Читать книгу: «Прохвост», страница 2

Следующие две полки занимали войска. Две противоборствующие армии состояли, в основном, из пластилиновых человечков сантиметров пять высотой. Противники различались по цвету: чуть выше – красные человечки, чуть ниже – зелёные. Среди бойцов выделялись офицеры, которые вместо чёрных беретов носили фуражки, а на правом плече имели знак отличия – чёрный пластилиновый шлепок. В каждой армии было не менее сотни бойцов и с десяток офицеров. У каждой из сторон имелась техника: пластмассовые джипы, небольшие металлические грузовички с открывающимися дверями, – всё разного масштаба, но пластилиновых солдат это нисколько не смущало. В каждом автомобиле сидел водитель, отличавшийся от солдат лишь отсутствием какого-либо головного убора. Среди пластилиновых бойцов мелькали и пластмассовые воины, не сильно отличающиеся от первых по высоте: солдатики, монстрики и просто человечки из совершенно разных наборов. Эта разношёрстная братия исполняла роль неких народных ополченцев, неподконтрольных офицерскому составу армий.

Нижняя ступень в своеобразной иерархии была отдана на откуп всем остальным игрушкам, не подходящим под использование в войсках. Только на этой полке можно было наблюдать ребячью небрежность к вещам, которые не нужны их хозяину, но и которые жалко выкинуть.

Артём простоял несколько минут, водя взглядом слева направо и обратно. Строевой смотр всегда успокаивал его. Что бы ни происходило в его жизни, здесь царили порядок и стабильность. Убедившись, что и в этот раз все на своих местах, он сделал себе ещё один незамысловатый коктейль, внеся лишь одно небольшое изменение в рецептуру – поменьше льда, побольше виски. Когда твой друг неожиданно проводит себе оперативное лечение от всех болезней с помощью девятимиллиметровой пули, хочется согреться. Прогнать повеявший могильный сквознячок прочь.

Допив виски, он принялся спускать на плиточный пол технику и «живую» силу. Делал он это неспешно и аккуратно. В одну сторону он ставил «красную» армию, в другую – «зелёную». Закончив с этим, он прошёлся по комнате, собирая всё, что попадалось по пути: табуретку, сумку, пачку чистых листов, флакон с освежителем для рта, книги. Всё это на глазах превращалось в ландшафт. Появлялись здания, горы, реки, леса, овраги. Затем, всё с той же педантичностью, и даже дотошностью, он стал расставлять войска двух противоборствующих сторон по своим позициям. Артём никогда не повторял одну и ту же расстановку, ведь в противном случае битва становилась отчасти предсказуемой, а предсказуемости он хотел меньше всего. Главнокомандующие – два пластилиновых человечка цвета своей армии, но с фуражками на голове, погонами на плечах и орденами на груди, – сами выбирали, как управлять вверенными им войсками, не интересуясь мнением хозяина. Артём понимал, что звучит подобное утверждение, как бред клинического шизофреника, но, тем не менее, так и было – сказать в начале битвы, чьей победой она закончится, он не мог.

Бой начался с танковой атаки. Немецкие, итальянские и русские танки вперемежку двигались по полу, который в глазах Артёма уже выглядел полем боя. Немногочисленная пехота сновала тут и там, но существенного вклада в бой не вносила. Вот подорвался танк, и к нему уже ползёт солдат в красной форме, чтобы добить выживший экипаж. Но меткий выстрел от спрятавшегося за книгой «зелёного» противника останавливает его. А вот Т-34 пробивает жиденькую броню «Панцера», но тут же сам сражён выстрелом из «Фердинанда».

Когда все танки были подбиты, в бой рванула пехота и мотострелковые войска. Постепенно пол в центре комнаты Артёма превращался в игрушечное кладбище пластмассовой техники и пластилиновых людей. Поначалу «красные» побеждали, но внезапно появившаяся артиллерия «зелёных» перевесила чашу весов в другую сторону. В середине поля боя, среди пластилиновых мертвецов, стоял странный обелиск: прозрачный, со светло-коричневой жидкостью внутри, в которой виднелся почти полностью растаявший кусок льда. Время от времени обелиск исчезал, чтобы потом появиться вновь, с каждым разом всё более и более пустым.

