Проект «Тревожные Небеса»

Принцип прост и он вам понравится – чем больше вы приносите пользы Государству и людям в нём, тем больший уровень жизни получаете! Здорово, Вадим, не правда ли?»

Диктор начинает пялиться на меня с таким выражением лица, будто и правда ждёт от меня ответа. Я глупо озираюсь по сторонам. Потом неуверенно киваю:

– Да… правда…

«Вот и отлично! Мы тоже так считаем!

Важно понимать, Вадим. Создавая систему рейтингов манны, мы пытались уйти от неравенства, которое создаёт денежная система и потому в нашем Государстве нельзя заниматься накопительством. Не использованная манна тает. Это помогает нам понять, что жить нужно каждый день. Нужно каждый день приносить пользу обществу и каждый день получать удовольствие от этой жизни. Ты со мной согласен, Вадим?»

Я, кажется уже начинаю понимать, как работает этот скрипт:

– Да, согласен.

«Отлично. Мы не выходим на поверхность – там всё ещё опасно, всем это известно. Однако, то что мы живём в Убежище с высокими стандартами фильтрации поступающего воздуха, воды и прочих ресурсов не исключает возможности проникновения к нам опасных вирусных заболеваний снаружи. Именно поэтому все жители Убежища должны получать защиту в виде специализированной вакцины дважды в год. Только это помогает нашему сообществу выживать».

Я вижу, что президент Убежища снова пялиться на меня в ожидании:

– Да, я всё понял.

«Хорошо, Вадим. Тогда продолжим завтра. Отдыхай»

– Спасибо.

Я заваливаюсь на кровать. Прекрасно. Оруэл с Замятиным икают и крутятся в гробу, чтоб им пусто было. Я закрываю глаза. Тело устало. Мозг устал. В каком же дерьме я оказался… Почему я ничего не помню?

Глава 19

– Доктор, почему я ничего не помню?

Он снова смотрит на меня поверх своих пижонских очков:

– Ну… сказать по правде, Вадим, это потому, что у вас и ещё у примерно десяти процентов населения бункеров наблюдаются побочные реакции на вакцину, которая призвана защищать нас от вирусных атак.

Я смотрю на него молча. Он кладёт на стол ручку и закрывает свои записи.

– Вадим, вы тут не один такой уникальный и удивительный. Мы находимся в небольшом исследовательском центре, который изучает и совершенствует вакцину. Амнезия в различном анамнезе свойственна примерно двум целым четырём десятым процентов привитых. Правда, в таком варианте как у вас я её ещё не встречал. Такие колоссальные провалы в памяти…

– Я ничего не помню из-за вакцины?

– Я не берусь говорить на сто процентов, что только из-за неё. У меня нет данных о ваших прошлых вакцинациях – вы не жаловались. Однако бреши в служебных записях говорят о том, что не диагностированные провалы в памяти у вас уже случались. Предпоследнюю вакцину вы получили за день до закрытия гермоворот. Вы помните, что было до этого?

– Да… я заехал на дачу за некоторыми вещами и направлялся к жене и дочери в Убежище 32…

Доктор ухмыляется и опускает глаза:

– А перед этим, Вадим. Что было перед этим?

– Перед этим, – я начинаю злиться, – Я прилетел из Канады, где семь лет работал…

– Ошибаетесь, Вадим, – он поднимает взгляд и выдерживает паузу, – Ваше личное дело говорит о том, что вы вернулись из Канады за семь лет до закрытия гермоворот и с тех пор работаете на правительство.

– Это ложь. Я не помню такого…

– Вот именно, Вадим, вы

не помните

.

Я открываю рот и не нахожу, что сказать. Доктор снова открывает свои бумаги и начинает писать.

– Роберт, давай введём в курс Вадима ноотропные и нейропротекторные препараты в малых дозах. Случай очень интересен. Нам нужно, чтобы он вспоминал.

Я оборачиваюсь по сторонам.

– Доктор…

– Да, Вадим?

– Роберт… он…

– Вы о том, что его нет в комнате? – он усмехается, – Я думал, что вы разбираетесь в том, что относится к вашей же работе! Роберт, уведите пациента в его палату.

Раздаётся звонок и щелчок. И ещё щелчок в моей голове. Мой рот самопроизвольно открывается:

– Роберт – это не санитар. Роберт – это голосовой помощник!

– Не совсем так, Вадим. Роберт – это больничный интеллект. Нейросеть.

– Он что, управляет санитаром? – я невольно открываю рот. Доктор начинает смеяться.

– Вадим, вы вспомните всё – иначе зачем вы занимались всей этой работой столько лет?

Я чувствую как санитар хватает меня своей ручищей за локоть.

– До следующий встречи, Вадим, – врач лучезарно улыбается мне, пока здоровяк превращённый в овощ и управляемый искусственным интеллектом вытаскивает меня за дверь, а я не в силах выговорить не слова.

Через минуту я уже пристёгнут к белой кровати в своей камере и смотрю следующую серию восторженного фильма о прекрасном государстве, в котором мне довелось жить. Роберт вводит препараты мне в плечо. Я смотрю в его глаза и хочу увидеть в их глубине хоть намёк на человека. Напрасно. Его там нет.

«Возможность выбирать свою судьбу и свою жизнь – вот основной девиз нашего Нового Мира», – вещает с экрана президент «Убежища 32», – «каждый из нас волен сам решить как и в каком направлении работать на благо нашего общества…»

Раздается звонок и щелчок. Санитар исчезает за дверью. Я напрягаю всё тело, слышен хруст ремней. Чёрт. Чёрт.

– Чё-о-о-о-орт! – что есть сил ору я, пытаясь заглушить мерзкую слащавую блевотину вытекающую изо рта человека на экране. Я начинаю дёргаться, пытаясь раскачать кровать, – А-а-а-а! А-а-а-а-а-а! А-а-а-а-а-а-а-а-а!

Тщетно – она прикручена к полу. Я ещё раз напрягаюсь, пытаясь победить ремни:

– А-х-р-р-р-р-х-х-р-р-р-а-а-а-р-р… нет! Не-е-е-ет… – из моих глаз брызжут слёзы. Нет.

Я не верю этому. Я не мог на это работать. Я не мог потерять семь лет своей жизни. Они лгут, это не может быть правдой. Это какой-то бесчеловечный эксперимент. Слёзы стекают на подушку, затекают в правое ухо и там начинает чесаться. Нет. Это невозможно, это бред и безумие. Так. Не. Бывает. Нет. Нет… я в бессилии закрываю глаза.

«Вадим, ты согласен?» – спрашивает говорящая голова на экране.

– Иди в жопу… – со всхлипом отвечаю я.

«Прекрасно, Вадим! Я знал, что ты достойный гражданин нашего общества! Продолжим наше общение завтра. Отдыхай!»

Настенная панель выключается. Моё дыхание сбито всхлипами, горло болит. Накатившая усталость просит только одного – забыться, хоть ненадолго… упасть в этот омут, а там будь что будет. Будь что будет.

—

Почему так болит голова. Ощущение, что даже не голова, а всё… вообще всё, что может болеть от поясницы до затылка и даже чуть выше него пульсирует в такт морскому прибою в трёх метрах надо мной. Когда волна спадает, ноющая ля диез заставляет стискивать зубы, постепенно переходя выше и выше, пока не станет пронзительной фа, которая разбивается о берег и одновременно прошивает меня иглой острой боли насквозь и снова откатывается. В этом состоянии нет мыслей. В этом мире нет времени, только бесконечная пульсирующая боль. А ещё солнце. