Читать книгу: «Больничка»

– Собирай «Омегу», поедем в Железку! – раздается не терпящий отлагательств голос Булавина, – Там дружественная реанимация просит помочь.

Коля Чехов откладывает все дела и бежит собираться. Он доволен: на улице – яркий сентябрьский полдень, а на свежий воздух зовет его любимый друг и учитель. Любимый – не в смысле какой-то гомосятины, не подумайте плохого. А «Железка» – это железнодорожная больница. Они выходят во двор краевой больницы (по-модному нужно сокращать до «крайбола») и подходят к Диминой «99-й». Хоть она белого цвета, но накалена южным солнцем, не унимающимся и в сентябре. Чехова распирает гордость: он теперь врач-ординатор, и едет на кафедральное задание. Они выскочили прямо в своих больничных хирургических костюмах, только тапочки переодели на уличную обувь: Булавин в летних белых туфлях в дырочку, а Коля – в желтых мокасинах из нубука. Вообще-то его учителя зовут Дмитрий Вячеславович, но он представляется как Дима.

– Что там у тебя за пидорские колготки на ногах? – издевательски спрашивает старший товарищ, заводя машину.

– Это капроновые носки, а не колготки… – пытается оправдаться Чехов. У кого он такие увидел, что стал после этого носить? Может, еще у того грузина, с которым учился в медучилище?

– Ты вот эти армянские штучки брось! – точно читая его мысли, говорит Дима. – Купил мокасы, так носи их на босу ногу.

Машина Булавина едет быстро, и на светофоре они чуть не врезаются в новую «Бэху».

– Стоп, это дорогая жопа, – комментирует Дима, и скоро они въезжают в ворота железнодорожной больницы, на проходной надевают бахилы – их ждут в реанимации. Над входом горит красная надпись: АРО (анестезиологическое и реанимационное отделение). На входе в отделение врачи громко и весело здороваются, хлопая друг друга по плечам. Коля тоже жмет им руки, и Булавин представляет его как ординатора. В одной руке у помощника черный пластиковый чемоданчик с «Омегой», а в другой, согнув ее в локте, он несет тяжелый коагулограф. «Омега-4» – так правильно называется этот прибор для записи «сверхмедленных потенциалов» (они же – омега) организма человека, а второй прибор – для графического изображения свертываемости крови. Омега-потенциалы – это не просто про состояние мозгов, а электрокоагулограмма (сокращенно – элког) – про свертываемость крови. Кафедра, на которой первый год учился Чехов, сделала из них интегральные показатели: по ним не только смотрели шире на общее состояние больного и прогноз его выздоровления, но и во что нужно вмешаться для оптимизации лечения. Об этих потенциалах в реаниматологии как раз и была кандидатская диссертация, которую заканчивал Булавин. Когда Коля только узнал о них, ему сказали, что это как большие, глубинные волны в океане, а мелкие волны на его поверхности, видимые глазу, записывают на всем известной электроэнцефалограмме, и они для реаниматологии такого значения не имеют.

Кафедральных сотрудников в АРО позвали, чтобы помочь разобраться со сложным больным – «уже неделю не можем дать ему ума». Он находился в коме, и не совсем понятно, что у него с головой и с животом: хирурги и УЗИ внятной информации тоже не дали.

– Да что взять с этих хирургоидов? У наших вообще синдром кота.

– Это как? – спрашивает, улыбаясь, местный реаниматолог – моложавый брюнет с рано поседевшими волосами.

– Так говорит наш директор Онуфриев: насрал и зарыл! Нахеровертят в животе со своими кишками, а потом ходят каждый день в реанимацию и спрашивают: Ну, как дела?

