Читать книгу: «Верь/не верь», страница 5

5

Здравствуйте.

Из-за несчастного случая рядовой Заболоцкий был отправлен в госпиталь, но уже идет на поправку, его жизни ничего не угрожает. Он напишет вам, как только сможет.

Юрий Щавелев, рядовой и армейский друг.

У Юры очень смешное лицо. Широкий вздернутый нос, мясистые губы, круглые щеки, делающие его похожим на маленького ребенка. С рыжим ежиком на голове он смотрится еще более нелепо, карие глаза огромные, как будто Юра всегда удивлен. Его брови выгорели на ярком солнце, по лицу рассыпаны веснушки табачного цвета.

Они сидят в убежище, Юра трет покрасневшие от недосыпа глаза, обнимает винтовку ласково, как маленького ребенка.

– Почему ты вернулся, а я – нет? – Он копошится в рюкзаке, вытряхивая на землю несколько человеческих голов. – Вот скажи, где тут честность? Поехали мы все вместе, а вернулась половина, и ты в их числе. А мы – нет.

Гриша смотрит на лица сослуживцев, головы свежие, будто только с тела срезанные. Предсмертная агония отпечаталась на них последней эмоцией.

– Зачем ты пришел? – Гриша чувствует болючий укол совести. Он знает. Но каждый раз спрашивает, как будто это происходит в первый раз.

– Ты нас не похоронил, хотя мы с тобой договаривались. Если умру я, то ты похоронишь меня, а если умрешь ты, то я тебя. Мать над пустым гробом, знаешь, сколько рыдала. – Он трет нос грязной рукой, на кончике остается серый след. – И ведь не чешешься. Даже не поминаешь. Лежишь в тепле, жрешь нормальную еду. Я так и не понял, зачем все это было.

Хочется как-то успокоить его, но это вызовет лишь новую волну агрессии.

– Ты сам говорил, что нас отправили воевать за мир, а не за какую-то из сторон. Хотя срочников не должны. – Тянет зубами заусенец, разодрав палец до крови.

– И что, наступил мир?

Гриша открывает глаза. Солнечный луч прокрался в комнату через плотно сомкнутые шторы, светит прямо в лицо, весело солнцу, наверное, издеваться над бедным старшим сержантом Заболоцким. Сон медленно тает в голове, оставляя лишь горькое послевкусие. Все, что осталось от Юры, это оторванная рука, остальных частей тела обнаружено не было. Впрочем, вряд ли старательно искали, иначе, может, и наскребли бы еще каких-то ошметков.

Война осыпалась угольным, переливающимся пеплом ярких, но черных воспоминаний. Вынужденное путешествие в мир вывернуло его наизнанку, сделав более понятным, но менее желанным.

За три дня спокойствия его личный список армейских мертвых друзей решил, что пора достучаться до совести через сны, жаль только, что нельзя объяснить самому себе, как с этим жить. Подсознание не понимает таких материй. Гриша переводит взгляд на часы. Половина третьего. Неплохо, неплохо. Поднимается нехотя. В квартире подозрительно тихо, значит, Толик куда-то свалил. Гриша все оттягивает момент их разговора о случившемся, а Лебедев не особенно горит желанием.

Удивительно. На кухне привычная мусорка: горы грязной посуды, запах подгнивших овощей из ведра, разбитые рюмки. Чего он тут делал, с водкой подрался? В холодильнике повесилась мышь. Ладно, с этой задачей справиться по силам. Всем своим существом выражая недовольство, Гриша одевается и выходит в декабрьский холод. В кармане находятся сигареты, значит, все не так уж плохо, как Цой пел. Он быстрым шагом добирается до ближайшего магазина, щурясь от яркого света. Нормально же все было, мерзкое серое небо с мокрой продрисью, нет, мороз и солнце, как у Пушкина. На двери висит объявление: «Требуются продавцы без опыта в советской торговле». Все чудесатее и чудесатее. Не то чтобы Гриша имел опыт в советской торговле, но опыт общения с этими профессиональными шулерами от мира мясного недовеса преследовал каждого жителя бывшего СССР. Там случайных людей не было, порядочные надолго не задерживались. Вместо привычной сорокалетней дородной Галины Падловны за прилавком сидит девочка лет двадцати, по виду ровесница. Улыбается приветливо, Гриша сначала глаза хочет промыть желтым снегом, не кажется ли? Нет, не кажется.

