Глава III: Продолжение пути

Пускай Север коварен и жесток, его ледяной, пронизывающий до костей воздух, его бесконечное ночное сияние, что мерцает, словно холодные огни призраков в безбрежной тьме… Всё это, словно невидимый щит, защищает и очищает меня, закаляет дух и тело, разрывает оковы усталости и сомнений.

И даже если однажды придётся оставить Империю позади, уйти в пустоту неизведанных дорог – этот суровый край навсегда останется моим домом, моей кровью, моим дыханием.

– Дева во тьме

Следуя по размытым, почти стёртым следам на обледенелой дороге, Эйлу уже достаточно удалился от Риверхолла – деревни, что осталась за спиной, будто бы сон, быстро тающий на ветру. Мир вокруг становился всё более глухим, всё более настороженным, как будто сам воздух что-то подозревал. Метель усилилась: крупные, тяжёлые хлопья снега сыпались с неба без устали, без усталости и без милости, захлёстывая взгляд, забирая направление, отнимая время. Порывы ветра хлестали по лицу, вырывали дыхание, залазили под одежду, как цепкие, костлявые пальцы чего-то невидимого и злобного. Герой знал: если не найти укрытие, то ночь станет последней. Непогода в этих краях не прощала ни глупости, ни промедления.

Буря словно ожила. Казалось, что сама стихия, охрипшая от ярости, пытается выдавить из путника последние силы, забрать его туда, где не слышно крика. И снова перед глазами открылся лес – чёрный, как промасленная ткань, бесконечный, будто шрам на теле мира, шепчущий своими слепыми стволами.

– Уходи… Уходи… Уходи… Уходи-и-и-и!..

На границе между дорогой и этим затаившимся безмолвием, Эйлу, задыхаясь от холода, наконец заметил укрытие: громадный, тяжёлый валун, придавленный бурей, под которым склонилось поваленное дерево, образовав подобие покосившегося, но надёжного козырька. Не раздумывая, он сошёл с дороги, бросив последний взгляд на заснеженную пустоту. Натаскав поблизости немного хвороста, сломанных веток, чуть подмёрзшего, но сухого, он устроился под навесом и принялся разжигать костёр. Огонь вспыхнул не сразу, будто сам выбирал – стоит ли этому страннику давать тепло, но в итоге сжалился. Пламя заиграло неровно, слабо, но верно, вырывая из холода небольшое пятно уюта. Дым шёл вбок, извиваясь в воздухе, как тонкий язык призрачного зверя. Руки Эйлу потихоньку отходили, синева оттаивала, уступая место болезненному покалыванию.

Сейчас было самое время подкрепиться. Он достал мешок, вручённый алхимиком, развязал тесёмку, обветренную, тугую, словно сопротивлявшуюся открытию. Внутри: хлеб, уже черствеющий, но ещё пригодный; окорок с тонким слоем соли; несколько зелий, обёрнутых в тряпицу. Всё это не просто вещи. Всё это его продолжение, его щит и путь.

«Хлеб и олений окорок… для начала мне хватит, я думаю. – шепнул он себе, надламывая краешек буханки. – Нужно достать эту карту и посмотреть, куда я вообще должен идти и попытаться сориентироваться, где и на какой дороге я сейчас.» – подумал он, кусая немного затвердевшую буханку.

Сунув обветренную, чуть подрагивающую от холода руку в нагрудный карман, Эйлу извлёк оттуда аккуратно свёрнутый листок, шершавый на ощупь, словно береста, податливый, но хранящий память о множестве сложений и разворотов – немой, но верный спутник его пути. Бумага была тёплой от тела, чуть влажной, и пахла сукном, металлом и настойками, как будто носила в себе не только чернила, но и дыхание путешествия. Он развернул её медленно, с благоговейной осторожностью, как человек, приближающийся к неведомому порогу.

Карта была не идеальна – рука, что выводила её линии, не знала ни циркуля, ни меридианов, но тем и дышала: в этих размашистых, почти живых чернильных росчерках читалась чья-то судьба. Чья-то воля, пожелавшая не забыться. Несмотря на это, она была достаточно понятна. Указанная пещера, тайник или, быть может, гробница, казалась ещё далёкой, почти сказочной. Тропа же, по которой Эйлу шёл, терялась в зелёной глухоте, в призрачных глубинах древнего леса, всё более и более отрываясь от дорог, обозначенных людьми. И если сама карта была голосом умершего, то лес был его забвением.

Он решил не искушать судьбу – ночевать здесь. Метель утихла, но холод оставался едким, как укус невидимой твари, что затаилась за каждой елью. Подогрев скудный обед, кусок мясного окорока и хлеб, ломкий, как камень, он поставил котелок на угли, растопив в нём свежий снег. Пища была проста, но в этом был и некий ритуал, почти священное действо – согреться, насытиться, выжить. Он ел медленно, молча, как будто разделяя трапезу с самим лесом, бросая в темноту не крошки, а знаки.

Когда сумерки окончательно перешли в черноту, он укутался в плащ, прикрывшись ветками, наскоро устроив лежбище, и взглянул вверх – туда, где разверзалась нестерпимо чёрная бездна неба. Она была ясной, отполированной недавним шквалом, как будто сама метель была щёткой древнего пастыря, что пришёл очистить своды от пыли и печали. Звёзды высыпали в бесчисленном множестве, дрожащие, острые, как мысли в бессонную ночь.

Звёзд на небе было много, а особенно яркими казались созвездия. Их было тринадцать, каждые два из которых, за исключением последнего, относились к отдельному божеству и его сфере влияния. Если приглядеться, то можно увидеть несколько небольших и едва заметных небесных тел, – планет Арлаков, называемых „планами“. Младшие Боги создали эти по-своему прекрасные миры, чтобы ещё сильнее влиять и активнее вмешиваться в и без того интригующую владык жизнь смертных, ведь эта, населённая разумными существами, дивная обитель спустя долгое время стала им неподвластна.

Именно в эту ночь Мару, спутник планеты, поднималась на юго-востоке, нежная, тонкая, сияющая первым призрачным серпом. Это был однозвёздный растущий облик, начало её восхождения к полноте. Кросис, её собрат, находился чуть выше, но тускнел – он уже завершал свой путь, передавая небесное слово Мару.

Но сегодня взгляд Эйлу особенно цеплялся за луны.

Мару – юная, рождающаяся, робко приподнимающаяся над юго-восточным горизонтом, была тонка, как резь по золоту. Бурый серп её был почти эфемерен, прозрачный, будто соткан из дыхания. Кросис же, её старший серебристый собрат, уже угасал, теряя цвет, становясь бледным пятном, безмолвным финалом небесной симфонии. Они не просто освещали землю, они вели её. Они пели ей.

И в этот час, в этот тончайший перелом между началом и завершением, когда одна луна только открывает своё светило, а другая – уходит, Эйлу чувствовал присутствие чего-то большого. Не громкого, не властного, но тихого и неотвратимого. Как прикосновение мокрого мха к ноге. Как трепет магии, о которой давно забыли.

Люди звали их просто – Мару и Кросис. Но в этот час, при этой звёздной оголённости, они были Вестницей и Угасающим. Дыхание начала и последнего вздоха. Вечное чередование, вечный ритм, отголосок чего-то невыразимого.

И Эйлу стоял, закутавшись во влажный плащ, прижимая его к телу, как щит, и смотрел вверх, в этот перекрёсток двух небесных судеб. И в этом взгляде было не любопытство и не суеверный страх, но ощущение чего-то предельно настоящего. Как будто ночь прошептала ему не слова, но саму суть – и он услышал.

И понял, а не умом. Кожей. Ветром в лёгких. Тишиной между ударами сердца.

Луэкворан верх светом опаляя

 
Луэкворан верх светом опаляя,
Дарует всем внизу покой.
С востока ветер задувает,
Блюдя порядок, чтя собственный устой.
 
 
Здесь путник ворот прикрывая,
Идёт с тобой одной ногой.
К нему всё хлопьями спадает,
Снег горный белой пеленой.
 
 
Бураном заметая путь-дорогу,
Укажет истинный он путь.
Следами поднимаясь в гору,
Промолвит: „идти осталась нам лишь чуть…“
 
 
Но путь тот – будет маркий,
Пройдут его отнюдь не все.
Ведь, знаешь, смельчаки уже пытались,
Навек оставшись здесь по волии твоей.
 
