Читать книгу: «Фаина Федоровна»

Шрифт:

© Оформление. ООО «Издательство „Эксмо“», 2024

…На сём камне Я создам Церковь Мою…



Кто не рискует, тот не пьёт шампанское.


* * *

…Если у меня и начинается склероз, то проявляется он тем, что я часто забываю, куда дела мобильный телефон. Если ориентироваться на этот симптом, то ранним склерозом у нас страдает половина населения страны, значит, не так страшно. Но в чём склероз проявляется точно: некоторые моменты далёкого прошлого представляются ярче, чем те, которые случились вчера. Я, например, не всегда помню, что ела на обед в нашем больничном буфете. Кстати, готовят у нас совсем неплохо – главный врач нанял какую-то частную фирмочку, и они стараются. Некоторые сотрудники даже приносят с собой пластиковые контейнеры и берут еду домой. Я так не делаю. Готовить мне не для кого, и я не готовлю вообще. Я живу одна, ни от кого не завишу, не скучаю, не молюсь, устаю на работе, езжу отдыхать, иногда читаю, валяясь на диване, хожу в театр и на выставки. В основном на те, куда меня приглашают.

Мне уже много лет, но я никогда не была замужем. И детей у меня нет. Я – обычный, нормальный, нисколько не затюканный, а, наоборот, вполне довольный своей жизнью синий чулок. (Хм, представляю себе такой детский рисуночек. Синий вязаный чулок, какие вешают перед камином под Рождество, поверху на голени белая, уже заношенная, полоска. Чулок прикреплён зелёной прищепкой. А внутри него всякая дребедень – красный институтский врачебный диплом – специальность «лечебное дело», лобный рефлектор – о нём я ещё расскажу позднее, книжка по лор-болезням с одним вырванным листком, бутылка вина, кажется, портвейна – его ещё когда-то называли «портвешок»… Брошка в виде жучка с красным камушком, зацепленная на кусок шерстяной материи. Нарисованная цветными карандашами «принцесса» с золотой короной и в горностаевой мантии… Да много ещё всякой ерунды. И подпись под «принцессой» детским почерком печатными буквами: «ОЛЯ ГРИГОРЬЕВА». И после точки: «ДУРА». Слово «дура» жирно зачёркнуто.)

У меня практически нет подруг, потому что с ними нужно разговаривать о готовке, об их бывших и настоящих, о детях, невестках и зятьях, а теперь уже и о внуках, а мне это скучно. Но зато у меня есть довольно много знакомых – бывшие одноклассники, однокурсники, соседи, пациенты… Да мало ли, сколько людей накопилось за жизнь. Однако в гости меня приглашают редко, но я и не стремлюсь. Я не очень-то поддерживаю компании. Но когда случаются юбилеи или встречи выпускников, я хожу.

Любовников у меня тоже нет. Но тут дело не в возрасте, а в желании. Я нередко замечала, что на всех людей я смотрю с точки зрения состояния их здоровья. А здоровье и характер вещи очень и очень взаимосвязанные. Чем хуже здоровье, тем хуже и характер. С возрастом портится и здоровье, и характер, а мне глупо заводить молодого любовника. Плюс ещё у меня сформировалось убеждение, что здоровых людей нет, а чужим здоровьем я занимаюсь на работе, и иметь в свободное время те же проблемы дома мне уже лень. Я даже замечала, что лучше не говорить малознакомым людям о своей профессии.

– Ах, вы врач? А у моей дочери… Или жены. Или брата.

Очень долго бывает объяснять, почему я не могу в гостях, в поезде, в магазине поставить верный диагноз и назначить лечение. Не потому, что не хочу помочь. Я просто не могу. Я не врач «Скорой помощи», да и случаи, с которыми ко мне обращаются, не скоропомощные. Люди вообще стали странно относиться к врачам. Они перестали нам верить. Они хотят от нас, чтобы мы никогда не ошибались, чтобы мы были безгрешны. А мы не можем быть безгрешными, потому что мы тоже люди. И за это нас перестали уважать, а мы перестали больных любить. Формализм – вот главное слово, обозначающее суть наших отношений. А самый лучший врач всякому человеку сейчас – интернет.

