Читать книгу: «Петушков», страница 5

IX

Странное чувство овладело Иваном Афанасьичем, когда он вдруг очутился на улице.

– Да что это я словно во сне хожу? – думал он про себя, – с ума я сошел, что ли? Ведь это, наконец, невероятно. Ну, чёрт возьми, разлюбила меня, ну и я ее разлюбил, ну и… Что ж тут необыкновенного?

Петушков нахмурил брови.

– Надобно это кончить, наконец, – сказал он почти вслух, – пойду и объяснюсь решительно, в последний раз, чтоб уж и помину потом не было.

Петушков скорыми шагами отправился в булочную. Племянник работника Луки, маленький мальчишка, друг и наперсник проживавшего на дворе козла, проворно вскочил в калитку, лишь только завидел издали Ивана Афанасьича.

Прасковья Ивановна вышла навстречу Петушкову.

– Племянницы вашей нету дома? – спросил Петушков.

– Никак нет-с.

Петушков внутренно обрадовался отсутствию Василисы.

– Я пришел с вами объясниться, Прасковья Ивановна.

– О чем это, батюшка?

– А вот о чем. Вы понимаете, что после всего… произошедшего… после подобного, так сказать, поступка (Петушков немного смешался)… словом сказать… Но, однако, вы на меня, пожалуйста, не сердитесь.

– Так-с.

– Напротив, войдите в мое положение, Прасковья Ивановна.

– Так-с.

– Вы женщина рассудительная, вы сами поймете, что… что мне уже больше нельзя к вам ходить.

– Так-с, – протяжно повторила Прасковья Ивановна.

– Поверьте, я очень сожалею; признаюсь, мне даже больно, истинно больно…

– Вам лучше знать-с, – спокойно возразила Прасковья Ивановна. – В вашей воле-с. А вот, позвольте, я счетец вам подам-с.

Петушков никак не ожидал такого скорого согласия. Он вообще и не желал «согласия»; он хотел было только напугать Прасковью Ивановну и в особенности Василису. Ему становилось жутко.

– Я знаю, – заговорил он, – Василисе это нисколько не будет неприятно; напротив, я думаю, она будет рада.

Прасковья Ивановна достала счеты и начала стучать костяшками.

– С другой стороны, – продолжал всё более и более взволнованный Петушков, – если б, например, Василиса объяснила мне свое поведение… может быть… я… хотя, конечно… я не знаю, может быть, я бы увидал, что тут собственно нет никакой вины.

– За вами, батюшка, тридцать семь рублей сорок копеек ассигнациею,⁴ – заговорила Прасковья Ивановна. – Вот, не угодно ли поверить?

Иван Афанасьич не отвечал ни слова.

– Восемнадцать обедов, по семи гривен за каждый: двенадцать рублей шесть гривен.

– Итак, мы расстаемся с вами, Прасковья Ивановна?

– Что ж, батюшка, делать? Такие ли бывают случаи? Двенадцать самоваров, по гривенничку…

– Но скажите хоть вы мне, Прасковья Ивановна, куда это ходила Василиса, и зачем это она…

– А я, батюшка, ее не расспрашивала… Рубль двадцать копеек серебряною монетой.

Иван Афанасьич задумался.

– Квасу и кислых щей, – продолжала Прасковья Ивановна, отделяя костяшки на счетах не указательным, а третьим пальцем, – на полтину серебром. К чаю сахару и булок на полтину серебром. Четыре картуза табаку куплено по вашему приказанию: восемь гривен серебром. Портному Куприяну Аполлонову…

Иван Афанасьич вдруг поднял голову, протянул руку и смешал кости.

– Что ж это вы, батюшка, делаете! – заговорила Прасковья Ивановна. – Али мне не верите?

– Прасковья Ивановна, – возразил Петушков, торопливо улыбаясь, – я раздумал. Я так, знаете, пошутил. Останемся-ка лучше приятелями, по-старому! Что за пустяки! Как можно нам с вами расстаться, скажите пожалуйста?

Прасковья Ивановна опустила голову и не отвечала ему.

– Ну, повздорили – и кончено, – продолжал Иван Афанасьич, похаживая по комнате, потирая руки и как бы снова вступая в прежние права. – Аминь! А вот я лучше трубочку выкурю.

Прасковья Ивановна всё не трогалась с места…

– Я вижу, вы на меня сердитесь, – сказал Петушков. – Я, может быть, вас обидел. Ну, что ж? простите великодушно.

– Какое, батюшка, обидел! Какая тут обида?.. Только уж вы, батюшка, пожалуйста, – прибавила Прасковья Ивановна, кланяясь, – не извольте больше к нам ходить.

