Читать книгу: «Одиннадцатый час. Цена жизни», страница 4

Сквозь замочную скважину

Здание конклава дремало в подступающем к городу рассвете, заревом залившем пологие крыши, ещё не разбуженное рёвом бесчисленных машин, исчерчивающих линии дорог, и нетерпеливыми гудками.

Сколько прошло дней и часов с минуты, когда она переступила порог лаборатории, Валентина не знала. Сейчас она сидела на скамье и, спиной прислонившись к холодной стене, жадно затягивалась крепкой сигаретой. Сизый дым вихрами клубился в ещё не прокуренном воздухе, причудливо извивался и тянулся к потолку, приковывая к себе заворожённый взгляд.

Дверь скрипнула несмазанными петлями. Циммерман коротко вздрогнула и, рассеяв ладонью дымный рисунок, обернулась, едва не подскочив на месте. Впрочем, стоило ей завидеть фигуру Молчанова, понурого и заспанного, она равнодушно отвернулась, придавила окурок о дно импровизированной пепельницы, на деле – старого блюдца с красной окантовкой и неглубокой трещиной, взявшей начало от скола у самого края, – и потянулась за новой сигаретой, вперив взгляд в расчерченный узор стыков, соединяющий плитки закоптелого кафеля.

Михаил пригнулся на входе, сжимая стакан свежесваренного кофе, и обронил: «Доброе утро». Голос его, привычно низкий и басистый, ещё хрипел спросонья, и нёс в себе отпечаток лёгкого изумления: в ранний час он не привык видеть здесь кого-то ещё. Взгляд карих глаз скользнул по тощей фигуре, вжавшейся в стену, острым чертам лица с узором потемневших в посмертии сосудов под глазами, и нервно подрагивающим пальцам с зажатой в них зажигалкой; невесёлая мысль, всё же вызвавшая усмешку, кольнула сознание: «В гроб кладут краше».

– Когда ты отдыхала в последний раз? – без нажима спросил Михаил и, нагнувшись, поставил стакан на рейку скамьи, а сам устроился рядом. Он высек из зажигалки огонёк с мерзким скрежетом кремниевого колёсика и любезно подставил его под зажатую в тонких женских губах сигарету. Циммерман отложила в сторону свою зажигалку и прикурила.

– Мне не нужен отдых.

Вампиры представляют собой существ не умерших, но мёртвых.

Изначально вампиры считались неотъемлемой частью преданий и легенд. Кто-то считал, что вампирами становятся «заложные покойники», кто-то говорил, что способствовать тому может лишь заражение от другого вампира; одни называли их упырями, другие – стригоями, – имён они носили множество, – однако все сходились в том, что порождения ночи чурались солнечного света и питались человеческой кровью.

Жизнь в вампирском теле останавливается полностью: они не нуждаются во сне и дыхании, не способны оставлять потомство и стареть, и единственное, что нужно для поддержания их существования – кровь. В своём бытие за пределами жизни, они становятся намного сильнее людей, имеют, как любые хищники, развитое обоняние, зрение и слух. Это не только помогает им выслеживать жертву, но и играет злую шутку: именно повышенная чувствительность объясняет их восприимчивость к свету, резким запахам и звукам.

Вампиры уходят корнями вглубь столетий. Они живут в тени, несут за собой кошмары и оставляют кровавые следы в истории; пусть обращённые сначала и напоминают людей, со временем их души черствеют и, уродливые, лишаются остатков человечности.

Согласно преданиям, вампира можно убить отсечением головы, сожжением или ударом осинового кола в сердце. Пусть кровь в их жилах давно застыла, существование вампира без сердца невозможно: оно являет собой предмет проклятья первого «заражённого» – нулевого пациента времён Каина.

Вампиров сторонятся и опасаются.

Михаил тяжело выдохнул, поддев слетевший на пол окурок носком тяжёлого ботинка и отхлебнул из стакана остывший кофе; высеченный из зажигалки огонёк лизнул кончик сигареты и подъел, вспыхнув оранжевой искрой, папиросную бумагу.

– Тебе нужен отдых, даже если не нужен сон, как и любому человеку. Выглядишь уставшей, – осторожно начал Молчанов, отмахнувшись от мысли о том, что слова о человечности оказались лишними.

– Плохо выгляжу? – холодно переспросила Циммерман, прикрыв глаза. Комната потеряла краски и погрузилась во тьму; желтоватый свет, пробивавшийся сквозь толстое стекло плафонов, налёг на веки тяжёлыми ватным комьями.

– Я не то хотел сказать. Беспокоишь, – устало выдохнул Михаил, покосившись на россыпь окурков на дне блюдца-пепельницы, и неопределённо качнул головой: пусть здоровью неживого создания курение и не могло навредить, как обещали упаковки сигарет с устрашающими изображениями болезней, всё же душа его была не на месте.

Воздух, пропитанный удушливым дымом, оседал на лёгких; солоноватый запах человеческой кожи, несущий на себе молочно-сливочный флёр сандала и цитруса, смешивался с кофейным шлейфом и оседал на губах. За дверью раздались шаги. Валентина поднялась, припрятав початую упаковку сигарет во внутренний карман пиджака, и направилась к выходу.

– Я занесу отчёт, – обронила она на прощание и, разминувшись в дверях с безликим в её глазах человеком, выскользнула в рукав коридора.

Знай вошедший сотрудник конклава о принадлежности Циммерман к отщепенцам магического мира – богомерзким порождениям ночи, он задался бы вопросом: к чему им вообще курить?

Ответа не существовало. Валентина продолжала курить по привычке, прилипшей к ней со времён жизни человеческой, и находила в процессе нечто успокаивающее. Особенно – в рассматривании бесформенных клубов дыма, способного оттеснить все прочие запахи.

Квартира в отдалённом районе Москвы встретила хозяйку тишиной, отрезанной от суетливого мира поглощающим заклятием, и бархатистой полутьмой.

Валентина устало сбросила каблуки и, крепко сжимая папку, на носочках прошла по длинному коридору прихожей. Щёлкнул выключатель. Циммерман переступила порог ванной комнаты и, выкрутив вентиль крана, подставила руки потоку горячей воды, всеми силами стараясь не поднять головы и не встретиться взглядом со своим отражением. Уставшим. Жалким. Так, – она помнила, – сказал Молчанов.

Плотные клубы пара, пронизанные мыльным ароматом, оседали испариной на коже, покрывали плотным слоем прямоугольники кафеля, овальное зеркало над раковиной. Крупные капли стекали вниз, оставляя за собой неровные дорожки с оборванными краями.

«Жалкая», – мысль дрожала на краю сознания, готовая вот-вот сброситься вниз; тени, – сейчас не инструмент, а коварные враги, вгрызались в фарфоровую кожу и выжимали из лёгких остатки воздуха. Валентина рвано выдохнула, нетвёрдой рукой перекрыла воду, и на несколько долгих минут погрузилась в мнимую тишину: капли, срываясь с носика крана, разбивались о кафельную раковину, где-то в соседней комнате шумно пульсировала секундная стрелка часов, собственное дыхание рокотало.

Сейчас, оставшись наедине с собой, Циммерман среди вороха бесконечно ускользающих мыслей утопала; тревога, скрутившая ещё не остывшее сердце, расползалась по телу и звуком собственного имени, сорванным с чужих губ, стегала спину требованием: «Бросай всё и уходи».

В жизни Валентине не удавались многие вещи.

Хуже всего у неё получалось чувствовать.

Дома, в тишине старой сталинки, Михаил потерял всяческий интерес буквально ко всему: тревожный сон щекотал нервы, скверные мысли вроде тех, которые не дают глаз сомкнуть, беспорядочно бились о свод черепа, но стоило поймать хоть одну из них за хвост, сразу выяснялось, что ничего конкретного она в себе не несла, как и не могла объяснить, в какой момент он, разменявший сотню лет жизни и наученный опытом, подпустил к себе человека настолько близко, что буквально дышал им. Раньше Молчанову казалось, что такие фигуры речи – выдумки безнадёжных романтиков. Впрочем, ему часто приходилось ошибаться.