Я еду на работу в свою привычную больницу на своей привычной машине. «Яндекс пробки» показывает путь длиной тридцать пять минут. Чёрт его знает, отчего так долго. И аварий вроде нет, но тащимся еле-еле. И так каждый день.

Подключённый к блютусу телефон прерывает утреннюю болтовню на популярном радио.

– Ольга Леонардовна, это Даша.

Даша – моя молодая коллега (90–60–90, рост 169 см, русые длинные волосы распущены по плечам, на джинсах на коленях прорезаны специальные дырки). Она сегодня дежурила в ночь.

– Вы скоро приедете?

– Надеюсь, через полчаса. А что?

– Я хотела показать вам с утра одну мою больную.

Даша всегда прямо говорит, что ОНА хочет. В данном случае она хочет показать мне свою больную. Даша не спрашивает, хочу ли Я посмотреть её больную. Это как бы само собой разумеется.

– Ну, хорошо, я посмотрю.

– Тогда приезжайте скорее, пока заведующей нет.

Я отключаю телефон и не думаю больше о Даше. Я люблю эти утренние часы, люблю поездки на работу, пускай даже в пробках. По радио играют что-то такое современное, чему я не знаю названия, но оно мне нравится.

Из-за своего одиночества я привыкла размышлять сама с собой. Даже не помню, фантазировала ли я в детстве. Мне кажется, нет. Впрочем, если мне случайно попадается под руку альбом со старыми фотографиями, я его не открываю. Та девочка, что на фотографиях – в школе, в институте, в интернатуре, в аспирантуре, – это как будто вовсе не я. Однако в альбоме есть пробел – за два года работы в моей самой первой поликлинике не сделано ни одного снимка. Почему? Я мысленно пожимаю плечами. Вероятно, тогда нам с Фаиной Фёдоровной было не до фотографий.

На двери моего самого первого в жизни кабинета было просто три буквы. «ЛОР». Ни подписи «врач», ни моей фамилии.

– На что жалуетесь?

– На что жалуетесь?

– На что жалуетесь?

По нормативу сорок четыре человека в день. Двадцать четыре талончика на первичный приём, двадцать – на повторный. Я не знаю, какие сейчас нормативы, но тогда было так. Не исключено, что сейчас и больше, но это уже не моя история.

Один больной мне сказал:

«Вы никогда не улыбаетесь, Ольга Леонардовна».

Это неправда. Я не улыбаюсь на приёме, а с Фаиной Фёдоровной в кабинете мы иногда хохотали, как безумные.

– На что жалуетесь?

– На что жалуетесь?

– На что жалуетесь?

Я не отношусь к докторам, которые из кожи вон лезут пошутить с больными. Я как-то один раз попала к такому по «скорой». Это было года через два после того, как я окончила аспирантуру. Тогда ещё неосложнённый аппендицит делали под местным обезболиванием. Я лежала на операционном столе, беспомощно прислушиваясь к тому, как мне послойно разрезают части моего живота (ощущение, будто на тебе режут ватное одеяло), а хирург одновременно с этим процессом развлекал меня анекдотами:

– А слышали такой? «Приходит Рабинович как-то в публичный дом…»

– Доктор, вы там не забудете зажим в брюшной полости?

– У нас все инструменты посчитаны, как в аптеке.

– Ну, не зажим, так тампон…

– Кто не рискует, моя дорогая, тот не пьёт шампанское.

– Завалится между петлями кишечника, затянет его и ищи тогда свищи…

Он остановился резать моё живое одеяло и заглянул мне в лицо поверх рамки экрана со шторкой:

– А вы про всё это откуда знаете?

– Я врач…

– Да ну? А кто по специальности?

– Отоларинголог.

И он вдруг как заорёт куда-то вдаль:

– Миша, Миша, иди скорей сюда! У нас тут, оказывается, коллега лежит. Ты уже дай, что ли, наркоз! А то она хамит, а я не могу в таких вредных условиях работать.

– Не надо наркоз! Я не буду больше ничего говорить!

Но, видимо, они там уже перемигнулись, Миша тоже заглянул ко мне за рамку, размотал трубки своего аппарата, навалился с маской…

– Вдохните глубже…

Очнулась я уже в палате. Но, кстати, обошлось. Доктор потом и на перевязках так же хохотал, как на операции.

– Ну вот, а вы боялись! Я же говорил: «Кто не рискует, тот не пьёт!» Заживает на вас всё отлично. Как на собаке. А вы вот трусили! А ещё лор-врач. И не забыл я ничего у вас в животе. Очень нужно нам инструменты в животах у больных оставлять. Так инструментов никаких не напасёшься…

Я ставлю машину на парковку, иду к подъезду для персонала. Моя больница или даже вообще вся система нашего здравоохранения напоминает мне большой конвейерный цех. Я сейчас не про оснащение этого цеха, не про приборы, не про лекарства.

По ленте конвейера едут разноцветные сломанные машинки. Муравьи – роботы в зелёных, голубых и розовых медицинских пижамах стоят вдоль конвейера и наблюдают за процессом. «Пижамы» знают, из чего состоят больные машинки, и уже научились заменять кое-какие поломанные детальки. Но конвейер движется очень быстро, «пижамы» не успевают различить, какая деталь поломана. А самое главное, они не могут ничего сделать, чтобы детали не ломались вообще.

Какого цвета на этой неделе пижама у меня? Белая. С бирюзовыми полосками на карманах. Есть ещё на смену сиреневая и синяя.

На ленте машинки ловят фарами наши глаза, требуют внимания, они сердятся на нас, они кричат, что мы ничего не знаем, они бунтуют против нас, а тот, кто руководит контейнером, только ускоряет бег ленты. Скорее, пижамы! Скорее, чёрт вас возьми! Скорее!

А впереди и позади на ленте всё движутся и движутся очень-очень много поломанных машин. Кое-как справляясь с потоком, «муравьи-пижамы» могут исправить только самые заметные детали. Всё остальное – мимо, мимо. Скорей. Скорей. Конвейер не останавливается ни днём ни ночью, а «пижамы» устают, хотят есть, пить, в туалет, спать под крышей и ездить на машинках. Уже на других. Настоящих. Таких, как у меня. Или даже лучше.

В дверях дежурный спрашивает у меня пропуск. В узком подъезде темно, фотографию всё равно не различить, к тому же все входящие стоят против света. Я хмыкаю. Кому нужна эта профанация? Но пропуск достаю. Дежурный даже не берёт его в руки, просто кивает. Я прячу пропуск обратно в сумку, иду к лифтам и поднимаюсь к себе, на шестой этаж. Вхожу в нашу с Дашей комнату. Ординаторской, как таковой, у нас уже давно нет. Мы сидим в комнатах по двое – дамы отдельно, мужики отдельно. Когда нашей заведующей нужно что-нибудь нам сказать, мы идём ненадолго к ней в кабинет или она заходит к нам.

Даши сейчас в комнате нет, я вешаю куртку в шкаф, переодеваюсь (пижама действительно белая с бирюзовыми полосками на карманах, я ничего не перепутала). Хвала небесам, у меня ещё есть минутка выпить чашку кофе.

Мой телефон звонит не переставая.

– Ольга Леонардовна! Не можете меня посмотреть? Приехала из отпуска и заболело горло…

– Ольга Леонардовна, у меня что-то в ухе подозрительно щёлкает…

Я всем отвечаю:

– Приходите.

Это звонят знакомые, знакомые знакомых и знакомые знакомых знакомых. В интернете я никакой рекламы не даю.

Да, всё правильно, я работаю в лор-отделении, и теперь на двери комнаты, в которой я сижу с молодой коллегой Дашей, прибита красивая табличка:

ГРИГОРЬЕВА О. Л.

Канд. мед. наук

Теперь я смотрю на эту табличку совершенно равнодушно, а чаще – просто не замечаю. Но когда-то я всем сердцем мечтала, чтобы после моей фамилии стояло вот это: «канд. мед. наук».

По молодости меня один раз отправили на вертолёте санавиации в район, в районную больницу. Впечатление, прямо сказать, не очень. Сильно болтало. У больного был самострел с повреждением головы и шеи. И ухо себе он ещё умудрился отстрелить. Ушная раковина на мочке болталась. Видно, хотел попасть в висок, да рука дрогнула. Мы полетели туда бригадой – травматолог, челюстно-лицевой хирург и я. И оказалось, напрасно прилетели. Надо было сразу парня в город переправлять. Посовещавшись, на месте решили ничего не делать. Наложили повязку, погрузили парня и полетели назад. Он был без сознания. Я по дороге частично повязку разрезала и пришила ему всё-таки ушную раковину. Удивительно, что, когда я шила, меня совсем не тошнило от качки. А травматолог с хирургом говорили, что не надо пришивать.

