Читать книгу: «Проверка моей невиновности», страница 5

4

В десять часов в то утро конференция началась в единственно возможном порядке – с приветственной речи сэра Эмерика Куттса. И пусть он теперь был уже несколько стар и давным-давно покинул академический пост в колледже Св. Стефана, сила риторики в старом философе не угасла. Речь его в основном взята была из его наиболее известной книги “Как я стал консерватором”. Кристофер с ней был знаком, но подозревал, что многие присутствовавшие в зале – в большинстве своем на немало лет моложе его самого – этот эпохальный труд одного из отцов-основателей движения никогда не читали. Но все равно слушали в зачарованном безмолвии, как профессор Куттс проигрывает знакомую пластинку. Катастрофа выборов 1945 года и приход к власти лейбористского правительства, намеренного устроить мощное, всеохватное государство всеобщего благополучия, опорой которого должна была выступить Национальная служба здравоохранения, – начало, иными словами, британской “культуры зависимости”. Сокрушительные события Суэца в 1956-м с их смертельным ударом по британской уверенности в себе. Чудовищный выбор 1973 года о присоединении к Европейскому экономическому сообществу. Неостановимое укрепление профсоюзов, которые к концу 1970-х держали страну за горло. Почти все это Эмерику довелось наблюдать самолично. Адама Смита и Эдмунда Бёрка²² он читал в юные годы и вскоре пришел к выводу, что в идеальном обществе долг политика сводится к тому, чтобы просто стоять в сторонке и как можно меньше лезть в равновесные, гармоничные дела свободного рынка. Однако к 1979 году Великобритания от идеального общества была далека. Уступив свою независимость сперва профсоюзам, а затем европейской бюрократии, страна оказалась в незавидном, отчаянном состоянии. Великий кризис требовал великой политической фигуры – и она, конечно же, выступила вперед.

– Я не был безоглядным обожателем миссис Тэтчер, – сказал профессор Куттс публике (кое-кто полушутя освистал это заявление). – Однако за десять лет мы очень сблизились. Она частенько вызывала меня к себе в номер десять за политическими рекомендациями, и у меня была возможность непосредственно посмотреть, как работает ее ум. Ей не хватало воображения – возможно, не хватало даже сопереживания. Определенные сферы жизни – например, культура, книги, музыка и искусство – ее не интересовали. (Кстати, в том и состоит настоящая причина того, почему столь многие творческие личности – особенно писатели – ее не выносили.) Но в большинстве черт она была непоколебимой – непоколебимой в приверженности собственной стране, непоколебимой в решимости служить британскому народу, но превыше всего непоколебимой была ее любовь к свободе. Никогда не забывайте, чего удалось добиться для Восточной Европы и Советского Союза ее неустанными усилиями… Свобода, – продолжал профессор Кутс, – есть самая суть того, что означает “быть консерватором”. Это означает, конечно, свободу в рамках закона. Но если люди пишут законы несправедливые, для британского образа жизни не подходящие, нам нужна свобода лишать таких людей власти. Вот почему наше решение 2016 года покинуть Евросоюз оказалось единственным и сокрушительным ударом в пользу британской свободы со времен Великой хартии вольностей²³. (Аплодисменты.) История XX века преподала нам страшнейшие уроки того, что может случиться, если во имя социалистического идеализма свобода окажется у нас отнята. Но уроки эти выучили не все. Современные левые постоянно ищут все новые и новые коварные способы ограничить свободы независимого индивида. Ныне кажется, что цель их – захватить полную власть над тем, что́ мы говорим, и даже над тем, что́ мы думаем. Культура отмены. Политическая корректность. Ползучая “пробуднутость”. Если у вас какие-нибудь не те воззрения, вам нужно заткнуть рот и покарать вас. Но это не по-британски. Британцы верят в свободу мысли и свободу слова. Британцы говорят то, что у них на уме, и не станут иметь ничего общего с тем, кто пытается их остановить.

Эти соображения, а также подобные им приняты были скорее с одобрением, нежели с откровенным восторгом. Среди делегатов Эмерик Куттс был явно фигурой чтимой, пусть и не все отчетливо понимали, кто он такой. Зато гораздо больше и признания, и воодушевления досталось от публики следующему оратору – Роджеру Вэгстаффу, взошедшему к трибуне под продолжительные аплодисменты и приветственные крики.