 
Но воин, закалённый в схватке,
Не станет жизнь менять на яд.
Увидит он средь снежной и манящей хватки…
Хрустальный, но покрытый кровью, сад.
 
 
Пройдёт он гордо, не нужно обижаться,
Твои сады не тронули его.
Не нужно с ним метелицей играться,
Ведь Ближний север – отчий дом его.
 
 
Он знает все твои секреты,
Давно сумел обман раскрыть.
Но ты пытаешься лишь беды,
Своей скупой рукой творить.
 
 
Перешагнёт их добрый воин,
Ему с тобой бодаться ни к чему.
И, улыбнувшись, окинет взглядом он просторный,
Забытый всеми снег вершин…
Не задаваясь мыслью, почему.
 

– Но почему? – тихо промолвил Эйлу, вспоминая детский стих. – Всё просто… Твой злобный грех давно простил. Лишь мысленно, но строго, тебе он молвит: „дай чуть мне сил“.

Глаза героя, покрасневшие от усталости и холода, медленно, почти с неохотой закрывались, словно и сами не хотели отпускать этот странный, затаённый миг тишины, в котором смешались угасающий треск костра, сладковатый привкус подогретого мяса и далёкое, незримое дыхание звёзд. Словно бы сама земля под ним чуть приподнялась, расстелившись мягче, чем была, и даже ледяной ветер, недавно хлеставший лицо беспощадно, теперь шептал лишь в кронах, да и то – будто в извинение.

Сон не пришёл стремительно. Он крался, осторожно, будто зверь, проверяющий, безопасна ли охота. Сначала была лёгкая дрожь по мышцам, затем размытые образы за закрытыми веками. И вот уже дыхание становится ровнее, глубже, время вытягивается в прозрачную нить, и реальность начинает медленно растворяться.

Всё, что было до – путь, стужа, карта, луны, мрак – не исчезло, но превратилось в зыбкий шёпот где-то на краю восприятия. Как бы тихо ни дышал лес, как бы не трещал уголь в костре… всё слилось в единое, убаюкивающее урчание забытой песенки, в которой звучала сама зима. И в этом забытьи, под сенью веток и звёзд, герой наконец-то провалился в тот хрупкий, тонкий и такой нужный покой – сон.

***

Пустота… Не просто отсутствие, но вязкая, давящая бездна, в которой звук умирает прежде, чем родиться. Одинокий и мрачный лес – не место, а наваждение, лабиринт из скелетообразных деревьев, чьи сучья изогнуты в предсмертных судорогах. Он постоянно меняется, изгибается, рушится и вновь вырастает, как будто сам лес вспоминает свои кошмары и навязывает их мне. Стоит лишь обернуться, моргнуть, вдохнуть глубже – и образы рассыпаются, будто их никогда не было. Всё стирается из памяти, словно невидимая рука вырывает куски разума и топит в безмолвии.

И всё же… стоит мне вновь повернуть голову – он здесь. Он всегда здесь.

Монстр из моих снов. Тот, чьё имя я забыл, но чьё присутствие врывается в меня с леденящей ясностью. Он ощеривается – не хищно, а злобно, с извращённым торжеством, как будто знает, что страх – его орудие, а я – давно проиграл. Его шаги не слышны, но каждая его поступь отзывается в моих костях, как удар молота. Он идёт прямо ко мне, напоминая о тех бесчисленных ночах, когда я просыпался в поту, с криком, что застревал в горле.

Но вдруг… он исчезает. Не исчезает – растворяется, как дым, как воспоминание, которому не позволено задерживаться. Будто проходит сквозь тонкую плёнку бытия, и я понимаю – он не принадлежит ни этому миру, ни иному. Он между. Он всегда между.

И вот тогда я слышу… скрежет когтей по корням, мягкое, влажное дыхание, хриплое, с примесью звериного раздражения.

Чёрный волк. Он появляется почти невидимо – не выходит из тени, но рождается в ней. Глаза его – как раскалённые угли, пульсирующие адской злобой, в которых нет жизни, лишь ярость и голод. Он не рычит. Не бросается. Он подкрадывается, как нечто, что знает: я не убегу. Что знает: я уже принадлежу ему.

И я слышу это – не шаги даже, а намерение. Звук, неуловимый ушами, но бьющий в грудную клетку. Он рядом. Он здесь.

И я не знаю – просыпаюсь ли я… или засыпаю навсегда.

