Читать книгу: «Шепчущая», страница 3

– Важно, чтобы дети учились мыслить самостоятельно, разве нет? – говорит мама. – В будущем это принесёт им лишь благо, неужели вы не согласны – вы же прогрессивный человек, мистер Тейт?

– Да, конечно, – кивает викарий. – Однако Писание следует чтить, и боюсь, что если я доложу, что его попирают в заведении, которое так сильно полагается на щедроты церкви… – он не заканчивает фразу: очевидно, не видит смысла договаривать угрозу.

– Мы все крепко полагаемся на милость церкви, викарий, – голос мамы холоден как лёд. – Ваша паства сократилась за последнее время, и я спрашиваю себя: что же будет с вашим прекрасным поместьем? Я полагаю, требуется немало вложений, чтобы поддерживать его в порядке?

Священник буквально бурлит от гнева, у него дрожат ноги, а лицо наливается краснотой. Мама задела его больную мозоль.

– Везде есть свои пределы, мадам, даже у такого прогрессивного человека, как я, а неуважение к слову Божьему подлежит наказанию. – Он слизывает с уголка рта след слюны. – Может быть, в данном случае необходимо непродолжительное уединение и время на размышление?

– Нет, не думаю, что в этом есть нужда, – отвечает моя мама, побелев.

Я хватаюсь за спинку стула Джорджа, чтобы удержаться на ногах.

– Боюсь, миссис Девона, что как управляющий этой школы и провозвестник слова Божьего в этом приходе, – рычит он, – я настаиваю. – Он резко протягивает руку и хватает Джорджа. Его сутана задирается, когда он выходит к доске, мёртвой хваткой сжимая плечо маленького скулящего мальчика.

– Нет! – вскрикивает мама.

– Ну-ну, только без истерик, милая леди! – говорит викарий, опускается на колени, как будто собираясь молиться, и тянет за маленькую круглую медную ручку. Крышка люка откидывается, и внизу виден сырой тесный подвал: раньше в нём, скорее всего, хранили уголь. Сейчас там стоит какой-то странный стул, а рядом лежат доски для письма, чернила и перья. Внутри ужасно холодно и настолько тихо, что слышно, как журчит подземный ручей, бегущий буквально в нескольких дюймах от стен подвала. Маленький ребёнок едва-едва может там выпрямиться, а если закрыть люк, то он точно ничего не увидит, потому что свет туда совсем не проникает.

– Иди же вниз, мальчик!

На брюках Джорджа я вижу мокрое пятно. Я выхожу вперёд:

– Нет. Туда пойду я. Вина моя, а не Джорджа. Пойду я.

– Это ещё что такое? Благородная жертва мисс Девоны? – прищуривается мистер Тейт.

– Пегги, нет, – протестует мама. – Мистер Тейт, неужели в этом есть необходимость?

– Вы бы предпочли, чтобы наказанию подвергся весь класс, мадам?

– Я спущусь туда, мама, всё хорошо, – говорю я.

Викарий бросает Джорджа на пол, и он, словно ёжик, сворачивается в клубок.

– Очень хорошо, мисс Девона, – кивает мистер Тейт. Самодовольная улыбка скользит по его губам, и в этот миг я понимаю, что именно этого он хотел уже очень давно. Не знаю почему, но он хочет сжить меня со свету, в этом я не сомневаюсь. Бросить меня в подвал – это только начало.

На лестнице в подвал всего пять перекладин, и когда я ступаю на четвёртую, люк закрывается, вокруг лишь чернота. Последним, что я видела, было лицо викария: глаза поблёскивают за стёклами очков, на губах играет еле заметная надменная улыбка. Я его ненавижу. Это неправильно, это плохое чувство, но мне всё равно. Как вообще это чудовище может быть провозвестником слова Бога?!

В этом подвале темнее, чем в гробу. Здесь нет ни света, ни дуновения воздуха; за этими стенами лишь земля и вода. Я слышу пронзительное журчание подземного ручья. Дети говорят, что в подвале живут призраки, и это, конечно, чепуха, но всё-таки…

Какой-то шум.

Я точно слышала какой-то шум. Я и так стою сгорбившись в этой крошечной каморке, но теперь сгибаюсь еще ниже, закрыв глаза и заткнув пальцами уши, чтобы не слышать его, что бы это ни было… Ох, нет, опять! Это не шум. Это голос.