– Как?!

– Не след нам, батюшка, с вами знаться, ваше благородие. Уж, пожалуйста, сделайте милость…

Прасковья Ивановна продолжала кланяться.

– Отчего же? – пробормотал изумленный Петушков.

– Да уж так, батюшка. Окажите божескую милость.

– Да нет, Прасковья Ивановна, надобно объясниться…

– Василиса, батюшка, вас просит. Говорит: «Благодарна, очинно благодарна и чувствую»; только уж вперед, ваше благородие, увольте.

Прасковья Ивановна чуть не в ноги поклонилась Петушкову.

– Василиса, вы говорите, меня просит не ходить?

– Именно так, батюшка, ваше благородие. Как вы сегодня изволили пожаловать, да как заговорили, что, дескать, не желаете больше посещать, то есть, нас, я так, батюшка, и обрадовалась, думаю: вот и слава богу, вот как оно ладно пришлось. А то у меня у самой язык бы не повернулся… Окажите милость, батюшка.

Петушков покраснел и побледнел почти в одно мгновенье. Прасковья Ивановна всё продолжала кланяться…

– Очень хорошо, – резко воскликнул Иван Афанасьич. – Прощайте.

Он круто повернулся и надел фуражку.

– А счетец-то, батюшка…

– Пришлите ко мне… Мой человек вам заплатит.

Петушков вышел твердой поступью из булочной и даже не оглянулся.

X

Прошли две недели. Сначала Петушков храбрился чрезвычайно, выходил, посещал своих товарищей, исключая, разумеется, Бублицына, но, несмотря на преувеличенные похвалы Онисима, чуть не сошел, наконец, с ума от тоски, ревности и скуки. Одни разговоры с Онисимом о Василисе доставляли ему некоторую отраду. Начинал разговор, «задирал» всегда Петушков; Онисим неохотно отвечал ему.

– А ведь странное дело, – говорил, например, Иван Афанасьич, лежа на диване, меж тем как Онисим, по обыкновению, стоял, прислонившись к двери, скрестив руки за спину, – как подумаешь: ну что я нашел в этой девушке? Кажется, ничего необыкновенного в ней нет. Правда, она добра. Этого нельзя у ней отнять.

– Какое добра! – с неудовольствием отвечал Онисим.

– Ну, нет, Онисим, – продолжал Петушков, – надо правду говорить. Теперь оно дело прошлое; мне теперь всё равно, но что справедливо, то справедливо. Ты ее не знаешь. Она предобрейшая. Ни одного нищего не пропустит так: хоть корку хлеба, а даст. Ну, и нрава она веселого – это тоже надобно сказать.

– Бог еще что выдумали! Где нашли веселый нрав!

– Я тебе говорю… ты ее не знаешь. И бессребренница тоже она… это тоже. Не интересанка, нечего сказать. Ну, хоть бы я ей – ничего ведь не давал, ты сам знаешь.

– Оттого-то она вас и бросила.

– Нет, не оттого! – со вздохом отвечал Петушков.

– Да вы в нее до сих пор влюбимши, – ядовито возражал Онисим. – Вы бы рады опять за прежнее.

– Вот уж это ты пустяки сказал. Нет, брат, ты меня тоже, видно, не знаешь. Меня же прогнали, да я же пойду кланяться. Нет, извини. Нет, я тебе говорю, поверь мне, это всё теперь дело прошлое.

– Дай бог! дай бог!

– Но почему ж мне теперь и не отдать ей справедливости, наконец? Ну, что ж, я скажу, что она собой нехороша, – ну кто ж мне поверит?

– Вот нашли красавицу!

– Ну, найди мне, – ну, назови кого-нибудь лучше ее…

– Ну, так пойдите к ней опять!..

– Эка! Да я разве для того это говорю, что ли? Ты меня пойми…

– Ох! понимаю я вас, – с тяжелым вздохом отвечал Онисим.

Прошла еще неделя. Петушков перестал даже разговаривать с своим Онисимом, перестал выходить. С утра до вечера лежал он на диване, закинув руки за голову. Стал он худеть и бледнеть, ел неохотно и торопливо, трубки вовсе не курил. Онисим только головой покачивал, глядя на него.

– А ведь вам нехорошо, Иван Афанасьич, – говорил он ему не раз.

– Нет, ничего, – возражал Петушков.