Пока Дима с лечащим врачом и подошедшим заведующим АРО разбирали, что пишут в истории болезни, Чехов накладывал на лоб и правую руку пациента электроды «Омеги». Как и положено тяжелому больному, он был со всех сторон обставлен следящей аппаратурой, рядом пыхтел аппарат искусственной вентиляции легких, во все стороны отходили провода и трубки капельниц, шприц-насосов и дренажей. Кожа его была бледной, лицо и конечности – отечные. Точка в центре лба, куда нужно было поместить электрод, красиво называлась «глабелла», а между большим и указательным пальцем – «анатомическая табакерка», и в 19 веке туда клали нюхательный табак. А сейчас на эти точки Коля накладывал снаружи стеклянные, а внутри – хлорсеребряные электроды. Тонкие провода от них вели к «Омеге-4», размером с толстую книгу формата А4. Если подключить этот прибор к принтеру, то можно распечатать кривую, полученную за 10 минут записи, для умных кафедралов содержащую массу информации. Ординатор умеет пользоваться «Омегой» уже полгода, но разбираться в том, что она запишет (для простоты запись тоже назвалась «омега»), учился только две недели.

Запись началась, а в это время у пациента, который в коме ничего не чувствовал и не отдергивал руки, Чехов набрал из локтевой вены пару миллилитров крови, чтобы заполнить кювету элкога. Это такая маленькая закручивающаяся пластиковая баночка, которая помещается внутрь прибора. В кровь добавляют гепарин, чтобы не свернулась, и кювета качается, как шейкер в руке бармена. Снаружи перо самописца рисует красными чернилами по розовой миллиметровой бумаге кривую, похожую на елку, поваленную набок. Специалистам на ней видно, как кровь сворачивается, формируется сгусток, который потом начинает растворяться. У Коли все получилось, его аппараты работают, и можно немного расслабиться. Его ухо различает, что из ординаторской играет Земфира. За окном – жара, окна в палате открыты, и даже на улицу слышно: «Минус 140 и вечное лето…». Дима берет в руки записи приборов и показывает местным докторам. Чехов, заглядывая ему через плечо, прислушивается к разговору старших товарищей. Булавин объясняет, а его ученик в очередной раз поражен: как этот человек увлечен своей наукой, и как она, оказывается, может быть полезна на практике. Врачи кивают головами, Коля собирает аппаратуру, их благодарят и приглашают на чай.

– Чай – не водка, его много не выпьешь, – отшучивается Дима, и они спускаются к машине. – Поехали лучше пожрем!

– Поддерживаю. А куда?

– Тут рядом главное СТО ВАЗ, а там – лучшие сосиски в городе.

«Где-то ведь ходят по кругу трамваи…» – продолжает играть в Колиной голове модная песня, когда они пересекают трамвайное кольцо на Московской. Обед для проголодавшихся учителя и ученика был просто замечательный – хотя, казалось бы, ничего особенного: просто вареные сосиски (Булавин называет их «сосиджи»), хлеб и кетчуп. Чехов нахваливает еду, а Дима отвечает:

– Наконец-то поели в обед нормально, а то вечно ваши панкреатитные пЕроги со второго этажа. Надоел этот картофАн и кЭпуст! – в своей оригинальной манере коверкает он привычные слова.

– И пустой холодильник надоел. В нем только кетчуп и майонез… – поддакивает Коля.

– Если сегодня со мной на дежурство останешься – увидишь полный холодильник.

– Не, сегодня хочу домой, я вчера с Ваганом оставался… – начинает ныть ординатор.

– Вагон Вилз – и ты победитель… – задумчиво цитирует Дима телевизионную рекламу, но быстро спохватывается. – Эх ты, козёльчик! Но, дальше по дороге, ученика не гнобит, следит за машинами и думает о своем.

Николай Рыбин, второй кафедральный ординатор, вышел вместе с Чеховым на улицу не в 16 часов, когда оканчивается дневная смена в их хирургическом центре, а ближе к 7 вечера. Зато уже не так жарко, и они сели на улице, сразу за воротами крайбола, за столик кафе «Мутный глаз» (никто не знал, как оно называется на самом деле). Они взяли по бутылке пива с одним пакетиком фисташек на двоих – теперь можно и потрепаться:

– А что было первым, что тебе запомнилось в нашем центре?

– Мне навстречу мент тащит какого-то бандюка в наколках и наручниках, а он пытается схватить хирурга за халат, упирается и кричит: «Подожди, лепила, мне в твоей больничке лучше, чем на киче чалиться!». – смеется Рыбин.