Пегги.

Температура падает. По голове бегут мурашки.

Вместе.

О-ох! Я не могу дышать. Усилием воли я заставляю себя открыть глаза и щурюсь, потому что передо мной, как картинки в калейдоскопе, мелькают огни и силуэты. Эта штука прыгает и мерцает так часто, что мне далеко не сразу удаётся разобрать, что я вижу.

Это девочка.

От страха мне холодно в груди. Девочка почти прозрачная, но при этом настолько же осязаемая, как дыхание на морозе. Пыль кружится в воздухе, потревоженная паутина и грязь взметается вверх и затеняет её, а когда девочка бросается ко мне, нимб её волос колышется вокруг головы, словно в воде. Я вижу саму себя. Крик замирает у меня в горле, в панике я спотыкаюсь и… Ай, моя голова… и ничего.

«Она выглядела в точности как я», – думаю я.

Я прижимаю ладонь к виску, чтобы унять пульсирующую боль, и морщусь, задев шишку размером с монету, которая уже красуется на лбу. Я пытаюсь встать, придерживаясь рукой за то, обо что ударилась головой, – кажется, это стул, который стоит у стены.

Она выглядела в точности как я.

Нужно выбираться отсюда. Сердце бешено колотится, трясущимися руками я молочу по крышке люка. Пожалуйста, кто-нибудь, услышьте меня! Мне необходимо найти эту мёртвую девочку. Должно быть, где-то рядом произошёл несчастный случай! Ей надо помочь! От тревоги у меня мурашки бегут по затылку. Однако… она так сильно отличалась от всех других духов, которых я видела раньше. Почему так? Духи в момент горения в целом выглядят как обычные люди. Порывистые движения этой девочки, полыхающие огни, нелепая одежда – бесформенная чёрная туника и мужские сапоги, как будто снятые с рабочего, – всё это странно и непонятно.

И почему она выглядит в точности как я?

Мне надо выбраться отсюда. Я изо всех сил стучу по крышке люка, сдирая в кровь костяшки. Наконец она со скрипом открывается, и в подвал льётся свет и свежий воздух.

– Ох, Пегги, твоя голова! – мама хватает меня за руку и помогает вылезти.

– Где она?

– Кто? Ты о чём? Ты сильно ударилась, у тебя был обморок? О боже, Пег! – Мама обнимает меня за плечи. Я вытягиваю шею, чтобы заглянуть ей за спину.

– Девочка, – говорю я. – Где она?

Мама на секунду замирает, затем кладёт мне руки на плечи и склоняет голову набок.

– Здесь нет никакой девочки, Пегги, – осторожно произносит она. – У тебя шок и огромная шишка на лбу. Неудивительно, что ты слегка сбита с толку.

Я киваю. Сбита с толку, именно так.

– А мистер Тейт? Где он?

– Ушёл, – как-то неуверенно отвечает мама. – У нас был… инцидент.

– Я хотел напугать его, – подаёт голос Берти, на его лице горит яркий след от пощёчины. – Он злой.

Берти сидит по-турецки на полу рядом с Джорджем, напротив доски. Оба держат плед в сине-белую клетку, который летом берут на пикники, зимой – греться, а сегодня им накрыли банку с белой мышкой.

Я перевожу взгляд с Берти на плед, на пустую банку – и всё понимаю.

– Ох, Берти, – качаю я головой, в то время как он захлёбывается горячими яростными слезами.

Мама стоит с каменным лицом. Я вижу, что она смотрит куда-то в сторону вешалки с одеждой. На полу выделяется красно-белое пятно: кровь и шерсть. Мышь. Только длинный хвост остался целым – похожим на ниточку, которой завязывают воздушный шарик… Шарик, в остервенении раздавленный тяжёлым сапогом.

4

Прошла неделя, и нервы мои немного успокоились, хоть тревога всё ещё висит надо мной чёрным облаком. Преподобный Отто Тейт больше не показывался, как и моя темноволосая призрачная знакомая. За это я благодарна им обоим. Но та девочка… кто она? И почему так внезапно появилась? Почему она выглядела… так? В точности как я? И её послание – если это было послание. «Вместе», – сказала она. Вместе с кем? Хотела бы я это знать.