– С наступающим! Что для вас?

Твою мать, сегодня что, тридцать первое? Взгляд скользит с конфет на пельмени и обратно. Деньги нужно беречь, шут его знает, сколько работу искать придется.

– Конфеты. И пельмени. – Закусывает губу, щурясь. – А это что?

– Спрайт. Вы что, из леса? – сочувственно смотрит. Гриша кивает. Ну, в принципе…

– Из армии. Это вкусно?

Девчонка хлопает в ладоши и тычет пальцем в разные товары, начиная рассказывать о том, как это вкусно. Телевизор за ее спиной мигает, показывая криминальную хронику.

– Задержанные бандиты группировки «Уралмаш»…

– А жвачку я вам просто так дам. Грех не порадовать красивого солдата, – тепло улыбается. Гриша моргает. Деньги, точно. Это как будто другая вселенная. Может, и хорошо, что Cоюза больше нет…

На улице он раскуривает первую за трое суток сигарету и чуть не теряет равновесие от ударившего в голову никотина. И пакет какой красивый, с рисунком этого самого спрайта. Не дай себе засохнуть? Мертвяки слоган делали?

Дома он снова перемывает всю посуду, выкидывает мусор, только потом берется варить пельмени. Зеленая бутылка призывно стоит на столе, Гриша не может удержаться и пробует, зажмурившись. Почему это так вкусно? Схожие ощущения были, когда товарищ майор принес ему пепси-колу на день рождения, настоящее вкусовое откровение. Пельмени обильно сдабривает специями и майонезом. Что ж. Попробуем.

Это невозможно вкусно. Гриша чуть не плачет оттого, что забыл уже вкус еды; не армейское варево из сапога с кислым привкусом капусты, а нормальное, человеческое. Каждый пельмень жует долго, запивает газировкой. Дивный новый мир.

Анатоль возвращается к пяти, изрядно помятый и с чекушкой в руке. Ты вообще пить переставал хоть на минуту?

– Черносвитова встретил. Он нас на Новый год звал. – Садится напротив. – Что, наслаждаешься вкусовым букетом? И не тянет тебя блевать от сочетания кислого, сладкого и соленого?

Новый год, а подарков нет. Гриша мотает головой.

– Ты в армии не служил, не поймешь. Сейчас хочется все вкусы в одной тарелке смешать и жрать, чтобы успокоиться. – Достает из пакета конфеты в шоколадной глазури. – Хочешь?

Лебедев морщится.

– Не, спасибо. Диабет не хочу. Так что, мы пойдем? – Отпивает снова. – Я, видишь, на спиртовой диете. Очень советую, окружающая серость начинает играть всеми цветами радуги. – Достает пачку «Явы» из кармана. – А у тебя что?

Гриша кивает на пачку «Памира».

– Пойдем. Туберкулез в горах, как обычно, – усмехается. – У меня не так много денег после службы. Нужно придумать, куда идти работать.

– Фу, – Анатоль морщится, – сдохнешь от них быстрее, чем пачку добьешь. Переходи на нормальные, ты больше не в армии. Прекрати на этом циклиться.

Гриша опускает глаза, вертит сигарету в руках.

– Не могу. Они мне снятся. Постоянно. И все, что было, снится.

Толя хмурится, открывает и закрывает рот, как будто подбирая верные слова.

– Это всего лишь сны. Мне кажется, тебе нужно пить успокоительные, тогда и сниться ничего не будет.

– Я чувствую вину, понимаешь? За то, что с ними произошло. И хоть это было не мне решать, я чувствую вину. Там… Там люди умирают, понимаешь? Дети. Они ни в чем не виноваты. И я это не остановил, я даже языка их не понимал.

Лебедев встает, заметно раздражаясь. Гриша не хочет его злить, но иначе не может.