Он сделал всего несколько вступительных замечаний, касающихся политических событий последних двух дней.

– Дамы и господа, – сказал он, – мы планировали иначе, однако так складывается, что эта конференция происходит в поразительной точке британской новейшей истории. Впервые за много лет у нас в премьер-министрах настоящий консерватор. (Аплодисменты.) Премьер-министр, которой не страшно решиться на снижение налогов, минимальное правительство и урезать вмешательство государства в наши жизни и наше предпринимательство. Премьер-министр, которая вернет Британию на ее рельсы!

После этих слов, которые опять оказались встречены бешеными аплодисментами и криками “Вперед, Лиз!”, Вэгстафф взялся представлять первую коллективную дискуссию конференции – четырехсторонние дебаты на тему “Британская Национальная служба здравоохранения: есть ли у нее будущее?”.

В дискуссии участвовали парламентарий-тори, журналист “Телеграфа”²⁴, врач-отщепенец, а ныне медиаперсонаж, соорудивший себе из этого выгодный второй источник доходов, – и сам Роджер. Кристофер внимательно слушал эту дискуссию и вел подробный конспект, но по истечении часа у него не возникло ощущение, что он узнал хоть что-то новое. Ему стало интересно посмотреть, решится ли Роджер, осмелев в этой обстановке, выложить начистоту все свое видение перспектив британского здравоохранения. Ответ на этот вопрос оказался таков: пока нет. В сегодняшней дискуссии фигурировало очернение НСЗ как “священной коровы”, которую “фетишизируют” британские левые. Шел разговор о невозможно длинных списках-очередях, неэффективной бюрократии, хронической нехватке медперсонала. Большинство этих бед, заподозрил Кристофер, были сознательным результатом решений, измышленных для того, чтобы подготовить НСЗ к ее неумолимой участи – полномасштабной приватизации. Пока шла дискуссия, эту цель никто не выболтал, но Кристофер знал, что закулисно “Процессус” эту затею проталкивает мощно. Он видел предложения, изучал секретные электронные таблицы, определял американские фармацевтические компании, готовые влезть, как только дадут зеленый свет. Но знал он также, что “Процессус” пока выжидает: они пристально следят за общественными настроениями и полностью осознают, что британцы все еще не вполне готовы к такому радикальному и необратимому шагу. Вот что, по мнению Кристофера, придавало силу его положению: у него было доказательство их намерений, и он мог нанести немыслимый ущерб их проекту, заранее разоблачив его.

Вместо того чтобы слушать вторые дебаты, запланированные на то утро (пленарное заседание под названием “Что такое постбрекзитный консерватизм?”), Кристофер решил прогуляться в основное здание. Ему стало любопытно глянуть на новый номер, в который его так загадочно прописали. Путь он выбрал длиннее прежнего – пошел по тропинке вдоль декоративного пруда – и вновь заметил фигуру одинокого рыбака, сидевшего в созерцательном безмолвии и глазевшего на воду, которая, как и сам он, казалась бесконечно спокойной и бесконечно терпеливой. Кристофер задумался, каждый ли день рыбак сюда ходит.

Стремительно миновав вестибюль гостиницы, он взошел по впечатляющей дубовой лестнице посередине здания, ведшей на первый этаж. Там он оказался в просторном, мрачном и неприветливом коридоре с дверями по обе стороны. Номер Кристофера, девятый, отыскался в дальнем конце, в глубине дома. Две двери, предшествовавшие девятому номеру, как он заметил, были обозначены как “8/1” и “8/2”. Наверняка смежные. Ключ к его новому номеру был поразительно тяжелым и в замок входил довольно неловко. Однако, повозившись с ним едва ли не минуту, Кристофер сумел проникнуть внутрь.

Первое впечатление на него произвел уже сам размер номера. Он был громаден – примерно в четыре, а то и в пять раз больше того, что во флигеле. Вдобавок его окутывала тьма – даже в этот час дня. Окна, являвшие некий ограниченный вид на огород, были маленькие и витражные, а потому света пропускали мало. Главный предмет обстановки – здоровенная кровать под балдахином. Вглубь уходила продолговатая узкая уборная; имелась и третья комната – или так Кристофер поначалу решил, поскольку она было довольно большая, там разместилась бы некрупная кровать или хотя бы диван. Однако отсутствие окон и наличие вешалок подсказали ему, что это на самом деле исполинский гардероб. И там уже висел его костюм. Все его вещи, как он обратил внимание, были педантично разложены по спальне, а туалетные принадлежности – ровным рядом на полке над объемистой раковиной. Все предметы мебели в основной комнате – древние и тяжелые, в точности таким же оказалось и громадное “ушастое” кресло, размещенное перед пустым камином, выложенным камнем. Он плюхнулся в это кресло и несколько минут посидел, размышляя. Комната была роскошная и удобная, это уж точно, хоть и не то чтобы радостная. При прочих равных предпочтительнее той, какую ему определили вчера. И все же он никак не мог взять в толк, отчего его переместили столь внезапно.

Было в этом нечто странное. Что же все-таки происходит?

В Ведэрби-холле баров было два. Тот, что в зале “Дунсиада”, – оживленный и буйный. Тот, что в салоне “Аддисон”²⁵, – гораздо приятнее, однако по неведомой причине гости его сторонились. Кристофер, заявившись туда в тот вечер после ужина, примерно в десять, обнаружил, помимо комментатора из “Новостей ВБ” и колумниста из “Шипастого”²⁶, энергично целовавшихся в тихом углу, лишь еще одного обитателя – сэра Эмерика Куттса, сидевшего за столиком в одиночестве и щурившегося в мобильный телефон. Кристофер приблизился к столику и вежливо кашлянул.

– Сэр Эмерик? – проговорил он, когда профессор поднял на него взгляд. – Позволите ли взять вам еще стаканчик?

Прежде чем ответить на этот вопрос, Эмерик спросил:

– Мы знакомы?

– Да, знакомы – в некотором роде, – ответил Кристофер. – Я сейчас объясню. Вам того же?

Эмерик глянул на свой стакан так, будто забыл, что в нем было, и ответил:

– Да, вполне. Бренди с содовой.

Кристофер взял того же и себе и, вернувшись к Эмерику в его угол, поставил оба стакана с выпивкой на стол и уселся, приговаривая:

– Надеюсь, вы не возражаете, – уже постфактум.

– Отнюдь, отнюдь, – произнес Эмерик без особого энтузиазма. Воздел руку со стаканом, осторожно и неуверенно протягивая ее Кристоферу. – Ну, будем. И спасибо вам большое.

– Надеюсь, вы не считаете, – сказал Кристофер, – что к вам пристает совершенно посторонний человек. На самом деле мы с вами встречались – несколько раз. Но то было немало лет назад. Я учился в Святом Стефане в начале восьмидесятых.

– Начало восьмидесятых! Боже мой, это же погружение в античную историю.

– Я временами посещал ваши салоны.

Эмерик не откликнулся, а потому Кристофер добавил в порядке напоминания:

– Вы проводили салоны – у себя на квартире во Дворе Кайта²⁷.

Когда Эмерик вновь не отозвался, Кристофер задумался, не отказывает ли старику память. Но наконец возник ответ:

– Прямо-таки роскошно вы их, на мой взгляд, назвали – “салоны”.

– Но они и были роскошны, – настаивал Кристофер. – Изумительно роскошны – для двадцатиоднолетки только что из школы в Сомерсете. – Размещая капкан, он добавил: – У вас там даже клавесин был, ну честное слово.

– Это был клавикорд, – поправил его Эмерик. (Стало быть, память у старого хрыча все-таки была по-прежнему достаточно остра.) – Обычно кто-то из теоретиков музыки исполнял что-нибудь. А иногда пела моя дочь. У нее был довольно славный голос.

– И как поживает Лавиния? – спросил Кристофер. – Держится, я надеюсь?

– Насколько мне известно, – проговорил Эмерик суховато. – Мы не очень-то часто видимся. Она пошла своим путем.

– В Америку, насколько мне известно.

– Именно. Вы неплохо осведомлены.

Кристофер протянул руку.

– Зовут меня Кристофер, кстати. Кристофер Сванн. На случай, если никак не удается вспомнить.

– Кристофер Сванн… – Эмерик откинулся на стуле, с трудом извлек что-то из памяти. – Это вы человек с блогом?