Как будто прочих неприятностей мне было мало, ответное письмо от Салли так и не пришло, и от этого моё мрачное настроение только усугубляется. Каждые пару дней мама тайком относит Хаббардам свёртки с едой; я подслушала, как она говорила папе, что отец Салли беснуется в их крошечном домике, потому что уже две недели не получал денег от дочери.

Сейчас суббота, и мы по традиции идём в «Чайную Винни» – небольшое популярное кафе в тени разрушенного аббатства Элдерли, в двадцати минутах езды от нашего дома. После визита мистера Блетчли атмосфера в доме стала несколько холодной, и я до сих пор не могу уразуметь, по какой причине. Надеюсь, что сегодняшний день улучшит нам настроение и мы все придём в хорошее расположение духа.

– Как тебе поссет¹? – спрашиваю я, набив полный рот бархатистым лимонным десертом. «Поссет» – странное название для напитка, и я знаю, что, когда так спрашиваю, это звучит глупо и по-детски, но нас всех это веселит. Обычно.

Мама улыбается, но через силу.

Папа переводит взгляд с белой фарфоровой сахарницы в центре стола на моё лицо, уголок его губ едва заметно дёргается, и волна облегчения накрывает меня, словно ванильный крем, которым поливают пудинг.

– Что ж, Пег, это и вправду замечательный поссет. Кажется, ты думаешь, что он слишком… жидкий?

Я улыбаюсь папиной шутке, но мама по-прежнему молчит.

– Мама, всё хорошо? – осторожно спрашиваю я.

Мама вздыхает:

– Ничего страшного, Пегс, – судя по тому, как она меня назвала, на самом деле всё как раз наоборот. – Ты, наверное, знаешь, что мистер Блетчли хочет от нас ещё одного… чтобы…

Я знаю, что она хочет сказать, и знаю, почему ей это так трудно. Сегодня великолепный осенний вечер. Солнце хоть и низкое, но яркое и тёплое, особенно когда его лучи струятся в поблёскивающие окна чайной. Здесь чисто и уютно. На белых льняных скатертях в белых как снег фарфоровых вазочках стоят перевязанные лентами маленькие букетики, рядом – кубики сахара с крошечными щипцами, накрахмаленные салфетки и десертные вилки с отполированными ручками слоновой кости – как будто пьёшь чай с тортом на свадебном торжестве.

Поэтому говорить о том, о чём говорить необходимо, – всё равно что опрокинуть ночной горшок на чистую постель.

– Я знаю, мама, – киваю я. – Я думала, что после того, что случилось в прошлый раз, мы больше не будем брать тела из тюрьмы…

– Тогда почему он попросил нас взять ещё одно?!

Тяжёлое молчание повисает в воздухе. Папа играет с кубиками сахара, пытаясь поставить один на другой, но щипцы для его рук слишком маленькие. Они со звоном падают на стол. Мама грозно смотрит на папу, потом переводит взгляд на меня.

– Это ребёнок, – тихо говорит мама.

– Ребёнок? Я не понимаю.

Солнце ускользает за развалины аббатства, погружая его в тень, и теперь оно нависает над нами тёмной и зловещей громадой, а зазубренные верхушки башен угрожают пронзить наливающееся красным небо. Ледяные мурашки бегут у меня от затылка к плечам и по спине. Ребёнок?!

– Поэтому он пришёл к нам, Пегги. Потому что он знает, что мы позаботимся о нём, – говорит мой отец, добрый до мозга костей.

– Мы не могли отказать, – добавляет мама, добрая, сильная и благородная.

Поставить в такое положение моих родителей! Будь Блетчли сейчас здесь, я не уверена, что не ударила бы его, и не важно, что он мне дядя.

– Сколько ему лет? – еле выговариваю я.

– Я не уверена, – отвечает мама, – но не больше шестнадцати, Пег.

Они повесили ребёнка, который ненамного старше меня. Как они могли?! Ужас! Почему Салли нет рядом, чтобы поговорить с ней об этом!

– Что вообще такого он мог натворить? – вечером того же дня спрашивает Дора Суитинг.

– Понятия не имею.

Я плотнее закутываюсь в кофту и грею руки, спрятав их в рукава. Здесь, на лестничной площадке, холоднее, чем в остальном доме; я сижу на верхней ступеньке, а Дора – в маленьком кресле-качалке слева от лестницы.