Последние несколько дней Михаил держался за счёт стойкости характера и силы привычек. Он привык есть по часам, привык пить горячий крепкий кофе по утрам, привык с полуулыбкой отвечать на каверзные вопросы шпаны, привык контролировать ситуацию и направлять, привык… дышать, взаимодействуя с миром по установленному за годы шаблону, и делать вид, что «всё хорошо». Радости ничто не приносило: ни горячий кофе, ни сигареты, ни редкие встречи со Светой, лишённые рабочей суеты и шума. С момента «той самой встречи», вспоровшей швы на подгнивающих ранах, не дающих раз и навсегда забыть о случившемся, мир потерял краски: стал бледным и блеклым, затянутым полотном тумана – таким, каким город описывали авторы книг, когда было нужно провести невыгодное сравнение с уголками живой природы.

Квартира на последнем этаже жила с хозяином в ногу. Когда-то уютная, она, точно брошенная на произвол судьбы, замерла: смятое покрывало разметалось по кровати и скрутилось, где только могло, слой пыли осел на горизонтальных поверхностях, – всего больнее было видеть зажатое в угол пианино с затворённой крышкой, – в раковине скопилась посуда, а на пластиковой поверхности кухонного стола застыли рядком круглые следы от кружек, сулившие не отмыться. Рядом покоился альбомный лист и ручка – слишком ровные и чистые для этой берлоги.

Валентина, истощенная бессонными голодными днями, долго стояла у зеркала с лихорадочными мыслями, путающими прошлое и будущее, и едва цепляющими настоящее. Она умело выводила короткие линии стрелок, подчеркивающих глубину взгляда, подвела алым губы и распылила вуальным облаком аромат. Холодная смесь лаванды с кислинкой бергамота, подкреплённые базой из сухого дерева, табака и мускуса, мягко окутала образ непреступной леди, прильнула вплотную к коже и волосам и отрезала её от внешнего мира, полнящегося какофонией запахов. Было в этом ритуале что-то магическое.

Она вызывала такси и отправилась по знакомому адресу вечером, когда солнце уже заходило за горизонт, но ночь ещё не вступила в свои права.

Полутьму, наброшенную на один из бесконечно похожих друг на друга дворов, потревожил гулкий стук: дверь остановившейся на парковке машины захлопнулась, распугав сбившихся в кучу голубей.

Знакомый подъезд.

Смутно знакомые люди.

Знакомые…

Тоски Валентина не чувствовала, но равнодушием сейчас, глядя на запертый за металлическим ограждением зелёный уголок, оттеснённый от остального двора полосой неровного асфальта, не отличалась. Она долго недвижимо стояла у реечной скамьи с облупившейся краской и рассматривала проступающие через полог ночи силуэты, прежде чем открыть подъездную дверь своим – о том, что его нужно будет вернуть, речи никогда не шло, – ключом.

Ступени разной высоты – это щекотало нервы – сменялись одна другой, за спиной оставались изуродованные надписями и рисунками стены, лестничные пролёты, пестрящие дверными проёмами, и сотни запахов, приглушённых шлейфом утончённого парфюма. На седьмом этаже Циммерман остановилась и, удобнее перехватив папку с результатами исследований, позвонила в ближайшую к лестнице квартиру.

Трель звонка болезненно резанула слух и запестрела кислотно-розовыми разводами перед глазами так, что Валентине пришлось, смежив веки, на долю секунды вцепиться в ручку двери.

Ждать пришлось долго. Или так только казалось?

По сложившейся привычке, после работы Михаил отправился в зал и нагрузил себя бездумной работой напряженных мышц. В фанатичном стремлении заглушить переживания он, себя переоценивая, истощался – с каждым новым взятым подходом вытеснял овладевшие душой тревоги, фрагменты памяти и беспокойные мысли: их затмевал скрип металла и боль, расползающаяся по телу – лучшее лекарство от любых невзгод. Так Молчанов врал себе долгие годы.