– Наверное, можно сказать и так, – ответил Кристофер.

– Хм-м. Я поглядывал туда раз-другой. С учетом ваших собственных подходов, вывод я могу сделать только один: вы явились сюда, чтобы пошпионить за оппозицией и написать о происходящем что-нибудь саркастическое, так?

– Я просто историк консервативного движения, – сказал Кристофер, – и какими бы ни были мои личные взгляды…

– А, Эмерик! – К ним за столик подсел Роджер Вэгстафф, ворвавшийся в бар с видом разгоряченным. – Простите, я задержался. Слишком много тех, кто желает со мной поговорить. – Он уже устроился – и вдруг осознал, кто это с ним рядом. – О господи, это ты, Сванн. Мне показалось, что я мельком видел тебя сегодня в толпе. Какого беса ты сюда явился?

– Полагаю, создавать неприятности, – произнес Эмерик.

– Ну, я надеюсь, вам он никаких не создает.

– Нет, нисколько. Мы тут совершенно цивилизованно пикируемся.

– Позволь взять тебе выпить, Роджер? – предложил Кристофер.

– Нет, спасибо. Нам с Эмериком нужно кое-что обсудить наедине.

– Что ж, я тогда допью и оставлю вас.

Он отпил немного от своего бренди с содовой – примерно три четверти еще оставалось у него в стакане – и с расслабленной улыбкой откинулся на стуле.

Роджер вперил в него ледяной взгляд, однако было ясно, что Кристофер с места не сдвинется.

– Да пожалуйста, – проговорил Роджер. – Не то чтоб оно было сверхсекретным. Квази пришлось отказаться, разумеется.

– Я так и предполагал, – сказал Кристофер. – Наша новая премьер-министр навьючила на него довольно изнурительную задачу – в разгар экономического кризиса найти, где можно урезать налоги. Главе казначейства будет чем заняться еще несколько дней. И кого же вы нашли ему на замену?

Роджер обратился к Эмерику:

– Договорились ли вы с вашим венецианским приятелем?

– Прекрасно договорились. Он с восторгом принял приглашение. Прилетит ранним рейсом и к обеду должен быть здесь.

– Великолепно. Сможете объявить перед завтрашней первой сессией?

– Конечно.

– У вас докладчик из Венеции? – спросил Кристофер.

– Вам там слева трудно это понять, – произнес Эмерик. – Отвернуться от Евросоюза не то же самое, что отвернуться от Европы.

– Вот именно, – сказал Роджер. – Лично я обожаю Европу.

– Ну конечно же, обожаешь, – сказал Кристофер. – Крайние правые там тоже процветают. Во Франции, в Италии, в Испании…

– Ой, да господи боже мой, Сванн, избавь нас от студенческой политики. Мы уже не в Святом Стефане. Во всяком случае, большинство из нас.

– Так или иначе, – сказал Эмерик, – докладчик, к которому я обратился, – не политик. Одно из моих опасений относительно этой конференции состояло в том, что никого не пригласили поговорить на темы культуры.

– Ну, вы же понимали, в чем состоит наша трудность, – сказал Роджер. – Любой писатель, актер или музыкант в стране – левак.

– Это правда, что консервативные голоса в искусстве представлены недостаточно, – сказал Эмерик. – Вот поэтому важно давать слово тем, кто таков и есть. Или был.

– Так кто же прилетит из Венеции? Джеффри Арчер? Эндрю Ллойд Уэббер?²⁸

– Скажите мне, – произнес Эмерик, спокойно пропуская подначку мимо ушей, – слыхали ли вы о писателе Питере Кокерилле?

Кристофер помедлил. Имя казалось очень-очень смутно знакомым, но вспомнить, где прежде его слышал, он не мог.

– Боюсь, нет, – сказал он. – Вам придется меня просветить.

– Я тут задумался, – сказал профессор Куттс. – Он был довольно интересным романистом, писал в 1980-е. Вы упомянули, эм, “салоны”, а поскольку его однажды приглашали докладчиком, я подумал, что вы, быть может, оказались среди публики.

– А… нет. Я не присутствовал – на той встрече. – Кристофер нахмурился. – Впрочем, кое-кто из моих друзей мог там оказаться. И вот сейчас я припоминаю, что он тогда произносил это имя.