– Чего ты сейчас будешь валандаться тут, в вертолёте? Приедем, заново доступ к височной кости придётся открывать, и шов твой к чертям разошьём.

Но я всё равно пришила ему раковину. Если бы парень выжил, то рубец был бы почти незаметен, я очень аккуратно всё сделала. А среднее ухо даже не повредилось. Вот такой был удивительный случай. Скользяще прошла ударная волна.

Честно говоря, не знаю, что потом с этим парнем стало. Но если его всё-таки тогда похоронили, так, по крайней мере, как полагается, с обоими ушами.

Это было давно. В девяностых.

Однако вид города с вертолёта я хорошо помню.

Два берега реки. С высокого – широкая белая лестница струится вниз, то раздваиваясь на пролётах, то опять смыкаясь. От неё в обе стороны – песчаный пляж. У воды лестница переходит в мост. Мост на двух белых вышках. Между вышками полукружия толстенных тросов, а от них вертикальные тросы вниз, к металлическому настилу моста, как струны огромной арфы. За рекой в низине роща. Роща разноцветная в зависимости от времени года. Зимой – бело-голубая и полосатая от пересекающих землю лыжных трасс. По весне её всю заливает водой, и роща зеленовато-серая. Хочется туда плыть на лодке и спасать зайцев. Но зайцев нет. Видимо, все уже утонули. Летом роща ярко-зелёная, а с августа уже становится пыльно охряной. В октябре – оранжево-коричневая, пока позднее не обнажится паутина стволов и веток.

Зелени мало, у нас засушливый климат. В самом центре города улицы располагаются параллельно и перпендикулярно, как авеню и стриты, а потом разбегаются, кружат, вьются, образуют тупики новых районов.

С вертолёта должен быть хорошо виден почтамт начала прошлого века с зубчатыми башенками (на средней из них – часы), а возле ЗАГСа небольшой старый сквер с тенистыми аллеями. В центре его, вероятно в память о дороге в Среднюю Азию, когда-то стоял смешной, вылитый из металла под бронзу ослик с тележкой. Тележку и ослика украшали цветами, и возле него любили фотографироваться молодожёны.

Почтамт и ослик – это родинки моей памяти. Не знаю, функционирует ли почтамт, мне незачем теперь туда ходить, но ослика точно нет. Мне его жаль. Возраст – это когда тебе хочется сохранить, а не менять.

На весь город есть несколько больничных объединений. Крупные здания больниц и поменьше отростки поликлиник. Их чётко видно сверху, потому что к ним стекаются белые машинки «скорых». Возле приёмного отделения их светлые крыши, уезжая, притормаживают, пропуская тех, кто едет «туда».

Одна из прежних больниц похожа на старую школу. Четырёхэтажный прямоугольник из тёмного кирпича. Вокруг небольшой садик, раньше в нём были скамейки, теперь уже нет. Я краем уха слышала, что эта больница в рамках реорганизации давно уже закрыта. Только вот новую, кажется, не построили. Я здесь не была бог знает с каких пор.

* * *

Я получила бумагу в организации, которая тогда называлась облздравотдел. С этой бумагой нужно было идти в больницу устраиваться на работу. В кабинете главного врача той самой больницы из тёмного кирпича, которую я до сих пор вижу как бы с вертолёта, я представилась человеку, который едва на меня взглянул.

– А-а-а, это лор… По заявке?

– Не знаю. Меня из облздрава направили.

– Ну идите в отдел кадров. Оформляйтесь.

Он, видимо, торопился куда-то и на ходу натягивал пиджак. Живот у него был похож на небольшую овальную дыню, располагающуюся толстым концом вниз, и поэтому последняя пуговица рубашки над ремнём брюк расстегнулась, не выдержав давления жира. Края рубашки разошлись, и под ней стала видна майка. Но главный врач не заметил этого беспорядка и, накинув поверх рубашки и пиджака ещё мешковатый синий плащ, проскочил мимо меня на выход. На этом знакомство молодого специалиста, то есть меня, с главным врачом больничного объединения – стационар и две поликлиники, закончилось. Я вышла, секретарша заперла за мной дверь.