– Это повод портить жизнь окружающим? Ты поэтому цирк с бабушкой устроил, признайся. Чтобы показать всем, как ты познал жизнь, мы-то ничего не понимаем. – Он обнимает себя руками.

– Я ничего не устроил, так было надо. Ты делаешь то, что нужно, потому что иначе не можешь. Я хоть что-то сделал правильно. Мне нужно чувствовать иллюзию контроля над своей жизнью, чтобы не сойти с ума.

– Ага, ты ж у нас главный страдалец. У тебя есть крыша над головой, бесплатная жратва, своя комната и какое-никакое будущее. А ты лежишь и показательно страдаешь. И знаешь что? Меня бесят такие, как ты. Ты ни хрена не сделал, чтобы что-то поменять, а ноешь так, будто все обязаны с тобой носиться. Будто все должны решить твои проблемы. Вот во время Второй мировой люди страдали, потому что в их дома летели бомбы, а ты просто зажрался и требуешь особого отношения. Попробуй ради разнообразия вырасти и решить все самостоятельно. Как тебе повезло, что ты все знаешь лучше всех, да?

Гриша откладывает сигарету, просыпав из нее немного табака.

– Никто со мной носиться не должен. Но мне тоже может быть больно. Боль, понимаешь, она разная бывает. Это не соревнование.

– Не соревнование. Кому-то всегда хуже, но нет, все будем Гришеньку от кошмаров спасать.

– Меня незаконно отправили воевать! – Подскакивает, сжимая кулаки и тяжело дыша.

– Какой же ты еблан. Мне звонили, сказали, что ты сам себя по тупости на учениях подорвал, а потом валялся в дурдоме и сказки рассказывал про мертвецов и героическое спасение воображаемых ребят. Что, скажешь, не было такого? Герой Белграда, блять, контуженый. – Толя сплевывает в раковину. – Я никому не скажу, чтоб не позориться.

Больница. Там была больница. Очень мутная, как будто за запотевшим стеклом. Но Гриша помнит плохо, только последнюю неделю, когда его перестали накачивать лекарствами. А вот воспоминания о войне очень яркие. Даже слишком. Может ли? Может…

– Я плохо помню больницу. Я не виноват, что ничего не хочу делать. Я не могу читать новости, мне от них плохо, я не хочу их слышать. Я хочу сделать вид, что ничего не было и ничего не происходит, и просто жить дальше. Проснуться от дурного сна. И от этого чувство вины только усиливается. А у тебя вечно этот сраный телевизор орет, даже с закрытой дверью слышно. – Нужно дышать, не время для драки.

– О, реальная жизнь тебе не нравится, мне так тебя жаль, сопли подотри. И не налегай на вафли. Раз на праздник позвали, значит, кормить будут.

Анатоль выходит, решив оставить последнее слово за собой. Его слова вызывают иррациональное жжение в груди, а чувство вины трансформируется в красную пелену перед глазами. Хочется убедить себя, что жизнь справедлива и люди заслуживают все, что получают после таких слов. Тише, дыши. Дыши.

Гриша с радостью вспоминал ужины у Володи, там всегда было чем поживиться. Церковь приносила в жизнь ее основателя достаточно отличной еды, которую трудно было достать даже со связями на рынке. Что вера с людьми делает! А на Новый год у Володи, может, даже рыба будет.

– А ко скольки? – кричит вслед.

– К шести, я еще вздремнуть успею. – Голос брата отражается от стен.

– Толь, я поговорить с тобой хотел. – Гриша идет следом, повисая на дверном косяке. – Ну мне кажется, что это важно и нам надо обсудить…

Лебедев машет рукой, поднимаясь со стула.

– Давай вечером, а? Там все равно кроме кагора этого блевотного нечего выпить будет. Послушаем про Бога, пожрем, телик посмотрим с обращением президента. Володя что-то лепетал про то, что Бог ему батю вернул, я не понял. Вроде помер он сорок дней назад, надо поддержать. Может, и на бабкины поминки чего вкусного принесет, а то с меня кухарка, как с тебя проститутка. И не начинай там свои военные темы, не позорь, – усмехается. Гриша кисло улыбается, помахав рукой. Вот и поговорили. Как вообще начать разговор о том, что случилось с бабой Шурой? И не в похоронах даже дело, а в том, что было до них. А еще Володя со своим Богом… Вечер обещает быть.