Из машины Михаил вышел, пригнувшись, и про себя чертыхнулся: после интенсивной нагрузки мышцы сводило спазмом, а ведь впереди ждал подъезд со сломанным лифтом и лестницей – дорогой в ад.

С каждой новой ступенькой, оставленной за спиной, повседневные заботы постепенно возвращались: с утра нужно было проверить, как Катя и Влад справляются с заданием и составить отчёт, к обеду – пригласить Свету перекусить, а после зайти в лабораторию и узнать, как продвигаются дела с зельем. Последняя мысль пробежала холодком по позвоночнику, однако вместе с тем подтолкнула к первому шагу разрушения жизни «по привычке», в которую едва ли вписывалось что-то, кроме работы и спорта, что человека делало человеком.

Последний лестничный проём разрушил стройную картинку повторяющихся образов: Михаил остановился у подъездного подоконника, усыпанного окурками, с приютившимся в самом углу растрескавшимся цветочным горшком, поднял голову – в шее что-то неприятно и болезненно хрустнуло – и приметил ту самую тонкую фигуру, бежавшую от него, как от огня, с полупустого Арбата. Поправив массивную спортивную сумку, едва не съехавшую с плеча, Молчанов преодолел блок ступеней, почти не замечая боли в ногах, и в растерянности замер: нарушить сложившуюся тишину или коснуться невесомо плеча, чтобы дать знать о своём присутствии, значило бы напугать незваную гостью, беспечно рассматривавшую узор трещин на вздувшейся и потемневшей от времени штукатурке.

– Долго. Твой рабочий день давно закончился, – нарушила молчание Валентина, когда гул шагов, эхом отдающихся от стен, стих и уступил место рокоту сердца.

Разговор начался вот так просто – без приветствий и обмена любезностями. Молчанов остро ощутил, как кровь отлила от лица, а чаша терпения после одной брошенной фразы наполнилась до краёв, готовая в любой момент треснуть и заполнить пространство дикой смесью раздражения, злобы и мрачного удовлетворения. Он потянулся было за ключами и уже было подцепил их, но вовремя остановился.

– Я был занят, – Михаил заговорил, поддавшись раздражению. В его картине мира снова смазались краски: после долгой разлуки и груды невысказанных фраз, Валентина, холодная и надменная, начала с упрёков, не разменявшись даже на короткий взгляд, точно папка в её руках, стена или бетонный пол казались намного интереснее всего лишь человека. – Уже поздно: давай решим вопрос и разойдёмся.

Звяканье ключей в кармане, тон Молчанова и бессмысленность его слов Валентину выводили из себя. Она, опытом наученная, точно знала, что вечерами Михаил ничем не занимался, но продолжал сыпать отговорками.

Зачем она пришла и на что рассчитывала, Циммерман теперь не понимала. Впрочем, и рассматривая отражение за порогом собственной квартиры, она не знала, что дала бы эта встреча, прикрытая нелепой отговоркой: «Нужно сдать работу». В ней, должно быть, ещё теплилась надежда, что окликнут, удержат рядом и не отдадут на растерзание жестокому миру и собственному воспалённому сознанию. Оттого, что к людям она привыкала тяжело и едва ли могла окончательно стереть их из памяти, даже если убеждала себя, что каждого, подступившего слишком близко, вырвала из сердца.

Слишком человечная для чудовища.

Слишком чудовищная для человека.

– Ты никуда не торопишься, – сухо возразила Валентина и, вполоборота развернувшись, беззастенчиво, с лёгким прищуром, принялась рассматривать испещренное рисунками предплечье мужчины – результат какого-то дикого увлечения, уродующего тело. Разве прежде Миша носил тату? Циммерман, сразу после переезда в Москву с головой нырнувшей в работу, как оказалось, не доставало рядом человека, безмолвных разговоров в вечерней тишине, сигарет, терпкого запаха кофе и полушутливых препирательств, но в том она себе не признавалась. Закрыть глаза и делать вид, что ничего не произошло, оказалось проще.