– А мне запомнилась внешность Булавина: прямой, высокий, светлые волосы набок зачесаны, глаза голубые и взгляд такой цепкий… – задумчиво говорит его товарищ.

– А ты как на эту кафедру в ординатуру попал? – спрашивает Колин тезка.

– А ты? – вопросом на вопрос отвечает Чехов.

– Так я до этого два года в нашем гастроцехе медбратом отработал, вот меня Древко ЗИБу и рекомендовал.

– Ха-ха, гастроцех! Такого названия гастроцентра я еще не слышал. Подожди, а почему ЗИБ?

– Потому, что Задунайских Игорь Борисович! Видел, какая у него электронная почта – pobedazib@inbox.ru.

– Нет, еще не довелось. А меня доцент Голубев к нему привел, и он говорит: «У тебя же будет красный диплом? Нам отличники нужны, я тебя беру в ординатуру. А потом, если покажешь себя, в аспирантуру пойдешь».

– Ух ты, даже так! – без зависти в голосе порадовался за товарища Рыбин.

Они вспомнили, как безболезненно прошли для них вступительные экзамены в ординатуру. Считай, для них экзамена и не было, в отличие от других, не интересующих заведующего кафедрой, выпускников медакадемии. Как-то незаметно беседа перешла на то, кто во что верит. Выяснилось, что они оба – православные христиане, но Рыбин – прямо молодец: бывает в храме каждое воскресенье, а то и в субботу вечером, и причащается не менее четырех раз в год. «Ты смотри, какой правильный!» – подумал Коля, сравнивая тезку с собой. На этом они распрощались, и оба поехали в маршрутке домой. Дорогой он думал о Николае: они были одногодками, но Коля про себя называл его только полным именем. Вместе они проучились на педиатрическом факультете в параллельных группах в течение 6 лет, но он тезку как-то толком и не замечал. Рыбин был похож на перевернутого снеговика, и весь состоял из кругляков, но сужался не кверху, а книзу: круглая коротко стриженая голова, круглые плечи и бицепсы. В медакадемии он запомнился Чехову веселым парнем, и на физкультуре любил играть в футбол. Рыбин был женат еще с середины учебы на своей одногруппнице, которая сейчас училась на офтальмолога, и у них уже был маленький сын.

Следующий день был днем зарплаты, и Булавин, заглянув в холодильник, обнаружил, что кроме недоеденного майонеза и кетчупа, там стояла только бутылка водки.

– Видел сегодня утром на обходе Моржа? –обернувшись, спросил Булавин у Коли.

– Нет, только хирургов и Моисеича, – отвечал наивный ученик.

– Ну, хоть слышал, как он гнобил дежурную смену?

– Такое не услышишь!

– Значит, видел, как он в гневе шею назад заламывает и усы свои топорщит? Вот за это «Моржом» и называется!

– Ааа, теперь понятно… – кивнул головой Чехов.

– Ну, пойдем в низину, пожрем, что ли…

Они спустились по лестнице с четвертого этажа, который занимал их центр, и прошли через так называемый «мраморный зал» – огромный холл, облицованный черно-белым камнем. На границе холла и лестницы – охранник за трибуной, как на съезде партии, по дороге – буфет, где торгуют большими жареными «панкреатитными» пирожками, а в самом дальнем углу – искомая столовая. Кормили там относительно недорого, в принципе – сытно и вкусно, но часто туда ходить денег все равно не хватало. Они взяли второе с гарниром, а к чаю Дима рекомендовал какую-то особенно вкусную «булиссу» (назвать ее просто булкой было не круто). Но Коле больше понравилась истекающая сладким соком и покрытая белоснежной глазурью ромовая баба.

– Ром отдельно, бабы – отдельно! – прокомментировал Булавин, который никогда не лез за словом в карман. – А ты вон налево посмотри, там наши терапевтини обедают. Так он называет женщин-терапевтов, тоже сотрудниц гастроцентра. Одна из них помоложе, повыше и пофигуристей, а вторая – наоборот. Парни здороваются, дамы вежливо отвечают.