***

Эйлу проснулся, как выныривают из-под воды – резко, с разлетающимся в груди гулом, будто сердце ударило по рёбрам изнутри. Всё тело его было влажным, простуженно дрожащим, словно само сновидение цепко держало за кожу ещё несколько мгновений. Он мгновенно сел, провёл рукой по лицу и ладонь насквозь промокла от пота. Холодного, липкого, ночного.

– Проклятье… опять этот сон… – проговорил он в тишину, срывающимся голосом. Не было в этих словах гнева – только смятение, тревога, знакомая, но всё ещё невыносимая. – Почему он повторяется?.. Что ты мне хочешь сказать, чёртов зверь? К чему всё это?..

Он вытер пот со лба и злобно сжал кулаки, будто надеясь тем самым разжать что-то внутри себя – тревожный узел, что стягивал его грудь. Уже второй раз за эту неделю. Уже второй раз он видел этот лес, идущего из тьмы чудовища, волка с рубиновыми глазами, чьё молчание было страшнее любого крика.

Сон оставил его без отдыха. Спал он всего пару часов, да и те были выжжены страхом. Вскочив, он тяжело выдохнул, обмотал плечи мантией и принялся собираться. Ночь ещё хранила на себе последние мазки звёздного света, но на востоке уже загоралась первая предвестница утреннего восхода Суур, – Великая Заря, что с древних времён считалась покровительницей путников, победительницей мрака и хранительницей ритма дней. Где-то далеко, за горами, она уже тянула за собой золотую нить света.

Он аккуратно развернул карту. Пальцы дрожали, но он заставил себя сосредоточиться. Путь был ещё долгим. Линия тропы уходила вглубь леса, к пещере, которую он должен был найти. Всё внутри него было против, но всё в мире будто толкало вперёд. Он прижал карту к груди, глубоко вдохнул утренний воздух, насквозь пропитанный влагой и тяжестью ночного страха, и медленно встал.

Собрав всё необходимое, он ещё раз оглядел импровизированное место ночлега, поправил мантии, перекинул через плечо котелок и мешок, а в другую руку взял две хворостинки на случай, если дорога станет слишком вязкой. И она уже стала: под ногами что-то нехорошо чавкало, земля, напоённая растаявшим снегом и метелью, проглатывала подошвы с глухим, сырым звуком.

Так он двинулся в путь – сквозь замирающее дыхание ночи, в предрассветную пустоту, где реальность ещё дрожит, как отражение на воде.

***

Дорога, казавшаяся вначале продолжением Королевского тракта, лишь отдалённо следовала его линией, словно подражая ей из вежливости, но со временем всё настойчивее отклонялась в сторону, будто сама природа, исподволь, но решительно уводила путника прочь от наезженных маршрутов и людских голосов. Всё дальше, глубже, тише – туда, где деревья росли старше, мхи – гуще, а ветер, казалось, знал имена древних, давно забытых. Мягкая, размокшая после недавнего дождя тропа уже давно не носила следов повозок или конных подков. Всё чаще встречались корни, выбитые из земли временем, и кусты с чёрно-синими ягодами, к которым никто не прикасался. Птицы здесь пели иначе, а иногда не пели вовсе, будто что-то невидимое заставляло их замирать в страхе. Лишь хруст шагов да редкое стрекотание невидимых тварей нарушали вязкую, глухую тишину.

Эйлу, продвигаясь всё глубже, ощущал, как лес будто смотрит на него – без глаз, без ликов, но с древним разумом. Примерно через несколько часов такого молчаливого шествия, когда и свет Суур стал мягче, проходя сквозь дымчатую пелену облаков и листвы, впереди, у подножия покосившегося, но высоко стоящего валуна, обросшего лишайником и время от времени окутываемого невесомым туманом, вырисовалась фигура. Неясная. Сначала просто тень, изломанная и расплывчатая, словно часть игры света на камне, но по мере приближения очертания становились отчётливее, тревожнее.

Волны лёгкого, почти незаметного зелёного свечения пробегали по скалистой поверхности, где в хаотичном порядке, а, быть может, наоборот, в точном, но неведомом людям ритуале были выбиты руны. Сами символы, кажется, слегка подрагивали, словно дышали, и с каждым мгновением приближали путника к некому скрытому смыслу – пугающему, затягивающему. На их фоне силуэт перед камнем казался не просто чуждым, он словно вырос из самой этой тайны.