Валентина потянулась к своим ключам от квартиры, но вовремя взяла себя в руки и, раскрыв папку, впечатала стопку бумаг в торс Молчанова порывистым жестом.

– Осторожнее, – процедил Михаил. Он инстинктивно вцепился в безумно тонкое запястье в стремлении смягчить удар и крепко стиснул зубы. На мгновение боль ослепила, но медленно сошла, оставив за собой неприятное жжение. Молчанов перехватил документ из женских рук, бегло пролистал, охваченный восторгом и ужасом от скрупулёзного подхода к делу со стороны Валентины, и обронил: – Передам в лабораторию. Знаешь же: я в этом не понимаю ничего.

Тепло чужих рук обожгло внезапность прикосновения. Плотно стиснув челюсти, Циммерман едва заметно скривилась; обыкновенно бесцельный взгляд в мгновение изменился – стал острым и цепким, озлобленным. Стоило ей открыть рот, чтобы что-то сказать, чужие пальцы выпустили тонкое запястье из железной хватки.

– Не делай так, – проигнорировала замечание Валентина, длинными ухоженными ногтями остервенело расчесывая нежную кожу, точно желала скорее отделаться от фантомного прикосновения.

Возникла пауза. Шумно выдохнув, Михаил напомнил себе, что таким, как Циммерман, не способным стать частью ни одной системы, доверия быть не может. Она уверенной походкой войдёт в его жизнь, как прежде, и с такой же гордо поднятой головой унесёт с собой время, силы, телегу нервных клеток и покой – оставят лишь зияющую пустоту там, где принято полагать, находится обиталище души.

Его собственная рана все еще кровоточила в недрах вместилища, откуда щипцами вырвали кусок и, как с барского плеча, оставили лишь толику надежды. И всё-таки Михаил ничего говорить не стал. Он смерил утомленным четкие швы углов, двери соседей, нарушающие симметрию лестничного пролёта, и остановил, наконец, внимание на Валентине.

«Ей нельзя доверять» – повторял Молчанов, как мантру, искал в словах успокоение и, как плацебо, получал его частицу, прикрывая глаза, ибо обманчиво себе верил. Потому что поверить в обратное снова оказалось бы слишком больно.

– Может, у кого-то дел с гулькин нос, а у конклава работы невпроворот. Расследование идёт, если ты вдруг не заметила – с нажимом на последние слова огрызнулся Михаил. Планов на вечер он и впрямь не имел, но чужие слова уязвляли так, что хотелось вцепиться в эту непоколебимую веру в собственные слова Валентины и спустить с небес на землю – осадить и задеть побольнее.

Меж бровей залегла неглубокая складка. Циммерман позволила увлечь себя в беседу о пустом ненамеренно, зацепившись за режущие слух слова, чей смысл ускользнул от разума. Она забудет значение фразы сразу, как только услышит, но природой заложенное стремление узнать получше все, что её касалось не позволило смолчать.

– Что значит "с гулькин нос"? – уточнила Валентина, упуская из внимания общий смысл слов в угоду несущественной детали. Бездумно брошенная фраза оказалась важнее расследования, на чаше весов которого застыла горстка убитых горожан, и конклава, с которым Циммерман связывали только деньги и, пожалуй, Молчанов, своим внезапным появлением встревоживший душу. Или то, что от неё осталось.

В противоречивости разрозненных чувств – от них только хуже – Валентина осталась внешне спокойной – на коротком поводке держала жгучее желание всадить клыки в оголенную шею и выпить досуха от холодной ярости и обиды. – Продолжать разговор на лестничной площадке я не намерена. Жду перевод оставшейся суммы.

– Мало, немного, – подобрав синонимы, Молчанов нахмурился и отвёл оторопелый взгляд, инстинктивно вцепившись в перила, чтобы преградить путь для отступления. Он с болью в сердце припоминал, как прежде, когда их связывало беглое знакомство, Валентина так же щурилась и брезговала прикосновениями, ведь тонкой её натуре претило всё человеческое.

