Читать книгу: «Рассвет придёт», страница 3

– Сутки прошли, а ты всё дрыхнешь! – офицер с улыбкой подошёл к кровати.

– Серёга! – радостно и удивлённо прошептал Колька.

– Позволишь? – и Фролов, не дождавшись ответа, присел на краешек кровати,– Больно или нет, спрашивать не буду. Сам знаю – больно! Вот что мне скажи: как же ты, друг мой Николай, под пулю попасть успел?!

– Да я…

– Ладно, молчи!

 Сергей поднялся.

– Ты, вроде, как бы жизнь мне спас? – Колька тоже пытался улыбнуться, но улыбка получилась не совсем радостной.

– Вроде как…. Только ты, брат, чуть всю операцию нам не сорвал! Так вот!

 Колька виновато насупился:

– Я ж думал, что это ты…

– Ладно!  Пойду! Ты выздоравливай, давай! Такие герои сейчас, ох, как нужны!

 Фролов направился к двери. Он уже взялся за ручку, когда услышал:

– Золотарёва взяли?

Сергей обернулся:

– Взяли, Коль, взяли! Только сам понимаешь, много я тебе сказать не имею права…

– Скажи только: он Дашку?

– Нет. Антонина.

– Как она??

– Нет её! Да и не Антонина это вовсе, понимаешь? Оберштурмфюрер Эльза Фляйшер. Так вот!

И уже открыв дверь, ещё раз добавил:

– Ты выздоравливай!

– Увидимся ещё?

– А этого, брат, я тебе уже обещать не могу! – Сергей  вздохнул и вышел в коридор.

Лето – время пионерских слётов,

Тишина в отложенных делах,

Но уже на взлётке самолёты

С чёрными крестами на крылах.

А в театре ставят "Дон Кихота",

У реки лишь шелест камыша

Но уже немецкая пехота

Движется к границе не спеша.

А рассвет всё кажется бескрайним,

И жарой земля утомлена,

Но никто не знает утром ранним,

Что так близко подошла война.

А беда с безумными глазами

Возродиться в солнечных лучах,

И промочит женскими слезами

Гимнастёрки на мужских плечах…

Часть  2

Над израненной, покрытой, как оспинами от артиллерийских воронок земле, поднимался туман. Из какого-то далёкого, чудом уцелевшего болота, слышалось кваканье неразумных лягушек и казалось, что не было вокруг страшнейшей войны в истории человечества!

 Туман поднимался медленно, осторожно, как бы боясь разбудить и обдать сыростью небольшую группу людей, спящих вповалку возле своих таких же израненных, как и земля, орудий.

 Возле каждого орудия не спало только по одному человеку. Они беспрестанно всматривались в свои бинокли в сторону противника, но туман, густой и серый, безжалостно закрывал сектор обзора, и наблюдающие, то и дело, чертыхаясь, постоянно протирали глаза.

 Утро сорок третьего года.… Одно из тысяч беспокойных и непредсказуемых.

 Сержант Морозов тоже не спал. Прислонившись к лафету, он мысленно уносился на берега своей любимой Славянки, где когда-то бродил ночами, переполненный обидой и терзаниями от предательства, трусости и несправедливости. Всё это ушло с первыми залпами войны, а вот, идиш ты, не даёт покоя человеческая память, тревожит горестными воспоминаниями о невозвратных потерях в тогда ещё мирной, беспечной колхозной жизни.

 Колька тревожился о матери. Как она там одна? Слава богу, дом подремонтировал!

 Мысли прервал голос, донёсшийся шёпотом из окопа, но так хорошо слышимый в туманной тишине наступающего утра:

– Товарищ сержант! Товарищ сержант!

– Слышу, слышу! – Морозов привстал на колено, – Что там?

– В штаб срочно! Командир полка вызывает!

– Ясно!

 Что-то случилось, иначе, зачем полковнику Широкову понадобился какой-то сержант, коих десятки в полковых девизионах? Колька вздохнул и полез в окопы.

 Когда перепачканный и не выспавшийся Морозов появился в штабе, было часов девять, и дежурный, не спрашивая, показал на дверь кабинета.

 Штаб располагался в заброшенном, но добротном ещё доме.  Потрескавшаяся дверь и сама комната командира мало походили на кабинет, но так было надо, так было удобнее!

– Товарищ полковник!

Широков жестом остановил Морозова:

– К тебе, сержант, тут из Особого отдела дивизии!

 Возле зашторенного окна стоял военный. Он встрепенулся, словно отбросил в сторону какие-то мысли, и, повернувшись, внезапно улыбнулся.

– Серёга! – встрепенулся Морозов, двинулся было навстречу, но увидев на плечах гостя полковничьи погоны, осёкся, приложил руку к козырьку, – Товарищ…

– Ну, что ты!