Бой остался за «зелёной» армией. Правда победителями можно было назвать всего лишь десяток рядовых, одного офицера и, естественно, главнокомандующего «зелёных». «Красный» же главком был взят в плен. Артём сидел, мерно покачиваясь, словно под ним был не пол, а дно лодки, которую кидает волнами из стороны в сторону. Он построил перед собой оставшихся воинов и заплетающимся голосом поблагодарил их за службу. Устно раздав ордена и медали, он собирался уже убрать всё на свои места на полках, но внезапно схватил лежащий рядом перевёрнутый «КВ-1» и со всего размаху бросил об стену. Танк ударился на несколько сантиметров ниже маленького оконца, за которым уже виднелось светлеющее утреннее небо. Звук удара оказался не громким и не впечатляющим, поэтому Артём, отхлебнув виски, послал вдогонку «Климу Ворошилову» бокал. Вот теперь звук был более чётким и внятным, словно выстрел из пистолета Макарова. На раненной стене образовалось мокрое пятно крови, состоящей из виски и воды, а внизу, на полу, лежал причудливый салат из пластмассовых обломков танка, осколков стекла и маленьких лужиц скотча.

– Осталось от тебя, Климушка, лишь мокрое место, – проговорил он заплетающимся языком и расхохотался. Он смеялся громко и истерично, на грани слёз, не понимая, зачем это делает, и вскоре уже даже не мог разобрать, смеётся ли он, или, действительно, плачет.

Когда робкие лучики раннего летнего солнца, ещё не жаркого, но уже готовящегося к дневной изнуряющей жаре, проникли в маленькое оконце комнаты, осветив кусок стены напротив, Артём спал, свернувшись калачиком на полу. Вокруг него раскинулось остывающее поле брани, с мёртвыми лилипутами, поубивавшими друг друга по указке пьяного Гулливера.

Глава 3

Артём всегда старался избежать похорон, но проводить Святослава он был обязан. Лиза ни разу не заговорила о смерти Славы, и Артём был ей благодарен за это. Он пытался понять, делала ли она это из врождённого умения молчать в тех местах, где необходимо молчать, либо из собственного нежелания обсуждать тему публичного самоубийства, но так и не сделал для себя окончательного вывода. Да и не всё ли равно, какова причина её такта? Главное, что этот разговор не состоялся. И решение – идти или не идти на похороны, она оставила ему.

Отпевание происходило в небольшой часовенке возле Кузьминского кладбища. Богослужение началось вовремя. Гроб внесли и поставили на подставку ногами к алтарю. Маленький юркий священник, поблёскивая лысиной, едва прикрытой жидкими волосами, споро взялся за дело. Вдова Славы, Марина, милая, но совершенно невыразительная женщина, постоянно всхлипывала, находясь возле линии, за которой начиналась истерика, но священник, не подходя к ней, всё же умудрялся удерживать её на этой грани.

Артём, не понимая и не стараясь понять распевного речитатива священника, всю службу смотрел на бордовую коробку, в которую упрятали Славу. Лишившись души, художник автоматически потерял право на положенные ему на этом свете квадратные метры и километры жизни, а осталось лишь одно койко-место в подземном Кузьминском общежитии. А чтобы усопший не чувствовал себя ущемлённым, добавили оптимистичных обещаний о вечной памяти на траурных лентах и забросали венками. Эрзац-цветы для эрзац-человека.

Артём пытался избавиться от идиотских образов, произвольно возникающих в голове, но без особого успеха. Горшочек варил, и пока каша не превратилась в чёрную гарь по краям, он собирался варить.

Через двадцать минут отпевание закончилось. Четверо незнакомых Артёму мужчин подняли гроб и двинулись к выходу. Марина покорно поплелась следом, всё так же негромко всхлипывая и ежесекундно вытирая платком глаза.