«И ты в том числе, не обольщайся», – напомнил себе Михаил. Встрепенувшись от волны чужого гнева, он вернул себе контроль; лёгкая слабость тела и, еще более обессилевшей души подталкивали его закончить скорее разговор, войти домой, и утонуть в мягкой перине, отгородившись от целого мира тяжёлым ватным одеялом.

Что – мало, немного, Валентина уже и не помнила, а потому реплику восприняла, как причуду Молчанова, за годы разлуки, как прежде, одичавшего. За ним женщина уже не следила: она терялась в словах и жестах, в разноцветье голосов и шумов из других квартир и в собственном смятении, имени которому дать не могла.

"Мне не нужен никто", – твердила себе Циммерман, гордо переступая порог полюбившейся квартиры, когда, отчалив от одного причала, в страхе не могла прибиться к другому – не находила в себе сил вновь сосуществовать с кем-то рука об руку.

"Мне не нужен никто", – повторяла она, загоняя себя бесконечной работой и зарываясь в научную литературу. Она себя не помнила, сутки напролёт корпела над новыми и старыми составами, и в безумном своём забвении находила счастье: пока голова, точно робот программой, была забита тупыми расчетами и поисками истины, в сердце места для боли не оставалось.

"Мне не нужен никто", – Валентина захлебывалась необъяснимой тоской и силилась развеять боль в табачном дыме.

В напряжённой тишине, заполнившей лестничный пролёт, сторонний наблюдатель запросто мог бы услышать лязг лопнувшей нити терпения. Молчанов вставил ключ в замочную скважину, провернул его до щелчка, и, пусть Валентине и было неприятно, – сейчас беспокойство о чужом комфорте напрочь вытеснила скрутившая душу тугим узлом злоба, приправленная горечью долгой разлуки и непониманием, – вволок её, мёртвой хваткой вцепившись в плечо, в узкую прихожую. Под цепкими пальцами мышцы, точно каменные, напряглись, но хрупкое женское тело, податливо потянулось следом, оступившись на пороге.

– Что ты себе позволяешь? – голос Циммерман ядовитым шёпотом пронизал коридор; стылый взгляд, лишённый всякого понимания, скользнул по небритой скуле и на мгновение замер, в карих глазах уловив собственное отражение. Она размяла плечо, в очередной раз порадовавшись тому, что на мёртвом теле синяков не оставалось, сбросила каблуки – Миша вдруг оказался ещё более высоким и внушительным, – и осторожно ступила на истоптанный пыльный коврик. Молчанов набросил на квартиру ловко сплетённое заклинание полога тишины и протиснулся, прижавшись к стене, по коридору в сторону ванной.

– У тебя несколько минут, чтобы собраться с мыслями, – громко пророкотал Михаил и окатил лицо и шею холодной водой в стремлении согнать усталость. Он поднял голову и, встретившись взглядом с отражением, в его глазах прочитал немой упрёк: как бы сильно разумом не овладевали чувства, оставшись наедине с собой, Молчанов понимал, что не имел никакого права причинять боль женщине, которую когда-то обещал беречь. Чувство вины закололо где-то под сердцем, поддело душу тоской и где-то вдалеке зажгло луч надежды: если Валя, бессердечная и холодная по природе своей, вновь появилась на пороге запустелой квартиры, может, ей стоило дать шанс?

Циммерман, осторожно ступая на носочках, миновала одинаковые двери ванной и уборной и снова переступила черту кухни – тесной, с аляповатыми обоями и широкой прорезью окна. Спустя несколько лет здесь почти ничего не поменялось, если не брать в расчёт массивного стола, занявшего собой добрую четверть пространства, и тяжёлые шторы, днём спасающие комнату от палящих лучей солнца, а ночами не пропускающие фонарный свет.

Под шум воды Валентина зажгла конфорку, сбросила спичку в раковину и подставила чайник языкам огня. Чтобы унять дрожь и страх, расползающийся по телу, ей до смерти – ха – хотелось согреть пальцы о чашку горячего кофе, вдохнуть горьковатый аромат, переплетённый со шлейфом сигаретного дыма, и снова ощутить полузабытое чувство безопасности, прежде охватывавшее её на этой кухне – Дома.