Полковник Фролов, крепко пожимая Колькину руку, то и дело довольно всматривался в его лицо, а потом, прижав к себе, негромко произнёс:

– Вот я тебя и нашёл, брат!

… Гнулись к земле потяжелевшие травы. От шума, от гула, от копоти.    Ложились на землю под тяжестью вражеских подошв, гибли от рваных гусениц фашистских танков. Готовые плодоносить, они не успевали выносить семена и засыхали надломленные, посыпанные пеплом деревенских пожарищ, а то и сами горели в пламени страшных кровавых боёв.

Всю жизнь человеческую можно разделить на мгновения, которые иногда яркой искрой впиваются прямо в сердце и, оседая в памяти, надолго остаются в ней тёплыми и радостными воспоминаниями.

 Колька обрадовался встрече с Фроловым. И ещё как обрадовался!

 В нескольких километрах отсюда громыхала война, массивные накаты землянок сотрясались от разрывов фашистских снарядов и, нет – нет, а какая-нибудь шальная пуля обрывала  солдатскую жизнь. Внезапно, исподтишка! Чирк! И нет чьего-то отца, брата, сына…

– Серёга, я ведь догадываюсь, что не просто для встречи тебе понадобился!

 Уже два часа бродили они с Фроловым по улицам этой деревеньки. Мимо проезжали санитарные грузовики с ранеными, проходили небольшие группы новобранцев, которые с уважением посматривали на опытных фронтовиков, стоящих у сохранившихся плетней. Те с независимым взглядом курили самокрутки, изредка бросали взгляды на молодёжь и сочувственно смотрели вслед. Кого-то из них снова ждал фронт, кого-то полная демобилизация. Без рук, без ног, с пробитыми пулями телами, с разорванными в клочья и искалеченными душами…. Война.

– Ты ведь помнишь, Коль, как Золотарёв в городе частенько пропадал? Ну, тогда, в сорок первом перед войной?

– Забудешь разве! – Колька даже поёжился от воспоминаний.

– Так вот, нам ведь не удалось тогда раскрыть полностью  агентурную ячейку. Взяли, конечно, многих, но… не всех! Жаль, что с ликвидацией Эльзы Фляйшер потеряли нить к диверсионным группам!

– Так ведь Золотарёва арестовали! Неужели молчит до сих пор?

Фролов хмыкнул и отвёл в сторону глаза:

– Понимаешь, в чём дело…

Колька понял:

– Ушёл?

– То-то и оно! На следующий день ведь война началась, в тыл переправить не успели. Налёт авиации, паника, ну и…

– Ясно.

Хотелось спросить: я-то зачем нужен, Серёга? Что может сделать простой сержант для поимки опытного вражеского агента? Пытался однажды, да то ли глупость подвела, то ли самоуверенность глаза застила!

Фролов опередил:

– Нужен ты нам, Коля, очень нужен!

– О чём ты, Серёга?

– А о том, что решением командования дивизии ты направляешься  в распоряжение органов безопасности на неопределённый срок для выполнения особо важного задания государственной важности.

– Я догадался, как только тебя увидел…

– Значит, неожиданностью для тебя это не стало!

 Они ещё долго бродили по пыльным улицам и говорили, говорили…. Колька ясно понимал, что в полк уже не вернётся, что впереди его ждала  неизвестная, полная неожиданностей жизнь, в которой снова появился ненавистный ему Золотарёв. Понимал и то, что для него начиналась другая война, более жестокая и ненавистная, где в каждом обыкновенном, иногда даже улыбчивом лице, виделся враг. И это испытания надо было тоже пройти!

« Ещё не раз встретимся! – пожал на прощание руку полковник Фролов, – Вот такие сюрпризы  иногда преподносит  судьба, Коля!».

В солнечный полдень, жмурясь от яркого июльского солнца, по просёлочной дороге в направление колхоза «Красный Серп» шёл человек. Кое – где колосились островки засеянной ржи, слабый ветерок гулял по придорожному лесу, шевеля листьями на ветках, наполовину срубленных снарядами да пулями, берёз. Из полумёртвых стволов выползла весной, и жила сейчас молодая поросль,выделялась и зеленела на фоне почерневших своих собратьев.

 « И вас проклятая затронула!» – подумал человек, перекидывая на другое плечо небольшой вещмешок. Он остановился, прикрыл глаза ладонью и посмотрел по сторонам. Рожь…. А ведь когда-то здесь простирались огромные пшеничные поля! Услышав жаворонка, человек невольно улыбнулся:

– Жив, приятель!