Эмерик исторг горестный вздох.

– Я тоже, так вышло, тогда не смог присутствовать. Чрезвычайно прискорбно, я был… серьезнейше нездоров в тот вечер. Всегда сожалел об этом. Вы, значит, никогда его не читали?

Кристофер покачал головой.

– Что ж, рекомендую. Большинство считает “Адское вервие” его лучшей работой. Впрочем, последний его роман тоже замечателен. Перемена вектора – и значительный художественный эксперимент. Хотя чтение отнюдь не уютное.

– Что ж, предвкушаю его выступление, – сказал Кристофер. – Полагаю, он уже в летах.

– Увы, он явится не лично. Питер Кокерилл умер давным-давно. Всего через несколько лет после своего визита в Святой Стефан. Он покончил с собой.

– Понимаю. Какая трагедия. – Кристофер не знал, как еще отозваться на эти сведения с давностью не в один десяток лет. – Тогда… не понимаю… кто же будет выступать завтра после обеда?

– Профессор Ричард Вилкс. Ведущий в мире специалист по Кокериллу. Он преподает в Университете Ка-Фоскари. Профессор выступит с речью под названием… – Эмерик посмотрел на экран телефона и в него несколько раз потыкал, – “Мастер переизобретения. Темы обновления в романах Питера Кокерилла и их важность для консервативного движения”.

– Что ж, это, во всяком случае, освежит общий настрой, – сказал Кристофер, про себя прикидывая, как воспримут подобную речь пылкие экономические либертарианцы, коих среди публики было, судя по всему, большинство. (К слову, о пыле – комментатор из “Новостей ВБ” и колумнист из “Шипастого” к этому времени уже покинули бар, чтобы продолжить свои занятия где-то в другом месте.) – Не известна ли вам случайно причина его самоубийства?

Эмерик улыбнулся наивности этого вопроса.

– Как вы, я уверен, понимаете, это очень сложное явление, редко подлежащее какому-то одному толкованию. На этот счет есть несколько теорий. Мы знаем, что к недостатку признания своих работ он относился с очень, очень большой горечью. С удовольствием могу вам сказать, что уже несколько лет наблюдается заметное возрождение интереса к нему – не в последнюю очередь благодаря усилиям профессора Вилкса. Однако тогда, в середине 1980-х, когорта молодых писателей выглядела совершенно иначе – Рушди, Исигуро, Макьюэн и так далее, – и все внимание доставалось им. Кокерилл чувствовал, что заслуживает того же и его карают за его политические взгляды. Он, знаете ли, отказывался гнуть модную антитэтчеровскую линию. Именно поэтому его и стоит читать. Если ничто из написанного мною вас не убедило, быть может, это удастся его романам. Мировоззрение, которое я пытался облечь в слова в своих очерках, он излагал в форме художественного повествования. Важность семьи, Бога; чувство национального единства и принадлежности. Он был редчайшим зверем – настоящим писателем и настоящим консерватором. Я считаю нас с ним во многих смыслах родственными душами.

– А ты? – спросил Кристофер, поворачиваясь к Роджеру Вэгстаффу. – Тоже поклонник?

– Не могу сказать, что читал его, если честно.

– Почему меня это не удивляет?

Сказано это было без выражения, вполголоса, словно бы самому себе. Тем не менее Роджер, к удивлению Кристофера, клюнул на живца.

– Не знаю, Кристофер. И почему же тебя это не удивляет?

– Ну, едва ли это вообще твое, верно?

– Мое?

– Мало похоже на твою политическую философию.

– Мою политическую философию? Ты понятия не имеешь, о чем толкуешь. Я такой же консерватор, как и Эмерик. Консерватизм – церковь широкая²⁹.

– То, что вы, ребята, затеваете последнее время, никакого отношения к консерватизму не имеет.

– “Вы, ребята”?

– “Процессус”. Он, похоже, сейчас и есть более-менее главный двигатель всех инициатив британского правительства.

– Ой, ну и фантазер же ты, Сванн. И всегда таковым был.

– Я просто силюсь отыскать хоть какую-то связь между тем, что сказал Эмерик публике сегодня утром, и тем, о чем вы все толковали весь остаток дня.