– Это должно быть что-то совсем ужасное, раз они решили его вздёрнуть, – скривившись, говорит Дора. – Неужели ребёнок может такое совершить?

Я пожимаю плечами:

– Не знаю, Дора, я правда не знаю. Но нужно ли обращать внимание на возраст, если человек совершил что-то по-настоящему отвратительное?

Мы не произносим вслух, что этот ребёнок, видимо, кого-то убил. Обычно именно за такие преступления назначают повешение, но эта мысль кажется слишком отвратительной, чтобы её развивать. Поэтому какое-то время мы сидим молча.

– Вам нужно позаботиться о нём, – наконец говорит Дора.

– Согласна, – киваю я. Потому что если не мы, то кто? Что бы этот ребёнок ни сделал, каким бы ужасным ни было это преступление, сейчас ему необходимы забота и сострадание. Я не позволю себе думать, что будет потом, когда за него примутся те, кто называет себя учёными. Я сглатываю ком в горле.

– Думаю, мне уже пора, – говорит Дора. – Не забудь сказать ему, хорошо?

Я улыбаюсь и машу перед ней листком бумаги:

– У меня всё записано, обещаю, что не забуду. Спасибо, что заглянула.

– Ты хорошая девочка, Пегги. Может быть, мы когда-нибудь встретимся снова.

– Я бы с радостью, – соглашаюсь я, но знаю, что это маловероятно. По крайней мере, в обозримом будущем.

Легкое сияние, похожее на ореол вокруг свечи, растворяет контур невесомого облика Доры, и медленно-медленно свет усиливается, сжигая невесомую, словно паутинка, оболочку, пока от неё не остаётся лишь прекрасная золотистая эссенция, чистый свет и любовь. Дора смотрит куда-то поверх моей головы, а когда снова переводит взгляд на меня и улыбается, моё сердце трепещет: слегка от грусти, но гораздо сильнее от всепоглощающей радости. А в следующий миг её больше нет.

Я встаю, потягиваюсь и спускаюсь вниз, где тело Доры Суитинг покоилось с тех пор, как родня принесла его сегодня утром. Дора болела некоторое время, её некогда светлый ум медленно угасал. Я глажу её по щеке тыльной стороной ладони, её кожа на ощупь сухая и прохладная, выражение лица спокойное и умиротворённое.

– Спи с миром, Дора, – шепчу я. – Это было чудеснейшее горение.

Я нахожусь в странной пустоте между сном и бодрствованием. Маслянистый запах недавно заправленной лампы наполняет комнату, и что-то проникает ко мне в сознание и тянет за собой.

– Дора? – спрашиваю я, зная, что это не она. Меня до сих пор преследует беспокойство, появившееся после последнего визита Салли: тогда я ощутила что-то, какую-то энергию, она вдруг возникла – и исчезла. Только… исчезла не совсем. Не целиком.

Встревожившись, я сажусь. В лучах луны на выбеленные стены ложатся грозные тени, а шероховатая штукатурка придаёт им глубину и форму: кукла становится чудовищем, стакан с карандашами – рядом острых зубов, стул – виселицей. У меня перехватывает дыхание, и я задерживаю его, пока не перестаю дрожать. Что происходит? Почему меня так трясёт? Отбросив одеяло, я иду к умывальнику и брызгаю холодной водой в лицо; это придаёт уверенности. Просто разыгралось воображение, ничего больше. Мои родители постоянно на взводе, и это не выходит у меня из головы, а ещё мистер Тейт и… что-то… что-то статическое… трещит в воздухе.

Ох!

Всё вокруг сверкает и содрогается, как картинка калейдоскопа, в который попала молния, и чуть поодаль, в центре комнаты… чёрная туника сползает с одного плеча, длинные тёмные волосы – точно такие же, как у меня!.. Это та девочка. Она с шипением летит ко мне, рот распахивается в безмолвном крике… И я поворачиваюсь и бегу, вылетаю на площадку, мчусь вниз по лестнице и на кухню. Там я прячусь под подстилкой Волчицы перед очагом, чувствуя тепло верного друга. Только когда водянистые лучи осеннего солнца начинают сочиться сквозь занавески, я осмеливаюсь вернуться в свою комнату, взяв с собой собаку. Я осторожно приоткрываю дверь. Девочка исчезла. Бледные оштукатуренные стены и окно, завешанное муслиновыми занавесками, выглядят совершенно нормально.