– А что, Чехман (такое прозвище чаще всего употребляет Дима для Коли), слабо тебе вон ту замармудить?

– Какую?

– Да вон ту гастроэнтерологиню, которая десятый номер.

– В смысле? У нее от силы второй!

– Да ты не на грудь смотри, Вася. У нее ноздря говорит о том, что трубка интубационная самая большая влезет! – и втроем ржут так, что возмущают буфетчицу.

За время учебы Чехов узнал, что в гастроцентре слово «мармуда» означает очень многое. Изначально оно употреблялось хирургами для обозначения гнойного выпота в животе, а потом, постепенно, стало обозначать вообще все плохое. Например, начальник мог быть в «мармудном» настроении, или приключилась неудача – «мармуда злая». Потом это слово расползлось еще шире: ненадежного человека стали называть «мармудчиком», а соблазнить девушку – «замармудить». Кстати, замармуженная Колей еще весной медсестра по кличке Кроличек (его бывшая одногруппница по медучилищу), позавчера дежурила по хирургическому отделению и выходила покурить на их реанимационный балкон. Странно, но Чехову она игриво подмигнула, хотя они еще с весны особо не общались, а мимо дежурного реаниматолога Восканяна прошла, как-то фыркнув, и демонстративно отвернулась. Что бы это значило?

Ваган Восканян, которого только его учитель Булавин, придумавший эту кличку, мог в лицо называть Вагоном, был по учебе старше обоих Колянов – ординатором второго года обучения. В ответ он обзывал Диму «Бульбашом» за его белорусское происхождение. Еще не закончив ординатуру, он уже работал в штате центра и получал за свою работу зарплату, потому держал себя с ними важно. Кроме того, он был другом Димы и знал его уже лет пять, потому что жил с ним в одной общаге. А Чехову и Рыбину очень хотелось к этой высоте приблизиться. Вагон, хоть чему-то их учил и отвечал на заданные вопросы, но пока держал дистанцию. В отличие от него, Дима относился к ним прекрасно:

– Здорово, скотки! – приветствовал он их, а дальше, весело и с матерком, щедро делился своими реанимационными познаниями. Особенно быстро прилипали к людям его меткие клички.

Коля у него чаще был Чехманом (видимо, он разглядел в своем ученике что-то еврейское), а если делал что-то не так, то звался Чехманище Поганое. Рыбин, когда приходил сонным, был Сазаном, а еще прозывался Рябым или Пестрым (а он реально имел многочисленные следы от ветряной оспы на своих круглых щеках). Медсестра Вика Кайметова была у него, как кровоостанавливающее средство, «Викасол». Вечно грустный медбрат-шестикурсник звался Сусликом, но так как был выше Булавина ростом, то Сусёл. Большой и толстый, важно блестевший очками однокурсник Вагана Григоров, действительно похожий на огромного императорского пингвина, – Пингвин или просто Пинки. Кругленький, весь поросший курчавым волосом, его ровесник и такой же ассистент кафедры Муромов – «Олимпийский Мишка». А хирург Адам Шумафович был прозван «ЧумахОдовичем», так как всегда был какой-то заторможенный. Клички прилипали мгновенно и потом передавались из уст в уста, а Дима продолжал прикалываться, причем над всеми, и часто достаточно зло. А еще он знал всех в мире животных, в том числе – всяких экзотических, и Коля ему нравился тем, что мог отличить бабируссу от капибары.

– А ты знаешь, что Пушкин писал про реанимационное отделение? – спросил однажды Булавин у Чехова.

– Да вроде ничего…

– А вот и нет:

«…наследник всех своих родных.

Ах, Боже мой, какая скука,

Полуживого забавлять,

Ему подушки поправлять,

Вздыхать и думать про себя:

Когда же черт возьмет тебя». Ну, откуда это?

– «Евгений Онегин»? – вспомнил Коля.