Из отдела кадров меня отправили к заведующей одной из этих поликлиник. Я пришла утром. Заведующая посмотрела на меня более внимательно, чем главный врач, и положила в папку копию приказа о моём зачислении.

– Рабочий день с восьми. Приходите завтра. Я скажу, чтобы подготовили вам кабинет. Там давно никто не работал. И дам приказ в регистратуру, чтобы уже сегодня начали выдавать талончики на приём. По нормативу (заведующая посмотрела в какую-то таблицу) – восемь минут на человека. Сестра у вас будет опытная. Фаина Фёдоровна. Она уже не молода. Бывшая фронтовичка.

Кабинет… Мне подготовят кабинет. Я – врач. Я буду принимать больных. Одна. Это уже не интернатура, где шаг не сделаешь без руководителя… Ну ещё там будет медсестра. Как её? Фаина Фёдоровна. Ну что медсестра… Ответственность всё равно будет на мне.

Мне вдруг ужасно захотелось посмотреть кабинет.

– А можно я вечером зайду?

Заведующая равнодушно пожала плечами.

Несколько часов я проболталась по городу, но в поликлинику вошла чинно, ближе к закрытию. Хотела взять в регистратуре ключ.

– А там открыто. Там Фаина Фёдоровна. – На меня посмотрели с интересом, но почему-то не слишком одобрительно. И вдогонку:– Ваш кабинет в самом конце коридора, налево.

Поликлиника в обычном жилом доме занимала весь первый этаж. Не слишком просторно. От входной двери холл с помещением регистратуры, в обе стороны расходятся коридоры. На полу блёклый линолеум. Узко и довольно темно – кабинеты располагаются с той и другой стороны, окон нет. Вот и табличка «ЛОР». И приоткрытая дверь, через которую в коридор из кабинета проникает свет. Проём двери – один из моих порталов из обычной жизни в другую, специфическую, в соответствии с дипломом.

– Здравствуйте. Меня зовут Ольга Леонардовна. Заведующая сказала, что вы со мной будете на приёме.

Медсестра небольшого росточка. По кабинету шмыг-шмыг. Тапочки на ней кожаные, коричневые, старомодные. Тряпка в руках. На полу ведро с водой, на столе тазик. Обтёрла тыльной стороной руки пот со лба, откинула седые кудряшки.

– А что ещё вам заведующая сказала?

– Сказала, что вы – фронтовичка. – Я помолчала, не зная, что ещё придумать. – Вы прямо на передовой были?

Она дёрнула носом сердито, как рассерженный зверёк, и тряпку в тазик – плюх.

– Я – сестра операционная. А на передовой девчонки после школы были. Им одно занятие провели, как правильно раненых ползком волочить и жгут накладывать, и они и поползли на передовую. Вам вот за этот стол, Ольга Леонардовна.

– Почему за этот? Мне больше нравится у окна.

– Вам надо ближе к двери. Чтобы больные по всему кабинету грязь на ногах не разносили.

– А что, в поликлинике бахил нет?

– Какие бахилы, откуда их возьмут и кто их будет стирать?

– Я на практике была, там одноразовые давали…

– Нет у нас бахил.

– Куда мне плащ повесить можно?

– В шкаф. Правая половина для халатов, левая – для верхней одежды.

– А халаты самой стирать надо?

– Можно отдавать в прачечную. Но оттуда такие привозят…

– Но хоть халат-то дадут?

Мне страшно не хотелось надевать свои старые, студенческие. У одного воротник стоячий под горло, как у санитарки, в таком надо было ходить на занятия по хирургии. А второй стал за семь лет немного мал и застирался. Да и вообще… Я заходила тем летом в магазин «Спецодежда», но там были только серые и синие. Ещё кого-то поджидал байковый, совершенно чёрный. Но всё это не годилось для меня.

– Боюсь, врачебные халаты на вас все будут велики. У вас какой размер?

– Сорок четвёртый. Второй рост.

– Сейчас к сестре-хозяйке схожу.

Она ушла, а я уселась на кушетку и огляделась.

Кабинет мне понравился. Просторный, светлый. В нём был ещё дополнительный отсек, очевидно, выкроенный из части чулана, расположенного в торце коридора и отделённый от основного пространства кабинета ширмой. Я прошла туда.