Артём хотел подойти к вдове, но, как всегда в подобных ситуациях, не смог. Он проигрывал в голове возможный диалог, но получалось всё больше какая-то несвязная, набитая штампами, пафосная ерунда. За те годы, что он общался со Славой, он так и не смог начать общение с его женой. Не из-за того, что она ему не нравилась. Нет, напротив, он считал, что выбор Святослав сделал замечательный. Он не общался из-за своего неумения вести разговор. В отличие от героев своих книг, которые знали, о чём говорить, и делали это много и красочно, Артём чаще ограничивался ответами на вопросы, чем сам затевал беседу. Максим Максимович со свойственной ему беспардонностью периодически удивлялся, как Артём вообще смог жениться и завести ребёнка при такой степени социофобии. Штирлиц так и называл его – «социофоб». И вот теперь этот социофоб вынужден был мучиться от своего собственного бессилия до тех пор, пока Лиза не взяла всё в свои руки. Она, дождавшись небольшой заминки у ворот кладбища, взяла Артёма под локоть и подвела к Марине.

– Мариша, мы тебе очень соболезнуем. Слава был чудесным человеком. Если мы что-то можем для тебя сделать, ты обязательно скажи.

Марина подняла покрасневшие, но пока что сухие, глаза на Лизу, затем перевела на Артёма (который внутренне сжался от этого бесцветного, мутного взгляда) и слабо, дёргано улыбнулась. Улыбка подержалась две секунды и тут же поблекла.

– Спасибо, Лизочка, – выговорила она. Артём подумал, что вот сейчас она и расплачется, но нет – глаза так и остались сухими. И такими же опустошёнными, словно функция передачи эмоций в них была отключена за ненадобностью.

Лиза обняла Марину и несколько секунд, ровно столько, сколько нужно, подержала её в объятиях. Потом поцеловала в щёку и прошептала (но так, что Артём всё прекрасно услышал):

– Держись, дорогая, мы с тобой.

Артём неуклюже обнял Марину, так и не произнеся ни слова. Позже он неоднократно обыграет в голове эту сцену, придумает правильные слова, составит разные варианты их диалога и наверняка – когда вдохновение вернётся, и образы в голове вспомнят, как нужно обрастать буквами, – использует этот придуманный разговор в своих работах. Но сейчас он отводил взгляд и стремился поскорее завершить некомфортное общение.

***

Марина потеряла самообладание в тот момент, когда два кладбищенских работника с помощью ремней аккуратно спустили гроб в открытую могилу. Гроб мягко лёг на землю, и могильщики отпустили кончики ремней, которые тут же скользнули вниз. Раздался захлёбывающийся плач, с каждой секундой всё больше походящий на вой. Артём повернулся как раз в тот момент, когда вдова начала медленно заваливаться назад. Её подхватили несколько пар рук, а кто-то шёпотом попросил передать нашатырь. Явно, что близкие Марины подготовились к подобному повороту.

Артём тем временем размышлял, что было бы неплохо, если бы вместо двух могильщиков гроб спускал сингуматор. Он читал о таком приспособлении, когда собирал информацию для своей книги. Мысль была совершенно глупая и неподходящая, но Артём ничего не мог с собой поделать. Он понимал, что должен сейчас скорбеть и думать только о своём мёртвом приятеле, но вместо этого мысли метались от одного к другому, старательно обходя гроб и того, кто был в нём закрыт. Он называл их «одноразовыми мыслями» – то, что не заставляло сосредотачиваться, но, тем не менее, отвлекало. Надуманное быстро стиралось из памяти, как всё, на чём человек не сосредоточен, но свою функцию пледа, под которым тепло и уютно, здесь и сейчас эти мысли выполняли. А иногда и приносили стоящие идеи для будущих рассказов, повестей и романов.

После похорон люди скученно двинулись к арендованному старичку-«ПАЗ»ику со сморщенной кожей бортов, пигментными пятнами ржавчины и надсадным кашлем замученного двигателя. Автобус, который отвозил мёртвых на кладбище, сам уже давно созрел для собственных похорон, но почему-то всё откладывал и откладывал свой последний путь. Сейчас он должен был везти людей на поминки в квартиру Марины и Славы.