 И ещё мелькнула, внезапно пришедшая мысль: ведь два года назад он точно так же шёл по этой дороге, нёс на плече почти такой же вещмешок, и очень верил, что впереди ждала его такая светлая и замечательная жизнь!

 Но тогда он шёл домой…. А сейчас? Тоже домой, но… для выполнения задания. Месяц как с фронта, а всё кажется, что выскочит из ближайшей землянки друг его фронтовой Егорка Курбатов, закатится заливистым смехом, обнимет своими крепкими руками за плечи! Только не выскочит, не обнимет, потому как погиб сибиряк Егорка ранним утром полтора месяца назад. Выглянул из-за бруствера, чтобы посмотреть, как всходит солнце, как над полем заря занимается, да не дала  вражеская пуля. Вжик, и не стало друга! Опустился, молча, на дно окопа и затих.…

 В «Красный серп» возвращался Николай Морозов. Повзрослел, окреп. На огрубевшем лице чернели подрастающие усы, тонкой бороздкой протянулась по лбу невесть откуда взявшаяся морщина, да пропала куда-то синева некогда привлекательных глаз, которые так любили в юности деревенские девчонки!

 Месяц, проведённый в городе, давал свои плоды. Морозов  даже мысленно больше не называл себя Колькой! Усердно проходил ускоренное обучение, с удовольствием сдавал немногочисленные «зачёты», и безумно обрадовался, когда заместитель начальника управления Фролов сообщил, что наконец-то с него снята судимость «в связи с необоснованностью обвинения».

 Начиналась другая жизнь. С присвоением звания « сержанта госбезопасности» появилась обязанность, а так же ответственность, с которой не считаться  было нельзя. Поэтому для  выполнения задания формальности уже не годились.

 Всего месяц давался для обнаружения  вражеских схронов оружия, которые по предположению начальства, всё ещё находились в расположении колхоза «Красный серп». Всего месяц.

« Ты там местный, тебя все знают! И подозрений никаких! Скажешь, десять дней отпуска после ранения, а потом на комиссию. Убеждай, что комиссуют, скорей всего! – напутствовал Сергей, – И ещё… сильно не щеголяй голым торсом! После «ранения» как –  никак!»

 Морозов улыбнулся совпадению. Месяц, как с фронта, месяц на задание.

Очень хотелось увидеть мать! Хоть и успокоил Фролов, что жива – здорова, но всё же.…

 Когда показался «Красный серп», Николай почти бежал. Потом обругал себя за нетерпеливость, отдышался с минуту. Ты же после ранения, Коля!

… Кровавым мечом прошлась война по колхозу. Огнём пожарищ уничтожила некогда богатые, заполненные зерном хранилища! Изувеченные, исковерканные до неузнаваемости, чернели  обугленные остовы тракторов, комбайнов, сеялок…. Что смогли – забрали фашисты, что не смогли – сожгли. Тёмными развалинами пугали руины бывших домов, а на берегу так любимой Славянки  застыл на боку подбитый фашистский танк. Облезлый от языков пламени, он угрожающе поднимал вверх ствол пушки с повёрнутой башни. Так и торчала она прямо в небо, как сожжённое дерево в поле.

 Поле брани, поле битвы. Война….

– Сыночек ты мой, сыночек!

 Мать, припав к груди сына, одними губами не переставала повторять эти слова. И так ей хотелось врасти в эту грудь, навсегда врасти, что б не исчезла она больше никуда, что б не смогли оторвать её  ни больничные палаты, ни далёкая теперь уже война!

 Там, в этой груди, билось сердце её сыночка, её кровинушки, её последней надежды! И каждый стук этого сердца убеждал, что не сон это, что не привиделся  матери образ дорогой, не придумала она его в своих горестных мыслях!

– Сыночек ты мой, сыночек!

 Вся грудь в медалях, целых четыре штуки! И усы отрастил, как батька когда-то. Только вот сединки на висках стали поблёскивать, да лицом повзрослел. А ведь годов-то всего!

– Ты чего, мама? – спросил Николай, услышав, как мать всхлипнула, почувствовав, как сквозь гимнастёрку теплотой растекались по коже материнские слёзы, – Живой ведь!

– Я так, сынок, так! От радости….

 Морозов крепче обнял мать за плечи:

– Ничего, мама, главное, что б война скорее закончилась, что б добили мы ненавистную гадину раз и навсегда! А рассвет придёт! Он обязательно придёт, мама!

 Коленька, сынок ты мой дорогой! Мне б рассказать тебе, как топтали нашу улицу немецкие солдаты, как из большой пушки стреляли по церковному колоколу! Только от второго снаряда вздрогнул он последний раз, зазвенел своим переливистым боем и рухнул на землю вместе с колокольней, осыпав округу серой пылью да битым кирпичом!