– Это для хирургических манипуляций, – сказала Фаина Фёдоровна, появляясь с грудой халатов.

– Каких манипуляций?

– Разных. Пункций, вскрытий абсцессов, фурункулов, разрезов барабанной перепонки… Я тут и столик для хирургических инструментов поставила. Вы ведь будете всё это делать?

– Наверное.

Она с недоверием на меня посмотрела:

– Что ж…

Она взяла из кучи первый халат и раскинула его, подавая, чтоб я его надела. До этого мне на трезвую голову подавал пальто только мой собственный папа. Сначала он одевал маму, а потом меня, когда мы втроём ходили куда-нибудь по праздникам. А институтские наши парни мне подавали пальто только по большим пьянкам.

Я неумело влезла в рукава.

Ни один халат впору не подошёл. Я смотрелась в зеркало, повёртывалась… Фаина Фёдоровна вздыхала, одёргивала полы, поправляла на мне плечи, чтоб лучше сели… Наконец мне надоело. Я сказала, остановившись на двух последних:

– Пускай будут эти. Великоваты, но ведь я буду сидеть, а сидя всё равно ничего не видно.

– Может, ещё поправитесь. – Фаина Фёдоровна убрала эти халаты из общей груды и свернула.

Я хотела их взять.

– Давайте, я дома поглажу.

Она посмотрела на меня почему-то сердито.

– Отдыхайте. Вон вы какая худенькая. Регистратура на завтра уже раздала все талоны. – Сказано это было таким тоном, будто назавтра мне предстояла война и рытьё окопов. – Идите, идите! Я вам сама всё приготовлю.

Я сказала: «Спасибо!» – и пошла домой. Волнение моё улеглось. И почему-то возникла уверенность, что я со всем справлюсь.

Назавтра халаты были постираны, накрахмалены и идеально отглажены.

А бойня началась прямо с утра.

* * *

Даша сегодня в тёмно-зелёной пижаме. Это правильно, я тоже на дежурства выбираю, что потемнее. Но в сегодняшнюю ночь Даше не должно было быть трудно. Вчера не было операций, а по «Скорой» к нам уже недели две как не везли. Ходили слухи, что намечается опять какая-то реорганизация.

Дашины тонкие прямые волосы свисают по обе стороны лица, как у русалки. Даша симпатичная. Ей идёт эта русалочья причёска. Она делает её совсем молоденькой. Я бы в своё время, конечно, убрала волосы в пучок, чтобы казаться солиднее, но Дашу не смущает её несолидность. И её молодость не смущает и Дашиных больных, что мне почему-то теперь удивительно. Даше тоже часто звонят пациенты и, что мне кажется уж совершенно невероятным, называют её на «ты». И она разговаривает с ними на «ты». Прямо как в сельской больничке во времена Булгакова. «Ты, баба, ребёнка загубить хочешь?»

Однажды я сказала об этом Даше. Она удивилась:

– А что такого, так проще общаться.

Я тоже удивилась. «Общаться» на тему отита или тонзиллита – я, кажется, действительно, отстала от жизни. Но может быть, «общаться» действительно лучше звучит, чем в мои времена:

– На что жалуетесь?

Я хмыкаю про себя. Что ж, надо будет попробовать «пообщаться».

Даша заканчивает цокать ноготком по экрану смартфона и сердито опускает его на свой стол:

– Вторую неделю колем антибиотики, а толку нет. Причём хорошие антибиотики… Ну что, посмотрите больную?

– Зови в смотровую.

Где-то по краешку сознания мелькает неясная мысль.

– Ты когда мне звонила, сказала: «Пока заведующая не пришла». А что это означает? Заведующая нам что, помешать может?

Даша уже переписывается с кем-то в вотсапе.

– Заведующая мне с утра позвонила, сказала, чтобы никто никуда не уходил.

– Но сегодня и так нет операций.

– Ну, я не знаю. Она так сказала… Значит, я зову больную?

– Через две минуты. Я допью кофе.

– ОК.

Даша втыкает в уши наушники и, чуть подёргиваясь в такт музыке, идёт к двери. Она молодец. Не пропускает ни одного мгновения жизни. Я делаю последний глоток и иду к раковине вымыть чашку. Солнце заливает наш кабинет, блик от него достаёт до крана и зайчиком кидается мне в глаза. Весна. Я чувствую себя максимум на тридцать.