– Ай, молодца! Разносторонне развитые ординаторы – это хорошо. Как говорил Козьма Прутков, «всякий узкий специалист подобен флюсу, ибо любая полнота его является односторонней».

11 сентября, которое случилось в том году в Америке, никак не омрачило Колину жизнь. Однако, через пару дней и в его семье случилось несчастье. Днем на городской телефон реанимации дозвонилась его мать: соседи по даче как-то сообщили ей, что ее муж умер. Чехов, стоявший с трубкой возле уха, медленно сел на стул. Глядя на него, окружающие затихли, и стали слышны короткие гудки. Его лицо, видимо, изменилось так, что к нему быстро подошел Булавин. Узнав, что произошло, он тут же сказал:

– Поехали!

Не прошло и часа, как они были в дачном товариществе. Отец готовил во дворе к укладке керамическую плитку – там и застигла его смерть. Он лежал на спине, лицо его было покрыто чистым носовым платком, вокруг со скорбными лицами стояли соседи. Дима снял платок и показал Коле лицо отца: обычно загорелое, оно уже начинало синеть. Чехов встал на колени и приложил ухо к его груди: ему не верилось, что сердце действительно не бьется. Но это было так…

С помощью еще двух мужиков они на простыне втащили тело на заднее сидение машины. Сначала Булавин подъехал к поселковому отделению милиции и там договорился, чтобы не было лишних формальностей. Дальше их путь лежал обратно в краевой центр, где возле кафедры судебной медицины медакадемии уже ждала Колина мама. По дороге Чехов думал, какой же хреновый из него реаниматолог – собственного отца спасти не смог! Но думы были какие-то вялые и апатичные, и сам он был как в тумане. Слава Богу, добрые люди помогали с похоронами и связанными с ними заботами. Ничего этого Коля не замечал, пока не очнулся: напротив плачет мать, вокруг – кладбище, по периметру свежей могилы – оградка, окрашенная серебрянкой, а внутри нее – венки. Чехов-старший лежал под бугром бурой земли, средний – стоял над ним с сухими глазами, а Чехов-младший домой пока не вернулся и о смерти отца даже не знал. Оказалось, что у отца был обширный повторный инфаркт, и было ему всего 51 год.

Однако, нужно было как-то продолжать жить и учиться дальше. Чтобы быть с матерью на связи и, хотя бы с ней, ничего не упустить, решено было приобрести сотовые телефоны. Уже во всю работали МТС и Мегафон, и кафедральные сотрудники все были с мобильниками. Коля с матерью купили «Сименсы», только у нее был с антенной, а у него – без. Это было круто, и хоть как-то Чехова не то, что утешило, но отвлекло. Он был рад вернуться реанимацию, которая постепенно становилась для него родной. Заглянув в холодильник, Коля обнаружил, что он по-прежнему пуст, а на обед – те же жареные пирожки, но сегодня он оставался на дежурство с Булавиным. Днем все равно есть было некогда – только перекус и попить чаю или растворимого кофе. До 16 часов дневная смена то трудилась в палатах, то толклась в ординаторской. А так как у медсестер отдельного помещения не было, она также была и сестринской. Из-за этого, или потому, что совместная интенсивная работа в реанимации вообще не способствует субординации, с сестрами у реаниматологов были теплые отношения. Всех, за исключением заведующего отделением и старшую медсестру, звали просто по имени.

После четырех дня официальные лица отправились до завтра домой, и на работе осталась только ночная смена: один врач, две медсестры и одна санитарка. Но, так как их центр был учебной базой кафедры анестезиологии, народа в ночь всегда оставалось побольше. Сегодня к ним примкнул Коля, а так бывали студенты-шестикурсники и «курсанты» – врачи на постдипломном обучении.

– Иди, пиндосик, лечи больных! – скомандовал Дима Чехову, а сам остался в кабинете заведующего заниматься своим «диссером» – на носу была его защита.

– Сначала скажи, почему в первой палате мужик по рукам и ногам привязан?

– Да он гоняет!

– Не понял…

– Говоря научным языком – находится в делириии, то есть себя не контролирует. Чтобы он не навредил персоналу и себе, его конечности фиксируют.