 Как вели на верёвке, словно корову, председателя нашего Антона Макарыча Лужина, как били его прикладами в спину и гоготали, как сумасшедшие, выкрикивая что-то на своём языке! А Макарыч, видимо, уже ничего не чувствуя от боли, только ворочал головой да смотрел на всех исподлобья своим уцелевшим глазом, потому что второй только страшно чернел от запёкшийся крови. Так и расстреляли председателя на берегу Славянки, аккурат на том месте, где стоит сейчас танк немецкий.

 Мне б рассказать тебе, сынок, про страшную бабскую жизнь без вас, мужиков наших! Как горланили ночами пьяные солдаты песни свои непонятные, да просто так, ради удовольствия, строчили из автоматов по дворам и огородам, проходя мимо колхозных домов!

 Да меня, тётку немолодую, пнул фашист ногой прямо в живот, сбил с ног и сапогом бросил прямо в лицо уличную пыль, потом ещё раз, потом ещё…. Не было спасенья от этих извергов!

 Много чего рассказать хочется, но только зачем?

– Сыночек ты мой, сыночек!

Золотарёв был жив. Николай знал об этом. Мало того: по оперативной информации именно Золотарёв готовил диверсионные группы для заброски на территорию Советского Союза. По мере наступления советских войск, диверсионная школа всё дальше откатывалась назад вместе с отступающими немецкими войсками, появляясь то в одном месте, то в другом, пытаясь таким образом затеряться среди хаоса войны.

 Оберштурмбанфюрер Генце умел готовить кадры! И пусть они часто попадали в руки органов госбезопасности, не успев выполнить задание, некоторые залегали на дно, и в один из каких-нибудь дней взлетали в воздух воинские эшелоны, падали в реку исковерканные мосты, погибали от внезапного выстрела секретари парткомов и комсомольских организаций.

 В бытность Золотарёва механиком колхоза «Красный Луч», он готовил склады и схроны для последующих диверсий. Совсем недалеко находилась достаточно мощная электростанция, в областном центре работало великое множество крупных и мелких предприятий.

 По информации Фролова, в районе находилось три склада с оружием и взрывчаткой. Один их них был обнаружен Морозовым в июне сорок первого. Два других предстояло найти. И сделать это должен был он, Николай Морозов, сотрудник НКВД, прибывший под прикрытием в свой родной колхоз.

 Арестованные агенты ничего сказать не могли. Никому не доверял опытный резидент Золотарёв, собственноручно доставлял в потаённые места смертоносный товар.

 После улёгшихся встреч со знакомыми, среди которых и встречались – то одни  бабы да непригодные для фронта старики, Морозов часто приходил на берег Славянки, к подбитому немецкому танку и думал, думал....  Давно ли собиралась на этом берегу колхозная молодёжь, девчата пели незамысловатые, но такие душевные песни, и сияла над просыпающимися утренними полями мирная, до боли желанная, нарождающаяся синева июньского неба!

 Была жива Дашка, непредсказуемая в своих поступках, заплутавшая в бесконечных лабиринтах судьбы! Но такая родная, наверное, по-своему любившая Николая!

 И драка с колхозным секретарём казалась теперь глупой, пусть по-мальчишески жестокой, но абсолютно бесхитростной и незначительной  после всех бед и испытаний, выпавших на долю в течении двух военных лет.

– Дядя Коля, а когда ранят – сильно больно?

 Детский голос прервал мысли. Это Алёнка Сизова, соседская девчонка шести лет.  В розовом платьице, с поблёкшими от времени и бесконечной стирки оборками, она внимательно смотрела на Морозова, от любопытства переминаясь с ноги на ногу.

– Это ты, Алёнка? – как бы пытаясь удивиться, спросил Морозов.

– Ага! – довольная его реакцией, подтвердила девчушка.

– Да, как тебе сказать, Алёнка! – Николай присел на корточки,– Вот ты, когда коленку поранишь, плачешь?

– Плачу… – вздохнула она.

– А плачешь потому, что тебе больно! А ранение – это когда в сто раз больнее!

– Ты тоже плакал?! – удивилась Алёнка.

– Нет, я не плакал! Потому что солдат, а солдатам плакать не положено!

– Мой папа тоже солдат…, – грустно констатировала маленькая соседка и, опустив голову, пошла с берега в сторону стоящих неподалёку колхозных домов.

Дашкин дом стоял одиноко. Среди полусожжённых фашистами других построек, он чудом остался почти целёхоньким. Пусть без  дверей, с сорванной над сенцами крышей, но стоял, не тронутый пожаром. В выбитых стёклах завывал ветер. Колыхал запылённые занавески, хлопал ими по облезлой, давно некрашеной раме.