости московских коллег, способных приравнять отнятую человеческую жизнь «к телу».

– Да уж не увидишь. Как продвигается расследование?

– Отправил мелкотню с санэпидемкой по сетям общепита – копаться в документах и искать несоответствия. Зато состав расшифровали.

– Уже? – беспокойство, зазвучавшее в низком мужском голосе, до той минуты умело прикрытое вуалью будничного безразличия, неторопливо овладело пространством. Йонас свёл к переносице брови и бросил короткий взгляд на выдвижной ящик стола, где помимо только что написанного письма хранился рабочий телефон. – Мне казалось, Степан Аркадьевич ещё недавно сетовал, что работа встала.

– Катя с Владом нашли хорошего специалиста. Они, конечно, зелёные совсем, но с головой на плечах, – Михаил резво, не выдавая волнения души, сменил тему разговора с личности Валентины на своих подопечных и с трудом подавил улыбку, причину появления которой не мог угадать и сам.

Йонас молчал. Последние недели в его глазах, покрасневших от постоянного недосыпа, слились в одну: в офисе его настигали газетные вырезки, на улицах мелькали новые объявления о пропажах людей, а в клетке рёбер жалобно билось сердце, всё ещё не привыкшее к бессилию. Человеческих жизней обрывалось слишком много, слёз пролилось ещё больше, – ночами Мильвид видел бесконечные сны о разбитых душах и примерял их роли на себя, – и на «случайность», о которой упорно твердило то ли чёрствое, то ли безмозглое начальство, это уже не походило. Он, безвольный винтик системы, готовый выйти из строя, замер на границе долга и совести, а оттого не мог сказать наверняка: радует его приближающееся завершение дела или пугает.

– Способные ребята. Михаил, я бы предложил чаю, но сейчас спешу. Обсудим дело в следующий раз, договорились?

Рабочий кабинет опустел, но ещё долго хранил на себе отпечаток терзаний смятённой души и шлейф бессменного парфюма.