– Отчего это он так?

– Гипоксия объясняет все! –произнес мудрую сентенцию наставник. Коля понял не до конца, но больше вопросов решил не задавать – учеба еще только началась.

– Да это – фигня, вот в этой палате у нас раньше один алкаш лежал – так тот учудил получше!

Чехов присел на край стула и приготовился слушать.

– Короче, лежит он такой же, привязанный, и хочется ему пить. Ему еще после операции нельзя, а в носу у него стоит зонд. И тут он видит, что у соседа на тумбочке стоит стакан с водой. В это время я прохожу мимо открытой двери в их палату, боковым зрением замечаю – что-то не так: орать и вырываться алкаш перестал, а только мотает головой. Захожу в палату и вижу: он свой зонд пытается забросить в соседский стакан, чтобы напиться!

Но ученик не смеялся, а вымучил только озадаченную улыбку.

– Что, не понял?

– Честно говоря, нет…

– Эх ты, тормоз. Ну, даже если он и попадет в стакан, желудком он воды не насосет!

– А, теперь дошло! – и Коля улыбнулся во весь рот.

Сегодня дежурила студенческая смена: медбратья (Булавин ставил ударение на последний слог) учились на последнем курса медакадемии – Сусёл и Пуло. Второй, кстати, тоже тезка Чехова, носил обычную фамилию Иванов. Но Дима, большой оригинал, называл его по Ильфу и Петрову – «студент Иванопуло», а сокращенно – ПУло. Пришедшим с ним работать в реанимацию однокурсникам тоже досталось. Полин стал называться Лайнус или Полинг в честь Нобелевского лауреата-химика, который был против ядерной войны. А Миндияров – просто Мендиш, или, за свой малый рост, – Миндашлёп.

До полуночи всех больных нужно было, по-Булавински, «отрепетировать», то есть относительно стабилизировать, а потом можно спокойно сесть и нормально поужинать. Большая часть из шести лежащих в двух реанимационных палатах больных находились в состоянии «тяжелом, стабильном» – так было написано в их истории болезни. Только двое были самыми тяжелыми и требовали внимания. Но оба медбрата работали уже второй год и были достаточно опытными, чтобы Чехов мог заняться наукой. Обоим «принципиальным» пациентам он записал элког, омегу и понес к Диме для обсуждения. Надо сказать, что Булавин был меломаном, и в кабинете играл свежий диск группы «Запрещенные барабанщики: «Да, я таблетка, соси меня, детка, и свежесть почувствуешь в полости рта…».

– Как там дела, скот? – впиваясь своими светло-серыми глазами в вошедшего Колю, спросил дежурный врач.

– Да вроде ничего…

– У молодого кровь течь по дренажу перестала?

– Да, немного сукровичного отделяемого, и все.

– А где Рыбман (Коля порадовался, что не он один стал евреем)?

– Домой поехал, еще в 5 часов.

– К жене под юбку?

– Только ты, Одиссей, от жены, от детей… – ответил Чехов. Он знал, что учитель женат уже второй раз и у него двое маленьких детей. Дима мельком взглянул на результаты исследования, удовлетворенно кивнул:

– Ну, тогда пошли жрать!

Время было ближе к 12 ночи, и медперсонал быстро накрывал на стол. Только у Булавина была домашняя еда в пластиковом большом контейнере, а для остальных Коля заранее сходил в ближайший круглосуточный магазин. На стол выставили буханку белого хлеба, два кольца «Украинской» колбасы, кусок сыра, банку соленых огурчиков, из холодильника достали бутылку водки. В контейнере оказалась картошка, жареная с яйцом, а кэлбас (понятно, чье слово) разогрели в ростере – микроволновки тогда еще были редкостью. Долгожданный ужин был прекрасен! Всем досталось по три рюмки водки, последнюю пили не чокаясь и помянули отца Чехова. Тут Дима вспомнил, что не дорассказал:

– Еще был один дед, тоже гонял после большой операции. Пока его не привязали, посдирал с себя все, что мог: повязки, мочевой катетер, зонд из носа, только подключичный катетер выдрать не смог, – потому что была пришит к коже. На этом моменте его и зафиксировали как следует. Так вот, когда он очнулся и обратно стал вменяемым, то рассказал, что в это время видел сон. Про то, что он в 41 году попал в окружение, и кольцо фашистов вокруг него сжимается. Чтобы они не узнали, что он офицер, стал от формы отдирать знаки различия. И только ромб в петлице не поддаётся, а враги все ближе! – и тут заржали все, кроме санитарки.