«Только Марины», – мысленно поправил себя Артём. Он рефлекторно, не желая того, пытался представить, что будет происходить в голове и сердце бедной вдовы, когда она, проводив всех, останется одна в наполовину осиротевшей квартире. Что будет думать, что вспоминать, о чём плакать, на кого кричать. Как будет считать секунды своей жизни «после Славы», ожидая, как секунды превратятся в минуты, а затем в часы, а затем разгонятся до той скорости, на которой нельзя различить за окном картин прошлого. И это тоже были «одноразовые мысли», из тех, что должны были найти отражение на страницах его романов.

Лиза с Артёмом двинулись к своей «БМВ», когда их нагнал Максим Максимович.

– Артемий Палыч, – громогласно позвал он. – Добросишь?

Его вопрос больше походил на утверждение. Главред не привык спрашивать.

– Конечно, садитесь, Максим Максимович, – ответила за Артёма Лиза, ласково улыбнувшись. Артём совершенно не хотел сейчас ехать под постоянную болтовню главного редактора – его больше бы устроила уютная тишина и мелькающие за окном машины, – но, естественно, промолчал.

Артём сел на переднее пассажирское сидение, а Максим Максимович жирным, неуклюжим пауком втиснулся на заднее. Машина тронулась.

Пару минут они ехали в тишине, если не считать бормотание навигатора, который женским голосом объяснял, как выехать с кладбища. Затем главред открыл рот.

– Представляете, что выкинул? – он не уточнил, кто и что именно выкинул, но в данном случае и так всё было предельно ясно.

– Я такого ещё никогда не видел, – забурлил он, как пузыри в закипающем чайнике, всё быстрее и настырнее. – Видел я сумасшедших, но здесь как всё странно получилось. Тихий, спокойный парень, а выкинул такой фортель, представляете? Никаких ведь намёков, что самое интересное. Под луной голый не бегал, кару с небес не взывал, а взял и снёс себе голову…нет, конечно, не снёс, но… Да ещё и Достоевского примешал сюда. «Читали «Идиот» Достоевского»! Может, и читали, так уже и не помним! А он сам, как идиот…И ведь я же с ним болтал ещё накануне, рассказывал ему что-то… Сейчас уже и не вспомню… А! Вспомнил. Собственно, по обложке «Кукловода». Ты уж извини, но какая-то банальщина получилась. Я так ему и сказал. Но он вроде бы как и не обиделся на меня. Парень без заморочек, нечего сказать. Другие могли бы и губёшку выпятить…

Максим Максимович продолжал говорить, то уходя от темы смерти Славы, то вновь возвращаясь к ней, словно его кидало волной в разные стороны, но неизменно возвращало на то же самое место. Артём некоторое время слушал, но довольно быстро принялся думать о своём, иногда, совершенно автоматически, кивая в подтверждение слов главреда, при этом не понимая, что тот говорит. У него в голове крутился образ пухлого полицейского, раз за разом приседающего, чтобы рассмотреть пистолет. Прозрачный пластик, прикрывающий лампочку, слегка оплавлен и почернел, словно к нему поднесли зажигалку. Полицейский не подаёт вида, что перед ним самое странное орудие самоубийства.

«Потому что для него это обычный пистолет, – рассеянно подумал Артём, глядя, как за стеклом мелькают окна домов. – Для него и для всех это нормальный пистолет, и только для меня – он игрушечный».

Внезапно он услышал что-то интересное, но что именно, упустил. Он посмотрел на свою жену и увидел, как она подняла глаза на зеркало, видимо, пытаясь взглянуть на Максима Максимовича. Тёма изогнулся в кресле так, чтобы было видно лицо главреда.

– Что, Максим Максимович? – тихо спросил он.

«Штирлиц», будто бы ожидающий этого вопроса, взглянул на Тёму с непередаваемым выражением лица, в котором смешалось всё подряд: стремление выдержать театральную паузу и нестерпимое желание открыть рот, самодовольство и некоторая стеснительность, плохо изображённая грусть и плохо скрываемая будоражная весёлость.

– Я говорю, знаете ли вы, что самоубийц нельзя хоронить по православным канонам?

Тёма моргнул:

– Да, но ведь…

Максим Максимович кивнул, и теперь самодовольство явно доминировало на его лице. Он продолжил, не дождавшись, что скажет Тёма:

– Хоронить на кладбище теперь можно. Они же не православные теперь, а общие – для всех желающих.