Такого Мишу она боялась: не интонаций твёрдых и требовательных, не порывистых движений, а грубой силы, с какой прежде с ней никто не обходился.

Рассеянный взгляд зацепился за лист бумаги на столе; неровный забор слов на миг потерял очертания; стойкое чувство, что некая сила, дремавшая где-то среди россыпи букв, потянула её за собой на дно, не оставляя ни единой возможности глотнуть напоследок воздуха.

«Завещание», – повторила про себя Циммерман и, пребывая в глубокой задумчивости, смяла чужие записи и бросила их в урну, точно по-детски наивный жест мог удержать Молчанова вдали от опасных для жизни заданий и жестокого в своей эгоистичности желания закончить череду сложностей долгожданной смертью.

– Ну, что ты хотела сказать? – через несколько минут, как и обещал, Михаил вышел из ванной с наброшенным на плечи влажным полотенцем и замер в проходе, любуясь тонкой фигурой на фоне окна.

Валентина долго молчала, рассматривая узор выполненного из массива стола, пытаясь разрозненные мысли собрать воедино: она повторяла про себя, что пришла отчитаться о выполнении задания, напомнить об оставшейся за конклавом половине суммы к оплате, и о том, что сотрудничеству их пришёл конец, но сама не верила этой чепухе. Разве ей хотелось что-то ещё сказать?

– Борода тебе не к лицу.

После долгого молчания брошенная фраза, едва проклюнувшаяся сквозь свист вскипевшего чайника, заставила Михаила беззлобно усмехнуться и позволила на долю секунды перенестись в прошлое, когда здесь же, сидя за столом, Валя говорила что-то невпопад, не умея удержать нить разговора, а он только улыбался и слушал. Но разве после нескольких лет разлуки, впервые оставшись наедине, говорить стоило о таких мелочах?

Молчанов тяжело выдохнул, растерев лицо руками, и бросил полотенце на спинку стула. Каждый раз, когда Циммерман появлялась в его жизни, всё становилось чрезмерным: оголялись, как провода, нервы и внутри всё перегорало от усталости и дикой смеси эмоций, но вместе с тем его охватывало странное чувство «правильности».

– Тогда ты молча ушла, сейчас вернулась, ничего не объясняя, – почти в бреду, не собирая воедино разрозненных мыслей, заговорил Михаил и сделал шаг вперёд – приблизился к полупрозрачной фигуре, готовой раствориться наваждением, стоило ему только моргнуть. – И снова уйдешь. А я даже не знаю причин, по которым ты просто взяла и вышвырнула меня из своей жизни, будто ничего не значу. Я с этими мыслями и жил. Что теперь прикажешь думать?

Пауза затянулась. Бурный поток мыслей, захватывающий события общего прошлого и настоящее, захлестнул Валентину с головой и заставил, очнувшись, выключить огонь под вскипевшим, – горячая вода стекала по носику и расползалась бесформенной лужей по плите, – чайником. Он по-хозяйски открыла шкафчик над раковиной, вынула чистую кружку и залила небрежно брошенный в неё пакетик чая кипятком; терпкий аромат чёрного чая, сдобренный кислинкой бергамота, заполнил собой кухню и испариной осел на покрытом разводами кафеле. Разве ей хотелось не кофе?

– Я пришла, потому что закончила работу, – процедила Валентина, гордо вскинув голову. Она не понимала ни упрёков, ни многого из того, что Молчанов говорил и делал, но долго и напряжённо всматривалась в знакомые черты лица, точно могла угадать в них отражение волнения души.

– Этот барский жест с зельем… – Михаил усмехнулся горько, огладив бороду, и потупил взгляд, точно в узоре потемневшего от времени ламината мог найти подсказку. – Твоя помощь неоценима, спасибо тебе большое, но знаешь, могла отправить результаты на почту. Но ты ведь никогда не делаешь ничего просто так – я не прав? Зачем ты здесь?