– Да позволено мне будет внести маленький вклад в это сраженье слов, – вклинился Эмерик, – я лишь скажу, что меня совершенно устраивает то, как продолжают мое дело Роджер и его коллеги.

– Серьезно? – переспросил Кристофер, повертываясь к нему. – Серьезно? А продление полномочий парламента? А вранье королеве? А профуканное Белфастское соглашение?³⁰ Нарушенные международные конвенции какие только не? Высылка беженцев в Руанду? Установление свободных торговых зон? Даже ваша любимая миссис Тэтчер от такого содрогнулась бы.

– Позволь тебе напомнить, – произнес Роджер, – что у правительства есть демократический мандат на все это – от британского народа.

– Чепуха. Британский народ уже вышел бы на улицы, кабы знал, что́ тут обсуждается. Приватизация НСЗ, ради всего святого…

– Еще одна твоя фантазия. Никто сегодня утром ни слова о приватизации не сказал.

– Разумеется, нет. Даже теперь вы боитесь выступить открыто и объявить об этом. Прежде надо загнать Службу поглубже в гроб.

– Тебе самому никогда не хотелось роман написать? Художественный вымысел, похоже, как раз твой конек.

Кристофер помолчал, словно осознавая, что ему предстоит сделать необратимый шаг. А затем произнес:

– Я его читал, между прочим.

– Читал? Что читал?

– “Реферат второго августа”.

Воздействие этих слов на Роджера оказалось электрическим. Он буквально окаменел. С ужасом вытаращился на Кристофера. Совершенно опешил. Несколько мучительных мгновений оставался совершенно неподвижен и безмолвен.

– Ты же так его называешь, насколько я понимаю? – продолжил Кристофер. – Видимо, потому что в тот день он был завершен и разослан.

Вернув себе дар речи, Роджер сказал:

– Я не имею ни малейшего понятия, о чем ты вообще говоришь.

– Серьезно? Что ж, возможно, мне стоит спросить у Ребекки. Надо полагать, печатала его и забивала в него все данные она?

– Будь любезен, ее в это не втягивай. Эта женщина служит мне верой и правдой почти сорок лет.

– В профессиональном смысле или в личном? Я заметил, у вас тут смежные номера. Восемь/один и восемь/два, верно?

Лицо у Роджера полиловело от гнева. Тоном сверхъестественного спокойствия он произнес:

– Так, Кристофер, оставь нас с Эмериком сейчас же. Нам есть что обсудить, а этот разговор окончен.

– А, вот и она, твоя фирменная фразочка!

– Моя фирменная фразочка?

– Еще в Кембридже ты так говорил, когда проигрывал в споре. Что в большинстве случаев и происходило. Ты вообще не изменился.

– Да и ты. Конченый неудачник по жизни, я всегда предполагал, что с тобой так и выйдет. И такой же блажной, как и прежде, – потому что могу заявить тебе категорически, что никакого “Реферата второго августа” не существует.

Из внутреннего кармана пиджака Кристофер вытащил флешку и положил ее на стол перед Роджером.

– Что ж, тогда это очень странно, – сказал он. – Потому что вот здесь его копия.

Долго-долго эти двое, Роджер и Кристофер, глядели на миниатюрное устройство для хранения информации, лежавшее на столе между ними. Блефовал ли Кристофер? Мог ли он действительно раздобыть подобные тайные сведения? Этого никак не узнать.

Так или иначе, в тот вечер они не обменялись более ни единым словом. Кристофер откланялся Эмерику и удалился из бара. Роджер проводил его взглядом. Губы он сжал плотно и не выдал никакого прощального оскорбления, никакой последней угрозы, но огонь у него в глазах горел. Сэр Эмерик Куттс заметил это, и в голосе у него, когда он заговорил со своим другом и протеже, звучало беспокойство с примесью веселья.

– Батюшки, Роджер, кажется, мне еще не доводилось видеть, чтоб вы кого-то оделили таким взглядом.

Худо-бедно изображая удаль и бесшабашность тона, Роджер спросил:

– Это каким же?

Эмерик на миг задумался и наконец подобрал le mot juste³¹.

– Ну, откровенно говоря, пришлось бы назвать его… уничтожающим, – сказал он.