Тёма не поверил, когда услышал смешок.

– А вот отпевать, класть иконки в гроб, молиться за него – нельзя. И крест сверху не поставишь. Вроде бы как тебе дали крест нести по жизни – неси, а сбросил его – не обессудь, под крестом не похоронят. Представляете? И не один священник не будет проводить все их эти… мероприятия.

– Но ведь, – продолжил Тёма, поймав паузу, – его же только что хоронили по всем правилам. Я почему-то даже и не подумал об этом. А ведь знал же…

– Ты не подумал, а вот вдова, естественно, подумала. И хоть сама не особо верующая, но всё же крещёная и хочет, чтобы всё было, как положено. Вот тут-то и сгодился Максим Максимович. Пришлось поднапрячь знакомого медика, он и родил справочку о том, что Иванов Святослав Сергеевич 1979 года рождения состоит на учёте в психдиспансере номер какой-то там.

Максим Максимович улыбнулся, явно довольный собой.

– Священник на своё усмотрение и под свою, так сказать, ответственность может принять такую справочку и провести всё как с обычным жмуриком.

Тёма заметил, что после последнего слова даже лояльная к главреду Лиза напряглась.

– А этот лысый шибздик, отец Александр, сначала ни в какую не хотел принимать эту справку, но потом, после нашего «теологического» спора, всё же согласился. И теперь наш Славик похоронен по всем православным правилам. И Маринка немного хоть порадуется.

Тёма попытался представить себе вдову на поминках, с радостной улыбкой сообщающую: «Дорогие гости, хочу сообщить вам приятную новость. Мой усопший муж по справке совершенно сумасшедший, а, стало быть, его можно похоронить по-православному». Картина получилась совершенно абсурдной.

– В общем, всё получилось как нельзя лучше.

Навигатор сообщил:

– Поверните налево.

А затем:

– До конца маршрута осталось двести метров.

Тёма с облегчением вздохнул. Машина тихо кралась по заполненному машинами двору. Когда они подъехали к единственному подъезду девятиэтажного дома-«свечки», навигатор доложил:

– Вы прибыли в пункт назначения.

– Вот и приехали, – сказала Лиза, переведя «автомат» в положение «парковки». В её голосе тоже чувствовалось облегчение. Видимо, её терпение по отношению к хабальному главному редактору тоже было не безграничным.

Тёма подумал, услышал ли их незваный попутчик нотки облегчения в голосе Лизы? Или, быть может, их услышал только сам Тёма, потому что хорошо знает её голос и особенности поведения? А может, главред в силу уже своих особенностей услышал, но либо предпочёл не замечать этого, либо не воспринял это на свой счёт. В конце концов, он никогда не отличался особой самокритичностью.

– Вот и спасибо, – прогромыхал Максим Максимович и принялся, кряхтя, неуклюже выбираться через дверь. – Пойдёмте накатим по «соточке» за упокой души усопшего раба Божия Святослава.

Глава 4

В феврале Артёма ждало радостное событие: его роман «Кукловод», тиражи которого, начавшись со скромных десяти тысяч экземпляров, быстро подросли до внушительных семидесяти тысяч, включили в лонг-лист премии «Русский бестселлер». По этому поводу Максим Максимович не преминул отметить, что «без талантливого редактора писатель – всего лишь графоман и бумагомарака, а с талантливым редактором, наоборот, гордость всего литературного мира и талантище».

– Так и приходится ходить в серых кардиналах, – сообщил главред, сидя в гостиной у Артёма с Лизой. – Так бы уже учредил кто-нибудь премию «Главред года» и вручил бы её Максиму Максимовичу за такого красивого и талантливого автора.

Лиза рассмеялась, разливая по чашкам чай из упитанного заварочного чайника. Артём лишь стеснительно улыбался, глядя на рассыпающегося в комплиментах самому себе Штирлица. То, что он выходил на новый уровень, его безумно радовало, но он всё же предпочёл не делиться этой радостью с Максимом Максимовичем. Да, главред был тем человеком, который протащил Артёма в мир известности, интервью и автографов, но всё же не хотелось бросать свои чувства на землю перед грязными «кирзачами» шуточек Максима Максимовича. Работа есть работа, а вот в его личной жизни Родзянко был чужеродным элементом, как «косуха» и «гриндеры» на лысеющем пожилом учителе физики.