Хотела бы я сказать то же самое о себе.

5

Мучаясь от пульсирующей головной боли, я переписываю записку Доры, чтобы она стала читабельной, и выхожу из дома на рассвете, до того, как все остальные в доме встретят новый день.

Мистер Суитинг, пекарь, приходится Доре сыном, поэтому эту задачу нужно выполнить ещё раньше, чем обычно: он разжигает свои печи чуть ли не на заре. Волчица с трудом приоткрывает сонный глаз, когда я выскальзываю из задней двери; я открываю садовую калитку и, зевая, иду по дорожке.

Иногда – в тех случаях, когда послание духа для своих любимых не несёт ничего конкретного, – записка не требуется, и я могу отделаться беглым пересказом. Честно говоря, бывает очень непросто передать слова духа в обычной беседе, особенно если мы с покойником не были близко знакомы. «Я уверена, он всегда вас любил» или «Она хочет, чтобы вы были счастливы» – всё это правильно и трогательно, но послания вроде «Всегда стоит заглядывать под ведро с углём, если не можешь найти свою вставную челюсть, согласен?» передать гораздо сложнее, уж поверьте мне. Даже если жители деревни не заподозрят во мне шепчущую, они как минимум решат, что я немного странная.

Утро сегодня ясное, но довольно зябкое: не то чтобы мороз, но под ногами определённо слышится характерный хруст. Сейчас чудесное время года: из зелёного лес становится тёпло-оранжевым, чтобы вскоре вспыхнуть всеми оттенками золотого и красного. Я иду по дороге от дома в деревню с необыкновенной прытью: без верхней одежды уже холодно, особенно не погуляешь. Мысленно я представляю своё пальто, которое висит в чулане под лестницей, – но дверца скрипит, и я бы себя выдала, если бы попыталась взять его.

Я люблю это время суток, когда почти все ещё спят. Река впереди чернильно-чёрная, припорошенная туманом и буквально застывшая. В самой деревне тоже тихо: ставни большого магазина и лавок мясника и зеленщика распахнутся только через несколько часов. Шахтёрский домик с низкими выбеленными стенами отмечает конец деревни, и многие местные жители никогда не ходили дальше этого рубежа, да и не имеют никакого желания это делать.

Просунуть записку под дверь пекарни нетрудно, и обратно я иду более расслабленным шагом и даже останавливаюсь посмотреть на птичек, которые ещё спят на берегу реки, спрятав головы под крыло и уютно устроившись на подстилках из ила и спутанных стеблей камыша.

И тут я вижу её – под водой, тёмные волосы колышутся в чёрной ряске, а лицо подёргивается рябью, когда она приподнимается и тянется ко мне, беспрестанно мерцая, точно мечущийся огонёк пламени… Ужас пронизывает меня, и я пронзительно кричу. Я разворачиваюсь и бегу, бегу и…

– О-ох! – Я утыкаюсь в чьё-то плотное твидовое пальто.

– Юная леди, с вами всё хорошо?.. Пегги?! Что ты здесь забыла в такой час?

– Амброуз! А что ты здесь забыл в такой час?

Хотя это уже не важно. Я могу выдохнуть. Я в безопасности. Я…

– Эй, ты! Это ты подсовываешь записки мне под дверь? Это твоё?

– Доброе утро, мистер Суитинг, – говорю я. Он в брюках, но без рубашки, подтяжки натянуты поверх лёгкого свитера; на ногах подбитые гвоздями ботинки. В спешке он явно в последнюю очередь думал об одеянии.

– Это была ты? – он трясёт передо мной листком бумаги так близко, что мне обдувает лицо, и я делаю шаг назад. – Я знал, что ты одна из этих выродков, все так говорят!

– Позвольте, мистер Суитинг, в этом нет нужды, – говорит Амброуз, встав между нами и загородив меня таким образом. – Я уверен, что вы не правы насчёт мисс Девоны, и к тому же подобные выражения нам уже не пристало употреблять. – Видимо, забавляясь ситуацией, он поворачивается ко мне. – Ты писала эту записку, Пегги?