Пока Анатоль отсыпается и трезвеет, Гриша успевает принять душ, трижды проклясть газовый котел, из-за которого вода в хаотичном порядке переключается с кипятка на лед, и скурить три сигареты. Очень деятельно. Выкурил бы больше, размышляя о важности сегодняшней вечерней беседы, только Анатоль пробудился и отправился на кухню зажевывать вафлями похмельный смрад. Они выдвигаются ровно в шесть, опаздывая всего на десять минут. Тут идти-то…

Черносвитов выглядит отлично. Вот кто выспался и поел.

– Привет! – Володя улыбается широко, радостно. – Я так вас ждал. Помолимся вместе перед ужином? – Гриша с Толей переглядываются и немного неловко кивают. Конечно, помолимся, какие вопросы, мы же сюда за Божьей помощью пришли, а не за котлетками. Пока Гриши не было, в квартире сделали ремонт, стало даже как-то современно, что ли. В красном углу стоит икон двадцать, все золоченые, красивые, а лампадки какие, просто загляденье. Стол сервирован на четверых. Черносвитов крестится и заводит молитву, Гриша с Толей сидят с очень серьезными и одухотворенными лицами и думают о мясе. И о Боге немножечко, он же к столу послал.

– Слышал, у вас бабушка скончалась. Мои соболезнования. – Приносит с кухни долгожданные богоизбранные котлеты, салаты, суп. Черносвитов всегда был очень домовитым, повезет же его жене, весь стресс пускал в молитвы и готовку, благо, что дома всегда было из чего. – Но вы не переживайте. Мы и ее отмолим.

Гриша недоуменно поднимает брови, не отвлекаясь от накладывания еды.

– Отмолим, прости?

Анатолий молча жует, глядя в тарелку.

– Да. Мне отца Господь вернул. Я после похорон молился днями и ночами, все просил Бога смилостивиться и послать его душу обратно на землю, вот он и пошел мне навстречу. Бог всем помогает, он милостив, если ты искренен в помыслах. – Разливает компот по кружкам. Толя прочищает горло, чуть не закашлявшись от столь неожиданного поворота беседы, Гриша вытягивает губы трубочкой, чтобы не сказануть колкость. У человека горе, а ты тут со своим ядом. Снова.

– Это для него тарелка? Он там сидит сейчас? – Ковыряет котлету. Сдавать Володю в областной дурдом не хочется, а что поделать. Бог вернул…

– Нет, ты что, за дурака меня держишь? Он скоро придет. Сами убедитесь, я вас пригласил, чтобы поделиться чудом.

Чудом он поделиться хочет… Гриша жует угощение, стараясь не думать, какого толка может оказаться это чудо. Может, старый поп задолжал денег и решил скрыться ото всех, инсценировав свою смерть? Или что похуже. Люди иногда странные.

– Давай сменим тему. – Лебедев раздраженно кривится. – Я от похорон едва отошел, а тут ты со своим чудом. Мне чудес хватило, до сих пор не протрезвел. Расскажи лучше, что у вас в церкви.

Володя оживляется сразу, глаза загораются особым, фанатичным огнем.

– Купола привезли, устанавливают. Андрей Павлович лично контролирует процесс. Нашему городу так повезло, что у нас есть такой человек. – Размахивает вилкой, активно жестикулируя. – И иконописца из самого Петербурга пригласил, представляешь?

– Андрей Павлович, это который Тероев? – Толя, кажется, собирает весь внутренний скепсис и пытается выразить его одним лишь взглядом, но эффекта нужного все равно не производит. – Ты же знаешь, что он вор в законе?

Гриша слышал про Тероева еще до армии. Ребята всякое болтали, Никита Рочев из старшаков даже хвастался, мол, это его родной дядя, очень этим гордился. Гриша тогда помогал местной шпане от мусоров ныкаться, раскладывая карты за пачку сигарет, наслушался про блатоту достаточно, чтобы держаться подальше.