Максим Максимович сообщил, что шорт-лист появится не позднее начала мая, и что шансы Артёминого «Кукловода» очень высоки.

– А там, глядишь, и премию получишь. Представляешь, открываешь ты «Википедию», а там указано: «Артемий Павлович Белозёров, Лауреат премии такой-то такого-то года». Будешь сидеть в жюри «Бестселлера» в следующем году. Красота! А потом, может, и другие премии подтянутся. В общем, секс, драгз и рокнролл сплошной.

Лиза рассмеялась.

– А всё благодаря кому? – продолжил главред. – Максиму Максимовичу, естественно. Ну, – гипертрофированно скромно проговорил он, – конечно, не только ему. Всё издательство тебя выпестовывало: и редакторы, и корректоры, и бог ещё знает кто.

– И художник, – пробормотал Артём. Его покоробило, что Штирлиц так быстро списал со счетов Святослава, хотя этому он совершенно не удивился.

– А? – вскинул голову Максим Максимович, и в этот момент Артём почувствовал желание взять чайник и обрушить его на голову главреда. Именно за это хабальное и недовольное «А?» Он даже на секунду представил себе картину: Штирлиц заваливается назад от удара, сломанный нос кровоточит, по щекам течёт густая коричнево-красная заварка, в волосах осколки фарфора и разбухшие чайные листья, в глазах – боль и изумление. На секунду ему показалось, что его руки буквально зачесались от желания воплотить эту красочную картинку в жизнь.

Он непроизвольно поскрёб ногтями запястье.

– Я говорю…

– Конечно, Слава тоже очень постарался, – тут же прервал он Артёма. – Не обложка, а ловушка для мух. Читатели так и липнут.

Артём вспомнил, как Максим Максимович отозвался об обложке на похоронах. «Какая-то банальщина». Получив признание в виде хороших продаж, картинка для главреда из посредственности превратилась в ловушку для читателей.

– Слава был молодец, – сообщил Максим Максимович. – Мастер своего дела. Совершенно непонятно, что это на него нашло.

Артём разозлился. Нашло? Он так говорит, словно Слава чересчур много выпил и позволил себе какую-то экстравагантную, но совершенно безобидную, выходку. Громкий хохот, ругань с официантом или, на худой конец, танец на столе.

Воцарилось неуютное молчание. Артём яростно расчёсывал руки, будто под кожей у него завелись насекомые.

– Может, ещё тортику кому отрезать? – попыталась разрядить обстановку Лиза.

Артём в который раз подумал, что Максим Максимович даже не увидел этого накала. Он всегда вёл себя так, словно по определению не мог создавать неудобства и вызывать неприятие своими действиями. Вид «святой непогрешимости», как про себя называл это Артём, и теперь возник на лице главреда.

– С удовольствием, – проговорил он и, ловко подцепив вилкой маленький кусочек, оставшийся на блюдце, передал опустевшую посуду Лизе.

– А что за жюри? – переспросила Лиза, украдкой подмигнув Артёму, отчего тот немного расслабился и улыбнулся. Чесотка тут же стихла.

– Ну как же! Победитель входит в почётное жюри на следующий год. А я уверен, что наш Властелин букв и предложений несомненно победит. Мы сделали всё, чтобы этот роман не просто заметили, а вбили в мозги читателей гвоздями-«сотками». И мы, знаете ли, охватили всё. Телевидение, интернет, журналы, улицы и метро. Если бы наше издательство создавало Адольфу план Барбаросса, будьте уверены, мы все бы сейчас ходили строем и «зиговали» налево и направо.

– Да ладно вам, – отмахнулся Артём. – Какое там жюри. Думаю, они там и без меня обойдутся. Кроме того, я ещё на премию не наработал.

Он густо покраснел. Он не любил, когда его хвалили, всегда ощущая в дифирамбах скрытую издёвку, и не мог правильно отреагировать: не знал, что сказать, как посмотреть и на какой угол изогнуть губы. И краснел сначала от факта похвалы, и затем, ещё гуще, – от своей реакции.