Вообще, я уже давно скептически отношусь к молодым докторам. Даже мои теперешние коллеги…

Если бы, не дай бог, коснулось меня, я ни за что не легла бы ни к одному из них на операцию. Ну, только в самом-самом крайнем случае. Я их боюсь. Они всё время чик-чик-чик по клавишам – диагноз. Чик-чик-чик ещё раз – план лечения. И ужасно уверены в себе. Хотя, наверное, это не плохо? Когда мне было лет столько же, сколько им, мне, наверное, казалось бы, что я ужасная трусиха.

Но сейчас мне кажется, что мои коллеги – как дети. Слишком легкомысленны, не сознают опасности. Это вообще присуще молодости. (Привет вам, Ольга Леонардовна, от Фаины Фёдоровны и вашего бывшего главного врача!)

В нашем отделении кроме меня и Даши работают ещё два мужика. Олегу тридцать или тридцать два, а Павлу двадцать восемь. С другой стороны, сколько мне было самой, когда я пришла работать в поликлинику? Боже! Оказывается, всего двадцать четыре. И должна сказать, смелые же были тогда мои больныеJ. Каждое утро – полный коридор. А с другой стороны – куда им было деваться?

На стеклянной полке симпатичная вазочка для колец и три разных моющих средства – для самой раковины, для посуды, для рук. Мы сами их покупаем. Кольца в вазочку кладу я одна. У Даши в одном ухе три маленькие серёжки, а колец она не носит.

Средство для мытья рук я купила в дорогом магазине. Оно из Швейцарии. Капнешь, намылишь – кожа как в раю. На этикетке написано, что оно для нежной и чувствительной кожи, используется при частом мытье. Фаина Фёдоровна в своё время выпрашивала у сестры-хозяйки мыло туалетное – «Земляничное». А когда выпросить не удавалось, я покупала в хозяйственном магазине «Хвойное». Хвойное было зелёным, пахло соответственно названию, но сильно сушило руки. А «Земляничное» было розовым, пахло дерьмом, трескалось и размокало в мыльнице. Альтернатива была проста – «Хозяйственное» и «Детское» На этикетке последнего лошадка-качалка. Одна моя однокурсница – молодая мама говорила, что от этого мыла у её ребёнка щёки краснеют, как помидоры. Ещё было «Дегтярное» – любимое мыло дерматологов.

Дерьмо. Нет, это я не про мыло.

Какое-то странное ощущение, что всё вообще – ДЕРЬМО. Несмотря ни на какие швейцарские средства.

Я вытираю руки специальной салфеткой, беру кольца из вазочки, надеваю их. Одно у меня мамино – обручальное, это их с папой память, а на другой руке я ношу моё собственное. Оно очень красивое, серебряное с камеей. Я его привезла из Италии в прошлом году.

Я выхожу из нашей комнаты и иду в смотровую.

Они стоят в коридоре. Хрупкая Даша и довольно грузная женщина средних лет в красном велюровом брючном костюме. Куртка на молнии. Молния не застёгнута, и я вижу полосатую нательную рубаху. Полоски голубые, горизонтальные, но не такие широкие, как у десантников, чуть поуже. И сама тётенька мне не очень нравится.

Любить. Должен ли водитель маршрутки любить своих пассажиров? Если жизнь – это дорога, то кто по ней нас везёт? Сами мы едем, катимся на самокатиках или всё-таки нас везут в колясках родители, а потом уже память о них, или «скорая помощь» мчится с сиреной, или неумолимо движется от рождения до смерти ритуальная перевозка? И сами кто мы на этой дороге?

Я тут недавно в машине слышала передачу по радио. Ведущие интересовались у слушателей, кем те воображают себя в выдуманной жизни. Я поразилась – никто не воображал себя ни консьержами, ни официантами, ни дворниками. Все сплошь кинорежиссёры, спасители человечества и президенты. А я и в том бы мире, и в этом была бы лекарем-муравьём.

Даша протягивает мне распечатанную историю болезни.

Бочкарёва Татьяна Егоровна. Дальше – год рождения. Я мысленно подсчитываю. Бочкарёвой сорок один год.

Я открываю дверь и пропускаю их вперёд.