– Бедненький… – жалобно сказала она.

– Ну все, стресс-лимитирующую дозу приняли, и за работу! – разогнал всех Дима.

В эту ночь поспать Коле довелось все три часа – прямо на подоконнике ординаторской. Зато в раздевалке он нашел такой же длинный черный бушлат, какой был в детстве у отца, и он был очень кстати: одной полой прикрыться, а вторую подстелить под себя. Засыпая, Чехов вспомнил, как он спал ночью на трех стульях, составленных вместе. И было это во второй городской больнице, когда он присматривал за прооперированной бабушкой. Она в жизни не выкурила ни одной сигареты, но оперировали ее по поводу рака легкого. Однако, было уже поздно: грудную полость открыли и закрыли, потому что везде уже были метастазы. Она прожила после этого еще 7 месяцев, и умерла на год раньше своего единственного сына. Коля, почти готовый доктор, жил тогда у нее на квартире, чтобы вводить морфин, регулярно получаемый в поликлинике для обезболивания. К нему добавлялся еще и галоперидол, и последние три месяца жизни бабушку практически ничего не беспокоило. И она не могла помешать своему подросшему внуку ни смотреть телевизор, ни водить баб… Кстати, о птичках. Этой осенью у Чехова завязался прямо-таки роман в письмах с Натальей Рушайло, своей бывшей большой любовью. Еще бы, их связь длилась почти четыре года, а потом она сбежала учиться в Санкт-Петербург. То ли соскучились друг по другу, то ли обида со временем улеглась, но теперь они помирились. Письма писались регулярно, и в них договорились увидеться на зимних каникулах, когда она приедет в родной город.

Утром Коля никуда не ушел, а остался в отделении. Несмотря на то, что Дима держался с учениками демократично, это не мешало при случае их загнобИть за глупость и лень (мог послать в жопЕндий, да и за матерными словами ему лазить в карман тоже было не нужно), особенно если они не читали тех книг по специальности, которые он рекомендовал. На эту литературу, кстати, уходила вся стипендия, которую платила ординаторам медакадемия. Но Булавин был отходчив – отругает и тут же забудет. А если ученики читали – то объяснял недопонятое доходчиво. И вообще, в него невозможно было не влюбиться. Ну, как минимум, нельзя было не уважать.

После появления сотового телефона жить Коле стало действительно интересней. Еще год назад – а тогда мобильники еще были в новинку – он решил приколоться над знакомыми в институте и купил себе на вещевом рынке детский сотовый. Он был очень похож на настоящий: такой же черный, с антенной, вниз сдвигалась панель, закрывающая кнопки. Одна из них была самой важной – при нажатии раздавался сигнал звонка. Чехов вошел на перерыве в лекционный зал с игрушкой в кармане, нажал на эту кнопку и «телефон» зазвонил. Он достал мобилку из кармана, сдвинул панельку вниз и приложил к уху: «Алло!». Перед тем как выйти в коридор, типа поговорить без свидетелей, он оглянулся на своих – наступила тишина, глаза округлились и отвалились некоторые челюсти. Эффект был достигнут! В настоящем его Сименсе можно было играть в парочку несложных игрушек, но больше Николаю нравилось, что смс-сообщения пока что были бесплатными. Прикольно было знакомиться с девушками: набираешь любой номер и, если голос молодой и красивый, начинаешь переписываться. Однажды он даже так назначил свидание на входе в центральный кинотеатр – там шел «Властелин колец». Коля, толкаясь в толпе на выходе с сеанса, набрал ее номер и увидел, какая девушка подняла трубку. Ее весовая категория превышала допустимую, поэтому телефон он отключил и свалил незамеченным.