«Антропоморфный… Пожалуй, человек. Или что-то, что когда-то им было. – мелькнула мысль у Эйлу, холодно и отрешённо, как будто чужой голос прозвучал в голове. – Или сделано было по его образу…»

Он осторожно прижался к стволу дерева, стараясь не выдать ни дыхания, ни присутствия, и наблюдал.

Шаг за шагом, обтекая корни, как вода, продвигаясь столь медленно, что сам воздух, казалось, подчинялся этому ритму, Эйлу приблизился почти вплотную. И когда расстояние уже не оставляло места сомнениям – сердце, замершее на одно тревожное мгновение, рвануло.

То, что стояло у камня, было не человеком. Это был анайраг¹⁶ – чудовище из преданий, хищный страж из легенд о войнах, о которых бабки шептали детям, пугая по ночам. Ростом он был не менее шести с половиной фэрнов – гигант, запертый в покрытую трещинами, обветшалую чешуйчатую броню, с головой, в которую некогда, возможно, помещался разум, а теперь зияла лишь пустота – скелет, обтянутый чёрной, потрескавшейся кожей. Из-за проржавевшего, грубо склёпанного шлема на все стороны торчали зловещие оленьи рога – будто напоминание, что природа не прощает хищников. В его руке покоился чудовищный молот, размером и формой похожий на тот, каким владел когда-то отец Эйлу, когда разбивал глыбы соли в северной долине. Только этот был тяжелее, темнее, покрыт высохшими пятнами.

Мурашки, одна за другой, словно армия невидимых насекомых, побежали по телу плута. Горло сжало, будто кто-то сдавил изнутри. Инстинкт, старейший, древнее языка, древнее логики, закричал в нём – беги! Но разум, пускай и треснутый страхом, ещё держался за реальность. Он пытался анализировать, сопоставлять. Мертвяк? Неизвестный голем? Иллюзия? Оборотень, затаившийся в забытых ритуалах?

Внутренний голос вспыхнул – то ли эхо собственного безумия, то ли что-то чужое, вплетённое в ткань леса:

«Мертвяк? Нет, я не уверен… Никогда раньше не видел подобных, да и в существование нежити я не особо верил… Что делать? Думай… Думай… Нужно бить!

– Бить? Для чего? Он тебя не видит.

– Пока. Не видит меня пока. Я не хочу наткнуться на него ночью, нужно убить сейчас.

– Он уже мёртв.

– Ударю его прямиком в спину и с лёгкостью пробью гнилой хребет! Да, так и сделаю!»

Дрожащими пальцами, всё ещё не до конца осознавшими, куда ведёт их собственная решимость, Хартинсон выхватил кинжал. Сталь, натёртая до мрачного матового блеска, дрогнула в руке, отражая зелёные отблески древних рун на камне позади. В лёгких не хватало воздуха, сердце билось с избыточной яростью, будто само пыталось выскочить наружу, убежать прочь, спастись, пока разум ещё цеплялся за самообладание. Он рванулся вперёд, преодолев за одно стремительное движение около семи фэрнов – прыжок в неизвестность, во тьму, к холодной плоти, к тому, чьё происхождение не объяснить ни мифами, ни кошмарами.

– Наругот…¹⁷ – выдохнул тот.

Голос был чужд живому дыханию. Он сочился из трещин между костями, холодный и вязкий, как могильный туман. Звуки, что он издавал, не просто звучали – они отзывались эхом в костях, в затылке, в языке, словно выцарапываясь когтями по внутренней стороне черепа.

– Арокара кре сорли, тъ Нири’эӄ Конита’аг-тар, бро’он ар агара’эк шатрокäсэту… ¹⁸

Он говорил… Нет. Он извещал, прорицал – обрывками мёртвого языка, забытым голосом тех, кто давно ушёл в беспамятство. И в тот самый миг, когда он повернул голову… медленно, как ломается корень дерева под тяжестью веков, Эйлу понял: времени не осталось.

И он ударил.

С той слепой решимостью, которую дарует отчаяние. Клинок вошёл точно в то место, что, казалось, просилось – меж пластин, где броня треснула под напором времени. С усилием, хрипло вскрикнув от вложенной ярости, он прорубил позвонки, и колосс рухнул. Прямо, тяжело, с глухим стоном железа по земле.