– Да, писала? – спрашивает мистер Суитинг, уже не так агрессивно. Глаза у него покрасневшие и опухшие. – Извини за мою вспышку. Просто это было неожиданно, совсем. Мне всё равно, даже если ты одна из вырод… э… шепчущих, да хоть сама царица Савская. Мне без разницы. Плакат я у себя повесил и читал. Как по мне, всяк живет как хочет. Но эта записка… ты её написала?

Я вспоминаю, как папа говорил мне держать рот на замке, и молчу.

– Мистер Суитинг, позвольте мне? – просит Амброуз.

– Нет! – тут же говорю я, мгновенно забыв советы папы. – Не суй свой длинный нос, куда не следует, Амброуз Шипуэлл!

– Пег… Мисс Девона, прошу вас! – Амброуз протягивает затянутую в перчатку руку, и мистер Суитинг отдаёт ему записку. Я пытаюсь перехватить, но Амброуз вскидывает руку так, чтобы я не могла достать, и пятится. Он целую вечность разглядывает записку, прежде чем что-то сказать.

– Что? Много незнакомых слов, мистер Щупуэлл? – ехидно спрашиваю я.

Амброуз переводит на меня взгляд, и я испытываю нечто похожее на чувство вины, когда вижу, что его глаза подёрнулись влагой. Он читает записку вслух, а я смотрю себе под ноги.

– «Дора (мама) хотела бы, чтобы вы знали ответы на ваши вопросы: да; конечно, не сомневайся; ни за что, даже за весь чай в Китае. Искренне соболезную вашей утрате. Подпись: друг», – он делает паузу. – Мистер Суитинг, вам это о чём-то говорит?

Пекарь сначала молчит и трёт глаза ладонями.

– Дора… в смысле мама… Под конец она не понимала, кто я такой и где она находится, но мы ухаживали за ней, как только могли. Каждый вечер я заходил к ней перед тем, как мы ложились спать, и задавал три вопроса. – Он поднимает взгляд, его щёки блестят от слёз, и мне становится стыдно за то, что в каком-то смысле их вызвала я; и я отвожу глаза.

– Какие три вопроса? – спрашивает Амброуз и закусывает нижнюю губу.

– Перво-наперво я спрашивал её, с нами ли она ещё сейчас. Значит, она была, да? Я знал, что она меня слышит, – он ненадолго умолкает, чтобы собраться с мыслями, и продолжает: – Во-вторых, я спрашиваю… спрашивал, был ли я достойным сыном, делал ли я всё, что было надо. И она говорит, чтобы я в этом не сомневался. Это уже что-то, да? А в-третьих, я спрашивал её, хотела бы она прожить иную жизнь. Быть чем-то большим, чем просто матерью местного пекаря. – Его голос прерывается, а по моей обветренной щеке скатывается непрошеная горячая слеза. – «Нет, даже за весь чай в Китае», – сказала она, да? – он смотрит на меня и улыбается. – Спасибо тебе, Пегги.

Амброуз решил проводить меня до дома, и это очень раздражает: слишком уж его занимает моя записка мистеру Суитингу, хоть я и не призналась, что написала её.

– Думаю, ты хотела проявить благородство, – говорит он, – и утешить тех, кто потерял любимого человека. Одобряю твой поступок.

– Ой, посмотрите на него! Ты одобряешь мой поступок!

– Конечно! Быть шепчущей – это дар, который следует уважать и чтить. Тебе не обязательно прятаться, – говорит он, покручивая пальцами несуществующие усы.

– Да что ж ты будешь делать!.. Амброуз, ты меня старше минут на пять, поэтому перестань разговаривать как… ты сейчас просто как мистер Блетчли. И хватит щупать лицо! У тебя там всего три волосинки!

Амброуз картинно фыркает, вытаскивает из рукава платочек с кружевами и промокает абсолютно сухое лицо:

– Пегги, ты меня убиваешь. Однако я уверен, что ты была бы великолепным дополнением к спиритическому салону. Ты просто ходячий кошмар: дай тебе волю, ты бы ходила за мной целыми днями и отпускала шпильки.

– Ты… хочешь, чтобы я приехала в Бристоль? – спрашиваю я в изумлении.

– Конечно, нет. Ты чудовище. – (На этом месте я пытаюсь подавить улыбку.) – У меня множество друзей, – продолжает он, – а ты бы там только мешала. Но вопреки колоссальным личным неудобствам я полагаю, что тебе самой это было бы полезно.