В один прекрасный день (за окном, расцвеченная солнцем, играла красками золотая осень) Коля, под руководством завотделением, поставил свой первый подключичный катетер. Пациент был в сознании, и манипуляция была проделана под местной анестезией. Сначала ординатор сделал «лимонную корку» – внутрикожную инъекцию обезболивающего. Кожа, надутая раствором, действительно напоминала лимон. Дальше было почти не больно, и он пропитал анестетиком подкожно-жировую клетчатку и подлежащую мышцу, продвигаясь к ключице, насколько позволяла длина иглы. Потом набрал в шприц физраствора и присоединил длинную и широкую иглу для катетеризации. Она была не фабричная, а самостоятельно переделанная в их центре из «воздушки» – иглы для капельниц, длиной сантиметров 15. Только теперь ее конец был сточен, чтобы не была такой острой – ей ведь не пробку резиновую прокалывать…

Пока Чехов проделывал все это, Древко рассказывал, что есть не только с десяток разных вариантов подключичного доступа к центральной вене, но и надключичный доступ к ней. Дальше он командовал, под каким углом проколоть кожу и как потом завести иглу, чтобы не проткнуть легкого. Ученик выполнял команды, думая про себя: как сейчас офигевает этот молодой мужик, лежащий под его неумелыми руками. Однако, попасть в вену получилось с первого раза: Коля увидел в шприце темную венозную кровь, ввел через иглу тонкую леску-проводник, а по нему завел в подключичную вену прозрачный полиэтиленовый катетер. Оставалось подшить его к обезболенной коже. «Ура!» – весело сказал он Василию Александровичу и чуть не бросился к нему на шею.

Вот только следующая катетеризация, хотя прошло только три дня, и он еще ничего не забыл, прошла не так удачно. Ваган отправил его ставить «подклюку» в ту же перевязочную в пять часов вечера. Чехов, вроде бы, повторил все то, чему недавно учил его Древко. Но, было похоже, что он попал иглой не в вену, а в легкое. Послушал фонендоскопом, сняв его с шеи, – так и есть, справа вверху дыхание не проводилось! «Бля…», – подумал он, побледнев. Но еще сильнее ординатор испугался, услышав, что именно в это время по коридору со свитой хирургов идет директор центра. Это была одиозная фигура: высокий и страшный, как Петр Первый, он был так же горяч и скор на расправу.

– Ну все, мне конец… – весь обмякший, подумал Коля.

Однако, обход прошел мимо перевязочной и отправился в реанимацию. Слева тыкать вену Чехов не стал – пусть Вагон сам справляется! Медсестра, подававшая инструменты, заклеила прокол на коже, а ординатор отправился за хирургом: лёгкое нужно было дренировать, чтобы оно совсем не спалось.

Поздней осенью состоялась защита Булавинской кандидатской диссертации. Все прошло успешно, и на кафедре в честь этого был устроен грандиозный банкет. Все хотели поздравить Диму, было много вкусной еды, но еще больше – выпивки. Часам к 7 вечера начальство разъехалось по домам, и осталась только молодежь. Ох, и набрались же они! Виновник торжества, поставив на пол 1,5 литровую бутылку с минералкой, поднимал ее зубами, вставал в рост и пил, запрокинув голову. Когда Рыбин собрался домой, Дима спросил его:

– Пестрый, а ты знаешь, кто такой клёст?

Чехов не только знал, но и был трезвее товарища, и ему было интересно, какой будет ответ.

– Эт-то… – язык Николая уже заплетался, – Чпокалка!

Чехов заржал в голос.

– Все, свободен! – улыбаясь, махнул рукой Булавин, и Рыбин пошел на остановку троллейбуса – денег на такси у ординаторов не было. Осталось решить, как новоиспеченному кандидату медицинских наук добираться домой – до поселка, где он жил, было около 20 километров.

– Чехман, пойдешь ко мне в гости?