Слов оказалось слишком много, и каждое из них, – так больному воображению казалось, – сочилось упрёком и угрозой. Циммерман поставила кружку на стол и, развернувшись, подняла взгляд. Пространство вокруг неё на доли секунды исказилось – любой, кто увидел бы эту сцену со стороны, мог бы поклясться, что это существо поглощало тепло и свет, посмевшие подступить ближе, чем на расстояние вытянутой руки.

Любимых женщин часто называли Солнцем или Луной, Валю же, глядя в небо, Михаил мог сравнить разве что с сингулярностью.

– Если ты не помнишь, Молчанов, я предлагала тебе уйти со мной. Я звала, – отчётливо, точно каждое слово гвоздем вбивая в доброе сердце мужчины, отчеканила Валентина, взгляда отчаянного не отводя – это стоило ей больших душевных сил и терзаний. Она сделала два шага навстречу, – время замерло, не смея подступить ближе, – и остановилась, прежде, чем выплеснуть шквал скопившихся эмоций. Костлявые пальцы сомкнулись, сминая, на ткани футболки, хранившей тепло живого тела; Циммерман прикусила губу и, уступив хладнокровие отчаянию, впечатала массивную фигуру в дверцу холодильника. Внутри что-то громыхнуло – обвалилось, должно быть, от удара. Силы в тощем теле оказалось неожиданно много, как и смешанной со злобой обиды за маской равнодушия. За тонкими аристократичными чертами проступило звериное выражение, выдающее в нелюдимой гостье порождение ночи с залегшими под глазами тенями и острозубой пастью.

– Но мне ты предпочёл второсортную школу, студентов-бездарей и коллег-идиотов. Ты не мог их бросить, зато смог – меня! – голос тихий, до того лишённый малейших намёков на интонации, сорвался на крик так внезапно, что Молчанов обмер. Он смотрел на Валентину сверху-вниз, ощущая жар холодного дыхания на собственной шее, и поймал себя на шальной мысли, что на памяти его она впервые оказалась так взвинчена. На фоне разыгравшихся чувств оказаться прижатым к холодильнику оказалось совсем не больно.

– Я не бросал! – возмутился Михаил. Ему безумно хотелось вцепиться в тонкие запястья и не дать отступить ни на шаг, и он не знал, в какой момент не сможет делать вид, что не замечает того, как что-то в душе его надломилось. Молчанов свёл густые черные брови неоднократно сломанной переносице; сеточка мимических морщин расчертила лоб, пока Циммерман не смолкала, а он не мог себе позволить перебить её, так редко дававшую волю чувствам.

– Ты можешь отказаться от моей помощи, но знай: в вашей лаборатории этот состав не расшифруют и не нейтрализуют – тем более, и вы не раскроете это дело ни через несколько недель, ни через несколько месяцев, а люди продолжат умирать, – негромко, с заигравшей на алых губах полуулыбкой и видом полного превосходства прошептала Валентина, приподнявшись на носочках. Она отстранилась и, смакуя каждое пропитанное ядом слово, затаила дыхание. – Вот она – цена твоей гордости.

Тонкая грань какая-то. Михаил поймал себя на мысли, ему болезненно захотелось закрыть Циммерман рот и затолкать каждое слово обратно в глотку, но всё же он заставлял себя слушать: Валентина была слишком ему дорога, и даже этой руганью где-то в глубине души Молчанов тайком, с наслаждением, упивался. Он слишком скучал, чтобы теперь быть разборчивым.

– Ты дорога мне, Валь, но правда твоя: мне бы расторопнее разобраться с этим делом, – согласился Михаил, теряя остатки самообладания – это угадывалось в охладевших интонациях, – и терзаясь вопросом: что он нашел в этом чудовище?

Ведь упивалась чужой болью, тварь, – это не оставляло сомнений, – и в сладость ей были унесенные жизни. И впору было бы Михаилу её ненавидеть, но ведь куску мяса в груди он приказать не мог. Однако стимул вмешаться в ход расследования был получен: позже опытный оперативник с удовольствием свысока взглянет на Циммерман, показав, чего стоит в деле, и заставит пожалеть о том, что в запале ссоры та задела гордость и надавила на сострадательность.