– Он исправился. Бабушек через дорогу переводит, на каждую воскресную службу в храм ходит. Такой широкой души человек, очень интеллигентный, воспитанный. Жертвует нашему приходу безумные деньги. Ресторан открыл, легальным бизнесом занялся. Вам лишь бы добрых людей очернить.

Анатоль закатывает глаза, но ничего не говорит. Спорить с Володей всегда было делом гиблым, поэтому он даже в дискуссии не пытался вступать. Воспитанный как типичный советский человек в семье исследователей, он с большим раздражением относился ко всем историям про Бога, хоть и бегал в храм по воскресеньям. На всякий случай.

– Он так и гонит алкоголь по области, переклеивая этикетки? – Гриша вмешивается в диалог.

– Что?

– Что? – Улыбается. Он узнал об этом от товарища майора, подслушав несколько телефонных разговоров. Не то чтобы его в дела посвящали, но по обрывкам фраз можно было о многом догадаться. – Не спрашивай, откуда информация. Но она проверенная.

– Кста-а-ати, – Лебедев, смекнув, куда клонится разговор, поднимает глаза, – а что у тебя с мусорами? Ты же в отдел рвался, осведомителем майора подрабатывал, а теперь что? Прошли те дивные времена, и ты остался наедине с совестью, решив, что лучше к Тероеву в подельники набиться? – Шарит под столом и обнаруживает-таки кагор. – Ага!

– Он меня в армейку сдал. Правда думаешь, что я хочу там работать? После всего, что видел? – От неприятного поворота разговора Грише хочется сбежать. Они все, конечно, друзья, но не хочется трусы выворачивать.

– А что ты видел? – Толя давит, сощурившись. – Не начинай этот разговор снова.

Гриша щерится, сжимая ложку с силой.

– Знаешь, что там происходит? Мы за мир, поэтому бомбим. А мы тоже за мир, поэтому убиваем тех, кто за мир. Сам-то чего с Катькой разбежался, не вытерпела она тебя, образованного мужа с ваучером?

Анатоль резко замолкает, Черносвитов задумчиво смотрит на Гришу.

– Бог создает нас, чтобы мы жили. Кто прольет кровь человеческую, того кровь прольется рукою человека, ибо человек создан по образу Божию. – Лицо приобретает типично поповское выражение, аж вмазать хочется. – Русский человек должен следовать по пути чести и совести. Это и есть русская национальная идея. Так отец говорил, он имел опыт общения с неким художником из Москвы на этапе его становления. У него была целая армия последователей. Отец считал его современным святым.

– Русская национальная идея – это смерть. – Гриша косится на бутылку кагора. – Уж простите.

– А я считаю, что русская национальная идея – это изменение сознания любым способом, лишь бы не наблюдать реальность. От нее сразу хочется лечь и помереть. Честь, совесть, смерть… Лишь бы не видеть и не слышать. Моя хата с краю, никакой сознательности. Всем на всех насрать, если это не друзья и не родственники. А ты, Гриша, лучше бы помолчал. – Разливает кагор по бокалам. – Ну, ваше здоровье!

Звон стекла. Трель дверного звонка кажется особенно неуместной. Володя срывается с места, суетится в коридоре.

– Тебе не кажется, что он ебнулся? Ты, конечно, тоже хорош. – Толя усмехается. – Я бы не хотел вызывать санитаров, но… – Речь обрывается, в дверном проеме стоит счастливый Володя, а за его спиной… отец. Мертвенно-бледный, перемазанный грязью и землей, с темными губами и желтыми пятнами на лице. Гриша сглатывает слишком громко в образовавшейся тишине. Тихон Андреевич тяжелой поступью входит в зал и садится во главе стола, чуть покачиваясь. Глаза Толи, кажется, сейчас вылезут из орбит, он молча наливает вина пришедшему попу.

– Э-э-э, здрасьте.

– Добрый вечер, – Черносвитов-старший отвечает с задержкой, сын бросается на кухню, вынося на тарелке очень странного вида угощение. То ли мясо, то ли сердце… Толя под столом сжимает ладонь Гриши, по телу бегут мурашки. Тихон Андреевич аккуратно разрезает красно-коричневое нечто, поглощая по кусочкам.