– Полезно? Мне? Что именно: работать в салоне и обманывать людей – это ты имеешь в виду? Медиумы – это чистое надувательство, кулуарная игра для спесивых дамочек, которым наскучило вышивать крестиком. Люди не могут общаться с мёртвыми. По крайней мере вот так, по запросу. Это бред.

– Откуда ты можешь знать наверняка, Пегги? Ты, кажется, думаешь, что ты одна такая в своём роде – но ты ошибаешься. Не может быть, чтобы на тех плакатах говорилось исключительно о тебе. Должны быть и другие – почему же ты не веришь в наших медиумов?

На этот раз я не знаю, что ему ответить.

Амброуз останавливается и поворачивается ко мне:

– Я знаю, что ты не доверяешь мне, Пегги, пусть будет по-твоему. Но почему бы тебе не попробовать поработать у нас? Заодно ты могла бы немного заработать для своей семьи.

– Сколько? – спрашиваю я слишком быстро. Мы нуждаемся не больше других, но я знаю, каким тяжёлым трудом мои родители зарабатывают свои гроши: за работу учительницей моя мама получает крохотное жалованье, да и плотникам, даже таким мастерам, как мой папа, золотые горы не светят.

– Около гинеи за сеанс, – будничным тоном отвечает Амброуз.

– Гинеи?! – взвизгиваю я. Это больше, чем мама получает в месяц, а папе такие деньги могут заплатить за скамейку, на которую у него ушло бы около недели.

– Видишь? – многозначительным тоном говорит Амброуз. – Может, тебе даже понравится. А мистер Блетчли полагает, что тебе было бы полезно на какое-то время уехать из деревни.

Я топаю ногой:

– Ах, мистер Блетчли, мистер Блетчли! Мистер Блетчли ничего не знает! Да, он мой дядя, но это просто ничего не значащее слово – он ничего не знает обо мне! Ничего!

Амброуз делает шаг назад и теребит пальцами кружевной манжет рубашки:

– Но ты не можешь отрицать, что в этом есть некое совпадение, когда человек владеет спиритическим салоном, а в городе ходят слухи, что его племянница… – он поднимает воротник, – ясновидящая, – невнятно договаривает он.

По правде говоря, бывают дни, когда мне хочется убить Джедидайю Блетчли, и сегодня один из них. Работая на широкую публику, он капитально усложнил жизнь мне и моей семье. Зачем открывать спиритический салон, зачем инвестировать в ритуальное агентство – и зачем, зачем, зачем нанимать к себе Амброуза Шипуэлла: из всех возможных кандидатов взять к себе в подмастерье того, кто уже более пяти лет общается с твоей шепчущей племянницей!

Амброуз верещит, чтобы я его подождала, но я не обращаю на него внимания, от злости меня несёт вперёд точно на паровом двигателе. Амброуз подрывается с места, через какое-то время всё-таки нагоняет меня и, пыхтя и задыхаясь, хватает за руку.

– Подожди! – он сгибается и упирается руками в колени, чтобы восстановить дыхание. – Фух, вот это горка. Извини. Я больше не буду спрашивать, обещаю. Просто когда по всей деревне развешаны плакаты и всё такое… Не знаю, может быть, тебе бы правда стоило сменить среду на более прогрессивную.

– В Элдерли среда и без того более чем прогрессивная, спасибо, – огрызаюсь я.

– Неужели? Мистер Суитинг, наверное, один из самых либерально настроенных местных жителей, и даже он нервничал из-за того, что столкнулся с такой, как ты, с шепчущей. Люди могут развешивать плакаты, выбирать выражения и воображать, что они само принятие и понимание… Но когда они сталкиваются с чем-то подобным лицом к лицу… Я не уверен… Достаточно нескольких увядших грядок, Пегги, чтобы они начали искать виноватого, и, думаю, тебе не нужно напоминать, как было с ведьмами.

– То есть, по-твоему, в городе, где вешают детей бог знает за что, мне будет безопаснее? – у меня перехватывает дыхание, и я потираю горло.

Амброуз ковыряет землю носком ботинка:

– А, так ты уже знаешь?

– Мама рассказала, – я ненадолго умолкаю. – Амброуз, ради чего ты вообще рано утром рыщешь по деревне?