Наконец, в один прекрасный день (Онисима не было дома), Петушков встал, пошарил у себя в комоде, надел шинель, хотя солнце пекло порядком, украдкой вышел на улицу и через четверть часа опять вернулся… Он что-то нес под шинелью…

Онисима не было дома. Целое утро он всё сидел у себя в каморке, рассуждал сам с собой, ворчал и ругался сквозь зубы и, наконец, отправился к Василисе.

Он застал ее в булочной. Прасковья Ивановна спала на печи, мерно и томно похрапывая.

– Ах, здравствуйте, Онисим Сергеич, – с улыбкой проговорила Василиса, – что давно не видать?

– Здорово.

– Что вы такие невеселые? Чайку не хотите ли?

– Не обо мне теперь речь, – с досадой возразил Онисим.

– А что?

– Что! Не понимаешь меня, что ли? Что! Что ты наделала с моим барином, вот что мне скажи.

– Что такое я наделала?

– Что такое ты наделала… Поди-ка посмотри на него. Ведь он того и гляди, что занеможет аль и совсем умрет.

– Чем же я виновата, Онисим Сергеич?

– Чем! Бог тебя знает. Вишь, он в тебе души не чает. А ты с ним, как с своим братом, прости господи, обошлась. Не ходи, дескать: надоел. Ведь он хоть и неважный, а всё же господин. Ведь он благородный… Понимаешь ты это?

– Да он такой скучный, Онисим Сергеич…

– Скучный! А тебе всё веселых нужно.

– Да и не то что скучный: такой сердитый, ревнивый такой.

– Ах ты, астраханская царевна Миликитриса! Вишь, он обеспокоил тебя!

– Да вы сами, Онисим Сергеич, помнится, на него сердились, зачем, дескать, знается, зачем всё ходит?

– А что ж, хвалить его надо было за это, что ли?

– Ну, так за что же вы теперь на меня осерчали? Вот и ходить перестал.

Онисим даже ногою топнул.

– Да что ж мне с ним делать, коли он такой сумасшедший, – прибавил он, понизив голос.

– Так чем же я виновата? Чем же я помочь-то могу?

– А вот чем: пойдем-ка со мной к нему.

– Сохрани господи!

– Отчего ж ты не пойдешь?

– Да зачем же я пойду к нему? помилуйте.

– Зачем? А затем, что вот он говорит, что ты добрая; посмотрю я, какая ты добрая.

– Да какое же добро я могу ему сделать?

– Ну, уж про это я знаю. Стало быть, плохо, коли я к тебе пришел. Видно, уж другого средствия не придумал.

Онисим помолчал немного.

– Ну, пойдем, Василиса, пожалуйста, пойдем.

– Да, Онисим Сергеич, я не желаю с ними опять знаться…

– Да и не нужно – кто тебе говорит? Так, слова два скажи: дескать, что изволите печалиться… полноте… Вот и всё.

– Право, Онисим Сергеич…

– Да что ж, мне кланяться тебе, что ли? Ну, изволь – вот тебе и поклон… на тебе поклон.

– Да право же…

– Ведь экая! И честь-то ее не берет!.. Василиса, наконец, согласилась, накинула платок на голову и ушла вместе с Онисимом.

– Постой-ка немного здесь, в передней, – сказал он ей, когда они пришли на квартиру Петушкова. – А я пойду барину доложу…

Он вошел к Ивану Афанасьичу.

Петушков стоял посреди комнаты, заложив обе руки в карманы, преувеличенно растопырив ноги и слегка покачиваясь взад и вперед. Лицо его пылало, глаза сияли.

– Здравствуй, Онисим, – дружелюбно залепетал он, очень плохо и вяло выговаривая согласные буквы, – здравствуй, братец. А я, брат, без тебя… хе-хе-хе… – Петушков засмеялся и клюнул носом вперед. – Вот уж подлинно, хе-хе-хе… Впрочем, – прибавил он, стараясь принять важный вид, – я ничего. – Он поднял было ногу, но чуть не упал и для контенансу⁵ проговорил басом: – Человек, дай трубку!

Онисим с изумлением посмотрел на своего барина, взглянул кругом… На окне стояла пустая темно-зеленая бутылка с надписью: «Ром ямайский самый лучший».

– Хватил, брат, да и только, – продолжал Петушков. – Взял да хватил. Хватил, да и всё тут. А ты где был? Расскажи… не стыдись… расскажи. Ты хорошо рассказываешь.

– Иван Афанасьич, помилуйте! – завопил Онисим.

– Изволь. И это изволь. Милую, милую и прощаю, – возразил Петушков, неопределенно помахивая рукой. – Всем прощаю, и тебе прощаю, и Василисе прощаю, и всем, всем прощаю. А я, брат, хватил… Хва-атил, брат… – Кто это? – внезапно вскрикнул он, указывая на дверь передней, – кто там?