– Я же говорил. Это чудо. Папу Бог вернул. – Володя садится на свое место. – Ешьте, почему вы не кушаете? Я так старался.

Грише кусок в горло не лезет. С попом явно что-то не так, больно странно выглядит. Отравился, может, чтоб сердце остановить и обмануть следствие, хрен его знает.

– Бог. – Гриша кивает, откладывая вилку и решив остаток вечера провести с бокалом. Глаза Тихона Андреевича заволокло белой пеленой. Как будто мозг мертв, но он сам почему-то жив.

Черносвитов включает телевизор, комната наполняется звуками. На Анатолии лица нет. Да, Толя, не везет тебе в эти дни, ой как не везет.

– Давайте выпьем за чудо. – Володя очень серьезен. Чокаются бокалами, дожидаясь, пока Тихон Андреевич присоединится. Сука.

Володя поджигает бенгальские огни и раздает их всем присутствующим, разноцветные лампочки на елке мигают, делая лицо старого попа каким-то особенно жутким.

– С наступающим, – хрипло выдавливает из себя Анатолий. Гриша скупо улыбается, поддерживая брата и крепче сжимая его руку под столом. Надо под любым предлогом свалить отсюда, иначе… Черт его знает, что иначе может произойти.

– Просите, и дано будет вам; ищите, и найдете; стучите, и отворят вам. Ибо всякий просящий получает, и ищущий находит, и стучащему отворят, – изрекает Тихон сиплым, тяжелым басом. Гриша кивает. Около часа они сидят в тишине, стуча вилками по тарелкам, приходится заставлять себя есть.

– Я неважно себя чувствую. Мы пойдем. – Толя вымученно улыбается. Володя лишь кивает, помогая им собраться.

– Спасибо за праздник, все замечательно было. – Гриша старается быть вежливым, но спрятать гримасу паники до конца не получается. – Ты прав, это настоящее чудо. Мы обязательно с тобой насчет бабушки поговорим на каникулах.

Братья срываются вниз, не сговариваясь, бегут до самого дома, запирают дверь на все замки, стараясь отдышаться.

– Пиздец, – коротко изрекает Лебедев и идет на кухню. Гриша кивает, направляясь за ним. – Ты видел? У него глаза мертвые. Ты подальше сидел, а я рядом, он весь в земле, когтищи на руках здоровые, а глаза, ты смотрел в его глаза? – Трясущимися руками разливает водку по рюмкам, тут даже противиться не нужно. И правда, надо бы выпить.

– Дохлый, – констатирует Гриша, кухонным полотенцем стирая холодный пот с лица. – А Володя не понимает этого даже, нужно ему помочь.

– Да как тут поможешь? Мы тебе что, колдуны? Может, мусорам его сдать, пусть разберутся. Это… Это… – Выпивает стопку залпом. – Этого не может быть. Возможно, он отравился чем-то и теперь вот такой. Но его же похоронили, сука, Володя сам об этом упоминал. – Закрывает лицо руками. – Я вообще не понимаю, что за хуйня происходит. Сначала бабушка, теперь это.

– Ты просто раньше не замечал. Или не хотел замечать. Я все пытаюсь с тобой об этом поговорить, но никак не получается.

Лебедев подрывается с места, нарезает круги по кухне и заламывает руки.

– А ты чувствовал, какой от него холод прет? От живого человека так не может быть. Нужно сообщить биологам, может, это какой-то особенный вид летаргического сна или комы. Не мог же он воскреснуть. – Облокачивается на кухонный стол, нервно закуривает. – Я пока там сидел, думал, что он кинется, так посматривал на меня. Жуть. И что он жрал?

– На сердце похоже. Говяжье или свиное, я не особенно разбираюсь. – Крутит сигарету в пальцах. – Толя, я…

– Блядь, да оно сырое было, сука! Вся тарелка в кровище, а он жрет так аккуратно, по кусочку, как аристократ. Мне кажется, что я с ума схожу. Мне надо лечь в дурку полежать, – сплевывает в раковину, – тогда точно мертвяки мерещиться перестанут. Какое же блядство.