Максим Максимович громко рассмеялся, словно упиваясь Артёмиными мучениями.

– Артемий Палыч, скромность – страшнейший из пороков. Не скромничай. Это фактически одиннадцатая заповедь.

«Ты уж точно её соблюдаешь неукоснительно», – вновь разозлился Артём и почувствовал ещё больший прилив крови к щекам.

– Будет у тебя и эта премия, и жюри в следующем году, и кокаин через стодолларовые купюры!

Теперь смех уже походил на ржание. Тучное тело главреда при этом тряслось, словно через него пропускали заряд в тысячу вольт. Артём даже успел мысленно представить себе главреда на электрическом стуле. И слова невидимого палача: «А вам последнего слова мы не дадим, вы и так слишком уж много сказали за свою жизнь».

– Насчёт последнего я пошутил. Для стодолларовых купюр тиражи должны быть в разы больше.

***

Чутьё не подвело главреда. Пятого мая был объявлен шорт-лист, и у Артёма оказался внушительный отрыв по баллам от остальных номинантов. Но к этому времени премия была последним, о чём он мог думать. Когда перед его домом появилась нежно-зелёная молодая травка, Артём судорожно пытался сохранить остатки своего разума.

Глава 5

Нина Альбертовна сегодня отвратительно себя чувствовала. Снова скакало давление, и таблетки совершенно не помогали. Весь день она пролежала в постели, пытаясь то почитать, то посмотреть какой-нибудь сериал по телевизору, но надолго её не хватало. Сосредотачиваться, когда у тебя едва ли не сто семьдесят на сто, практически невозможно. Голова тут же начинает кружиться, и тошнота подступает к горлу, будто ты махнула в гостях лишнего. Попытки встать и поделать домашние дела тоже довольно быстро прекращались. Ещё днём она позвонила Венечке и продиктовала список лекарств. И сказала, чтобы он как можно быстрее приходил после работы домой. Она точно ему это говорила. Или подумала, что говорила. Чёрт, с этим туманом в голове совершенно невозможно было о чём-то думать.

Она набрала Венечке в семь, но он не поднял трубку. Тогда она повторила звонок в полвосьмого. Результат тот же. Потом стала звонить всё чаще. В полдевятого она заплакала. Она чувствовала себя брошенной. Веня, неблагодарная сволочь, в очередной раз променял свою жену на работу. А ведь это он ей обещал любить вечно, а не редакции «Интерлита», будь он трижды неладен. Это она бросила ради него свою карьеру, чтобы вырастить ему двух детей – подорвала своё здоровье, потеряла красоту, оставила в прошлом…

Нина Альбертовна расплакалась ещё сильнее. Всё, всё она оставила в прошлом. Всё ради него. А вместо этого получила давление и пустую квартиру, из которой давно убежали дети, и в которую муж приходил всё реже. А после самоубийства этого иллюстратора он как будто ещё больше отстранился от неё. Он стал более замкнутым. И Нина Альбертовна гадала, то ли это последствия того шока, что он испытал – всё-таки не часто у тебя на глазах человек стреляет в себя, – то ли Венечка как-то переосмыслил свою жизнь и понял, что прожил её не так, как хотелось, и теперь винил в этом жену.

Без десяти десять щёлкнул замок входной двери.

– Слава Богу, – выдохнула Нина Альбертовна, тут же выкинув из головы свои печальные мысли. Подспудно она боялась одного – что Венечка в один прекрасный день просто не придёт домой. Естественно, в их возрасте и при внешних данных самого Венечки («солидный», как называла его она; «жиртрест», как называл себя он сам) бояться его ухода было как минимум наивно, но даже самые фантастические мысли с каждой лишней минутой одиночества становятся всё реальней и реальней – уж ей ли этого не знать.

Она стыдливо вытерла слёзы и медленно поднялась с кровати.

– Венечка, это ты? – проговорила она слабым голосом. Немного переиграла, но ничего страшного – сработает.

Никто не ответил.

– Веня! – чуть громче и более нервно позвала она.