– Мистер Блетчли зашёл к твоим. Хотел что-то обсудить. И чтобы я принёс ему газету. Я сказал ему, что магазины ещё закрыты, но он настоял. Разумеется, я был прав: до открытия не меньше часа.

– Иными словами, он хотел, чтобы ты не путался под ногами.

– Нет, я уверен, что это не так. Я его ассистент.

– Да, Амброуз! Он хотел, чтобы ты не путался под ногами! – Я хватаю его за руку и тяну за собой вверх по холму. – Пошли – и узнаем, зачем ему это понадобилось.

Мы оба тяжело дышим, когда подходим к моей калитке. Папа ходит по саду с метёлкой из берёзовых прутьев – видимо, решил подмести в курятнике – и насвистывает что-то неопределённое. На мгновение мне приходит на ум сладостное воспоминание: мама и папа кружатся на кухне, мама заливается смехом, вскинув испачканные в муке руки над головой, в то время как папа держит её и вертит волчком вокруг себя. Тогда он смотрел на неё так же, как смотрит сейчас. Я стараюсь не смотреть туда, где раньше была его нога: одна штанина подвёрнута до колена. От нахлынувшей горечи мне становится больно.

– Мистер Блетчли ещё здесь? Чего он хотел? – спрашиваю я. Папа перестаёт насвистывать, и как раз в этот момент во двор выходит мама в сопровождении мистера Блетчли.

– Не знаю, я с ними не сидел, – отвечает папа, поправляя подтяжки. Это хорошие подтяжки, красные с ярко-синей окантовкой. Чуть позже мама наверняка скажет что-нибудь по этому поводу.

– Доброго дня, Пегги, – говорит мистер Блетчли, приподняв шляпу. – Амброуз, мальчик мой, с газетой тебе не улыбнулась удача?

Он закладывает большой палец за бархатный лацкан сюртука. В этом сюртуке с расфуфыренным жилетом, в накрахмаленной рубашке и галстуке двигаться ему удобно так же, как индюшке на вертеле, и я готова поспорить, что за всю свою жизнь он никогда не работал руками.

– Что ж, – заявляет он, – я отправлюсь засвидетельствовать своё почтение Хаббардам и вернусь в город как раз к завтраку.

Я немного воодушевляюсь:

– К Хаббардам? А вы что-нибудь слышали о Салли? Я писала ей, но она…

– Нет-нет, совсем ничего… нет, – он поворачивается к Амброузу. – Приятель, уверен, что сейчас магазин уже открыт и продавец с радостью продаст тебе мою газету, так что отправляйся.

– Но… – вид у Амброуза не самый радостный. Я бросаю на него многозначительный взгляд, на что он только супится.

– Ну? – требовательно спрашивает мистер Блетчли. – Чего мы стоим, молодой человек? Жду вас в карете через час. – Когда Амброуз отправляется в магазин, Блетчли поворачивается к моим родителям. – Доброго вам дня, Лидия. Мы с вами ещё поболтаем.

От подобной фамильярности мой отец мрачнеет, но не говорит ни слова.

Мы молча ждём, пока мистер Блетчли отойдёт на безопасное расстояние.

– Я думал, ты положишь записку под дверь и быстро уберёшься оттуда, Пег, – говорит папа. – Думаю, сейчас самое время поставить чайник.

И мы все идём в дом.

– Эта призрачная девочка, которую ты так часто видишь, – ты её знаешь? – спрашивает папа.

Я не собиралась рассказывать о ней, но мне нужен его совет. Обычно духи не пугают меня, если не считать парочки уж совсем странных, но, к счастью, такие встречаются крайне редко. К тому же есть правила. Правила, которые этот мечущийся призрак как будто игнорирует. Для начала – как ей удаётся меня преследовать? Духи обычно привязаны к конкретному месту, а не к людям. Может быть, во время горения дух способен явиться своим любимым – или шепчущему вроде меня, если он поблизости и дух этого хочет, – но во всех остальных случаях это невозможно.

Именно поэтому спиритический салон мистера Блетчли – просто блеф: даже если его медиумы настоящие (в чём я сомневаюсь), ни один уважающий себя дух не будет просто так слоняться поблизости и ждать, пока его призовут в заурядный дом в центре Бристоля ради шоу ценой в пару гиней.