Но это не было концом.

Нет.

Тело упало, но не освободилось от жизни, которую не держала плоть. Анайраг, лежащий в пыли, не произнёс ни звука боли. Его глаза, если это были глаза, по-прежнему вспыхивали внутри шлема тусклым, неестественным пламенем: то затухающим, то вновь разгорающимся, точно чей-то адский взор всё ещё наблюдал отсюда, из глубин иного бытия. Рука, что держала молот, не ослабила хватку. Пальцы по-прежнему были сцеплены, словно судорогой неумирающей воли.

Эйлу отпрянул назад. Сердце его на миг застыло. Он ждал. Смотрел. Надеялся.

Прошло всего несколько вдохов – и он увидел, как то, что не должно было шевелиться, медленно начинает подниматься. Сперва плечи. Потом грудь. Колени. Мёртвяк вставал. Так, будто никто его и не ранил. Будто боль – понятие чуждое для того, кто уже перешёл за грань.

«Будь ты… Как у него вышло встать?! Я уверен, что после такого ранения это невозможно! – паника заползала в мысли, как влага в трещины на стекле. – Неужели обычная сталь их не берёт? Или это какая-то магия? Точно! Я видел в одной книге, что их можно убить только серебром или определённым волшебством. Чёрт… Нужно скорее уходить, пока я опять не заблудился в здешних лесах или не повстречал что похуже.»

Он не договорил.

Не досмотрел.

Бежать. Нужно было только это. И он сорвался с места, не оборачиваясь, не соображая, куда ступают ноги – по корням, по скользкой хвое, по камням, по влажной тропе, что петляла в глуши, словно след змея, скрытого в подлеске. Всё прочее отступало, а страх превратился в топливо, а разум, как раненый зверь, кидался в разные стороны, выкрикивая лишь одно:

«Спасайся! Спасайся, глупец!»

Когда пробежал сотки четыре, остановился, тяжело дыша. Рука сжала мятый клочок карты – теперь он казался почти святыней. Хартинсон скользнул пальцем по неровным чернилам:

«Так, фух… Что тут у нас… – выдохнул, с трудом возвращая голос. – Ага, мне, значит, туда… – провёл пальцем. – Получается, что осталось совсем чуть-чуть… Откуда мог взяться этот…»

Он снова взглянул назад и не увидел погони. Тьма леса хранила молчание. Ни одного движения. Ни хруста. Ни дыхания. Но это молчание не дарило покоя.

«…анайраг. Верно, так их называют норды. Значит, рядом должно быть что-то…склеп, усыпальница, захоронение древних времён… Где он и лежал. И где что-то… разбудило. Нужно быть настороже и уходить отсюда как можно скорее, немедля.»

Он медленно перевёл взгляд на свой кинжал.

Клинок был не просто потрескавшимся, он был на грани распада. На нём расползались сети трещин, искривлений, будто металл сам отверг нанесённый им удар. Лезвие, казалось, вот-вот раскрошится в пыль, и лишь тонкие, бледные руны, врезанные по ребру, ещё удерживали остатки целостности.

– Хватит его ненадолго… – пробормотал Эйлу, упрятав клинок за пояс, и снова скользнул взглядом по лесу. – Очень ненадолго.

Некоторое время спустя, после тревожной встречи с анайрагом, лес, точно утомлённый собственной мрачной вязью, начал редеть. Его зелёные своды расплетались, и резкие шёпоты хвои уступали место всё более молчаливому воздуху, где звуки шагов отражались без отклика. Много тарр¹⁹ спустя, тропа, будто колеблясь между мирами, вывела Эйлу на простор – туда, где кончается тьма древесных тел и начинается дыхание большого, безмерного.

Он остановился на краю леса, как на краю сновидения, и позволил себе вдохнуть – медленно, жадно, полной грудью. Свежий северный воздух был наполнен тем особенным привкусом, что встаёт после недавно прошедшей метели – холодом, терпкой чистотой, сыростью тающего снега, запахом дикой травы, лишь слегка пробившейся сквозь рыхлую шапку белизны. Равнина раскинулась перед ним, как развёрнутая старая карта, слегка вытертая временем, но всё ещё точная. Пустота, почти абсолютная, и дорога, еле уловимая среди редкой травы и подтаявшего настила, упрямо тянулась вперёд, указывая в сторону какой-то затерянной в землях деревушки. Он сразу узнал поворот – да, всё совпадало с тем, что было начертано на пергаменте.