Гриша кивает. Нельзя тебе в Петербург, Толя, больше нельзя.

– Дай мне сказать, наконец. – Гриша смотрит очень серьезно. – Ты теперь нойд, Толя. Бабка Шура тебе дар передала, поэтому тетя Зоя так взъелась. У тебя есть обязанности.

Толя недоуменно вскидывает брови.

– Кто, блять?

– Нойд. Колдун. – Нервно перебирает пальцами. – Людям помогать должен. А черносвитовский папаша стал заложным покойником, потому что умер не своей смертью. Его днем надо раскопать и голову отрезать, иначе он таких дел натворит.

– Ты ебанутый? Ты могилу собрался копать без письменного разрешения? Потому что ты, блядь, колдун, а покойник по ночам гуляет? – К Толе возвращается привычный саркастичный скепсис. – Так, Гриша. Давай мы с тобой поступим очень просто. Ты собираешь весь свой скарб и уезжаешь в дом бабы Мани, потому что я не могу так жить. Мы не в средиземье, тут нет волшебников и демонов. Я не хочу тебя с твоими фантазиями сдавать в дурдом, не чужие друг другу люди. Но не вынуждай… Тихон Андреевич просто пережил летаргический сон, вот и тронулся умом после скоропостижного захоронения. Сын его спас. Нет тут никакой мистики.

– Но баба Шура…

– Баба Шура сошла с ума! – Толя переходит на крик. – Ей все черти мерещились, потому что вы все тут верите в эту хуйню. А нет никаких чертей, если есть черти, то и ангелы должны быть, только я их во всех этих историях не наблюдаю.

Гриша выдерживает паузу.

– Нет никаких ангелов. И Бога никакого нет. Есть живые и мертвые, ты никогда не знаешь, кого встретишь на улице. Может, он сдох давно. Никогда на кладбище людей странных не встречал? Лица которых потом на могилах обнаруживал?

Толя закатывает глаза.

– Я не хожу на кладбище, был там в день похорон родителей и в день похорон бабушки. И не было там никаких странных людей, только хмурые копщики, которые просили еще денег. Это и были твои черти?

Гриша отрицательно кивает.

– Нет. А те люди, которые на прощание приходили? Ты знаешь, что это были не люди?

– Ну конечно, это была нечистая сила. – Толя морщится. – Копытами постучали, песенку спели и схоронили ведьму. Рога, наверное, втянули, чтоб мы о них ничего не поняли.

Не верит. Хоть бей его, все равно не верит.

– Это все были бабкины знакомые, к ней раньше люди каждый день приходили, на это и жила. Сидели в комнате с иконкой да молитвой, боженьку о милости просили. Только боженька не спас ее от сумасшествия.

– Толя, она отреклась от дара, пытаясь под конец жизни грехи замолить. И мучилась так долго, потому что тебя не хотела обременять. – Чем больше Гриша говорит, тем больше у самого ощущение, что несет бред.

– Так нахуй ты меня этим обременяешь? Не приехал бы ты, бабушка была бы жива. Я почти накопил на хорошую больницу, ее бы там вылечили, а ты все испортил, убедил ее, что ей помирать надо. Самовнушение в действии. Похороны еще вместе с Зоей испоганили, теперь жопой диван давишь, страдания изображая целыми днями. Вали отсюда, пока я тебя не выставил грубо.

Гриша встает, молча выходит. Вещей у него совсем мало, но и выбора не особенно, сейчас продолжать разговаривать с Анатолием нет смысла, только по зубам получишь. Война поселилась в Лебедеве, но война не внешняя, а внутренняя, все тот же черный переливающийся пепел, который он пытается выскрести из себя побегом от очевидного. Реальная война заканчивается чьей-то победой или поражением, а как можно одновременно выиграть и проиграть? Разум сходит с ума от двойственности. Гриша скидывает шмотки в армейскую сумку и выходит, не прощаясь.

На улице достаточно много народа, парень дышит на ладони, пытаясь согреться и размышляя, что нужно будет купить варежки. И вселиться к кому-то из знакомых, только не к Черносвитову. Лучше так, чем обратно в дом бабы Мани. К этому он пока не готов.