Смотровая – самая большая комната в нашем отделении. Операционные внизу, на втором этаже, в оперблоке. Там же и реанимация. А мы сейчас на шестом. В смотровой таинственно и торжественно. Окна закрыты тёмными серыми шторами, чтобы контрастнее было местное освещение. Четыре небольших столика – по числу участников. Я, Дарья, Павел и Олег. Столы покрыты буроватыми от стерилизации простынями. На каждом столе высокая лампа без абажура. В стороне небольшой операционный стол для перевязок, в изголовье его – зачехлённый ушной микроскоп для микроопераций (уши оперирует Олег), над столом по центру круглая хирургическая лампа с окошками, из которых льётся свет, как в батискафе. По стенам два больших шкафа для инструментов и зачем-то в углу, тоже накрытое простынёй, вертящееся кресло Барани, для проверки вестибулярного аппарата, как в центре подготовки космонавтов. Кресло пустое, но простыня намотана так, что кажется, будто под ней сидит маленький человек. Худенький, сухонький… Откуда такое впечатление – не знаю. Я несколько раз говорила, что надо убрать это кресло, оно только пыль собирает, но никто не реагировал. Со всем этим хозяйством смотровая напоминает либо странный помещичий дом из фантастического триллера, законсервированный на время отъезда жильцов, либо межгалактическую станцию, тоже покинутую на неопределённое время.

Рядом со столом с инструментами огромная коробка хирургических перчаток. Даша не любит часто мыть руки, пользуется перчатками для осмотра. А я не люблю в перчатках. Надеваю их только во время операций. Привычка. Поэтому я опять иду к раковине, опять снимаю кольца, кладу их в карман и опять мою руки.

Когда-то в институте мы с одной девочкой поменялись кольцами. Мы даже были не очень близко знакомы. Просто учились на одном курсе и оказались вдруг вместе рядом на каком-то собрании. Тогда была мода на золотые кольца, и девочки ревниво поглядывали на руки друг друга. У кого есть кольцо? У кого нет? Кольцо это или перстень? У кого красивее?

Мы с моей соседкой не оказались исключением.

– Давай поменяемся на время? – вдруг предложила мне она, кивая на мой перстенёк и снимая свой. Я не знала, что ей ответить, но отказаться показалось неудобным.

– Давай.

Я носила её кольцо около месяца. Сначала оно мне очень нравилось, потом я надевала его в надежде, что моя знакомая вспомнит про наш обмен и предложит разменяться назад. Я ругала себя: зачем я отдала свою вещь? А если она потеряла мой перстень?

Я видела эту девушку на лекциях. Она видела меня. Но про перстень молчала. Однажды я специально подошла поближе, чтобы посмотреть, носит ли она его. Он блестел у неё на пальце. Наконец я не вытерпела. Когда мы встретились в очередной раз, я протянула ей её вещь и сказала:

– Спасибо!

Она спросила:

– Больше не хочешь носить?

Я начала оправдываться:

– Это подарок…

Она вполне равнодушно стянула с пальца моё колечко и так же равнодушно взяла назад своё. Мне даже стало немного стыдно, неужели я жадина?

Никаким подарком мой перстень не был. Я купила его сама – три месяца откладывала стипендию. Её кольцо было не хуже моего, но оно было мне чужим. Чужеродным. Под конец оно мне как будто жгло палец. А когда я снова надела своё собственное, мне показалось, что оно с моей рукой одно целое.

Бочкарёва уже сидит на круглой белой вертящейся табуретке. Табуретка явно мала для её попы. Я подхожу, сажусь, привычно отодвигаю свои колени в сторону, чтобы не упираться в её ноги. Включаю лампу. Наверное, я осталась одна в нашем отделении, кто ещё пользуется во время осмотра настольной лампой. У всех есть специальные фонарики и у меня тоже. Но мне комфортнее с лампой и с круглым вогнутым зеркалом на ремне, которое называется «лобный рефлектор».

Бесплатно
289 ₽
Возрастное ограничение:
18+
Дата выхода на Литрес:
29 декабря 2021
Дата написания:
2020
Объем:
370 стр. 1 иллюстрация
ISBN:
978-5-04-200993-8
Правообладатель:
Эксмо
Формат скачивания:

С этой книгой читают

Другие книги автора