Снег за ночь выпал скромно. Он едва прикрыл землю тонкой пеленой, но утреннее тепло уже расправлялось с ним. Вдоль обочины валялись редкие, подмёрзшие кусты, кое-где торчали клочки сухого осоки, упрямо цеплявшейся за жизнь.

В этот момент на тропе показалась фигура. Человек, идущий с севера, навстречу. Он ступал не торопясь, словно он сам был частью здешнего мира, давно принявшей ритм земли. Эйлу насторожился, но не потянулся к оружию. Он просто поднял руку, приветствуя.

– Будь осторожен, незнакомец. – негромко сказал он; голос его отдался в равнине, будто был произнесён в храме.

Чужак подошёл ближе. Его вид говорил о суровой, но размеренной жизни: меха, тёмная, выцветшая кожа, натёртая заплечная повязка, а за спиной был старенький, но, похоже, ухоженный охотничий лук. Его шаг был твёрд, как у человека, сотни раз проходившего такими тропами. За ним трусила широкогрудая собака, покрытая густой грязноватой шерстью, с грубой сумкой на спине. Из её пасти свисал клочок шкуры, а глаза смотрели с лёгким беспокойством.

Сумка охотника была туго набита, вероятно, снабжена всем, что нужно для жизни в дикой земле. Пара свежеснятых шкур, смятых и всё ещё пахнущих зверем, телепалась на боку пса. Эйлу понял, что перед ним охотник, возвращающийся из долгого обхода.

– Ох, Архаэль… – прохрипел мужчина, остановившись и отдышавшись.

Внимательно, без суеты, он окинул взглядом путника, вглядываясь, словно пытался уловить что-то большее, чем просто одежду или выражение лица.

– Приветствую. Позвольте узнать, что за беда на пути? Торгаев отряд опять вышел за головами, да по тракту мародёрствует?

Собака его, остановившись рядом, недовольно зарычала, обнажив клыки. Но охотник, погладив зверя по голове, успокоил её коротким шёпотом, от которого та словно усмехнулась, и лишь дёрнула ушами.

– Нет, таких не встречал. Но дальше по тропе… бродит один. Восставший. Рантору²⁰. – голос Эйлу дрогнул, но он продолжил. – Не шутка. Огромный, облачён в старую броню, несёт молот, словно древний призрак, вынырнувший из подземелий клыкастого прошлого.

Охотник побледнел. Или это просто свет рассвета, коснувшийся его лица? Он махнул рукой, ругнувшись.

– Спаси его душу Шор… – пробормотал он. – то за ужас… Что ж, обойду. Сквозь глушь, вдоль старого ельника, я знаю одну стёжку. Ни нозлувы, ни анайраги в такие места не лезут. Спасибо тебе, путник.

Он слегка кивнул, собираясь идти дальше. Эйлу на миг покосился на его сумку, чувствуя, как в груди рождается крохотный червь искушения: легко бы его ограбить. Один взмах, собаку отвлечь, да и всё. Но что-то внутри сжалось – может, воспоминание, может, тень совести. Он молча отвёл взгляд.

Собака, почуяв что-то в этом молчании, замерла, но, получив знак, гавкнула один раз – не зло, скорее, чтобы заявить о себе, и посеменила за хозяином.

Ветер шевельнул кустами впереди. На миг, точно в утреннем сновидении, из-за них вынырнул олень – статный, светлогривый, белоснежный, с громадными рогами, что казались вырезанными из инея. Он проскакал величаво, как тень великого зверя из старых баллад, и исчез за холмом, даже не оглянувшись.

Суур уже начал подниматься из-за горизонта. Его лучи касались всего мира так нежно, будто этот мир был едва проснувшейся женщиной, и он, рассвет, не хотел тревожить её покой. Вся равнина дышала, растягивалась, просыпалась, и в этом дыхании, в этих серебристых пятнах на траве и дороге, было что-то необъяснимо тихое и священное.

Эйлу подтянул плащ, кивнул самому себе и пошёл дальше.

***