– Никого там нет, – торопливо ответил Онисим. – Кому там быть… куда вы?

– Нет, нет, – повторял Петушков, порываясь из рук Онисима, – пусти, я видел – ты не говори – я там видел, пусти… Василиса! – закричал он вдруг.

Петушков побледнел.

– Ну… ну, что ж ты не входишь? – заговорил он, наконец. – Войди, Василиса, войди. Я очень тебе рад, Василиса.

Василиса взглянула на Онисима – и вошла в комнату. Петушков приблизился к ней… Он дышал глубоко и редко. Онисим наблюдал за ним. Василиса боязливо косилась на обоих.

– Садись, Василиса, – заговорил опять Иван Афанасьич, – спасибо тебе, что пришла. Извини, что я… как бы это сказать?.. этак в неприличном виде. Я не мог предвидеть, никак не мог, согласись сама. Ну, садись же, вот хоть здесь, на диване… Так, кажется, я выражаюсь?

Василиса села.

– Ну, здравствуй, – продолжал Петушков. – Ну, как поживаешь? что делала хорошего?

– Я слава богу, Иван Афанасьич. Как вы?

– Я? Как видишь! Убит. И кем убит? Тобой убит, Василиса. Но я на тебя не сержусь. Только я убит. Вот, спроси хоть у этого. (Он указал на Онисима.) Ты не гляди, что я пьян. Я точно пьян; только я убит. Оттого и пьян, что убит.

– Помилуй бог, Иван Афанасьич!

– Убит, Василиса, уж я тебе говорю. Ты мне верь. Я тебя никогда не обманывал. Ну, что твоя тетка, здорова?

– Здорова, Иван Афанасьич. Много благодарны.

Петушков начинал сильно покачиваться.

– Да вы-то нездоровы сегодня, Иван Афанасьич. Вы бы легли.

– Нет, я здоров, Василиса. Нет, ты не говори, что я нездоров, а ты лучше скажи, что в разврат я вдался, нравственность потерял. Вот это будет справедливо. Против этого я спорить не буду.

Ивана Афанасьича качнуло назад. Онисим подскочил и поддержал своего барина.

– А кто виноват? Хочешь, я скажу тебе, кто виноват? Я виноват, я первый. Мне бы что следовало сделать? Мне бы следовало тебе сказать: Василиса, я тебя люблю. Ну, хорошо. Ну, хочешь за меня замуж? Хочешь? Правда, ты мещанка, положим; ну, да это ничего. Это бывает. Вот и у меня там был знакомый: тоже этак женился. Чухонку взял. Взял да и женился. А со мной тебе было бы хорошо. Я человек добрый, ей-богу! Ты не гляди на то, что я пьян, а взгляни лучше на мое сердце. Вот, спроси хоть у этого… человека. Стало быть, виноват-то выхожу я. А теперь я, разумеется, убит.

Иван Афанасьич более и более нуждался в подпоре Онисима.

– А все-таки тебе грех, большой грех. Я тебя любил, я тебя уважал, я… да уж что! Я и теперь готов хоть сейчас под венец. Хочешь? Ты только скажи, а уж там мы сейчас. А только ты меня обидела кровно… кровно. Хоть бы сама отказала, а то через тетку, через толстую эту бабищу. Ведь только у меня и было радости, что ты. Ведь я бездомный человек, ведь я сирота! Кому теперь приласкать меня? кто мне доброе слово молвит? Ведь я кругом сирота. Гол, как сокол. Спроси хоть у эт… – Иван Афанасьич заплакал. – Василиса, послушай-ка, что я тебе скажу, – продолжал он, – позволь мне, этак, по-прежнему ходить к тебе. Не бойся… я буду, того, смирнехонько. Ты ходи, к кому там знаешь, я – ничего: этак, без возражений, знаешь. Ну, соглашаешься? Хочешь, я на коленки стану? (И Иван Афанасьич согнул было колени, но Онисим подхватил его под мышки.) Пусти меня! Не твое дело! Тут идет речь о счастье целой, понимаешь, жизни, а ты мешаешь…

Василиса не знала, что сказать…

– Не хочешь… Ну, как хочешь! Бог с тобой. В таком случае прощай! Прощай, Василиса. Желаю тебе всякого счастия и благополучия… а я… а я…

И Петушков зарыдал в три ручья. Онисим изо всех сил поддерживал его сзади… сперва перекосил лицо, потом сам заплакал… И Василиса тоже заплакала…