Снова молчание.

– Ве…

Она замолчала. Боже! Ведь это могли быть грабители. Они услышали её, сейчас войдут и огреют чем-нибудь тяжёлым. Или начнут выпытывать, где находятся деньги и драгоценности. И хоть ей было жалко расставаться с фамильным золотом и давними подарками Венечки, она понимала, что тут же расскажет, что где лежит. Но самое страшное было не это – она увидит их лица, и им придётся всё равно её убить.

В коридоре раздался шорох.

Она на носочках, стараясь не производить шума, подкралась к приоткрытой двери и выглянула в узкую щель.

И тут же шумно выдохнула. Это был Венечка. Он возился со своей массивной дублёнкой, пытаясь выбраться из неё.

– Веня, ты почему мне не отвечаешь? Разве сложно открыть рот? Я же волнуюсь. Бог весть что уже себе наду…

Вениамин Михайлович поднял глаза.

Только потом, когда у неё было достаточно времени, чтобы в сотый раз прокрутить каждую секунду этого вечера, она сообразила, что в том его взгляде читался дикий страх. Выражение, которого она никогда не видела у него за всю их спокойную семейную жизнь. Этот взгляд словно бы явился из телевизора, где все эмоции гипертрофированы, а выражения лиц – чрезмерно красноречивы.

Сейчас же, в смятении, она так и не поняла, что именно прочитала в его глазах.

– Ты себя хорошо чувствуешь?

Вениамин Михайлович отвернулся от неё, молча повесил дублёнку на вешалку и принялся за ботинки.

Нина Альбертовна открыла рот, чтобы снова задать свой вопрос, но не смогла произнести ни звука.

Сняв обувь, Вениамин Михайлович выпрямился. Он поднял с пола пакет и извлёк оттуда другой пакет, поменьше, с рекламой аптечной сети.

– Держи лекарства, – протянул он руку. Губы сложились в подобие улыбки, но выглядело это жалко. И нижняя губа дрожала. А в глазах всё так же оставалось это непонятное выражение.

Она машинально взяла аптечный пакетик. Вениамин Михайлович, всё ещё держа большой пакет в руках, прошёл мимо неё в ванную комнату и захлопнул дверь.

Нина Альбертовна ошеломлённо смотрела на дверь, не зная, что предпринять. Затем решила, что нужно сначала сделать то, что она знает, – принять лекарство. Она выложила разнокалиберные коробочки на кухонном столе и принялась изучать инструкции по применению. Всё это время она прислушивалась – не польётся ли вода. Но из ванной не доносилось ни звука. Мелкий шрифт никак не укладывался в голове, и через две минуты женщина сдалась. Она вновь подошла к двери ванной и громко постучала.

– Веня, открой!

Молчание.

– Веня, ты меня пугаешь!

Она забарабанила в дверь.

– Веня!

Она схватилась за ручку… и вдруг дверь распахнулась.

Представшая перед её глазами картина, казалось, выбралась из какого-нибудь современного фильма, набитого пошлостью и руганью. Они с Венечкой всегда переключали такие, и вот теперь сам Венечка…

Вениамин Михайлович стоял в дальнем углу между «мойдодыром» и полотенцесушителем. Он был полностью обнажён. Нина Альбертовна дано не видела мужа голым, как и он её – то ли из-за того, что стеснялись своих обрюзгших с годами тел, то ли потому, что стали друг другу скорее соседями, чем мужем и женой. Теперь же она с некоторой брезгливостью смотрела на несуразное пухлое туловище; раздутые, как бочки, ноги; покрытые наплывами плоти руки; подбородок, который без одежды отвис, казалось, до груди; и (о Боже!) скукоженный детородный орган, который был еле виден в складках паха и внутренней части бёдер. Всё его тело блестело, словно он пробежал несколько километров под жарким солнцем. Опустив глаза ниже, она поняла, в чём причина – посреди разбросанной по полу одежды лежали пол-литровые банки с надписью: «Свиной жир». По всей видимости, за тот промежуток времени, что он прятался в ванной, Венечка умудрился так усердно втереть в кожу нерастопленный жир, что на теле не было видно ни единого белесого развода.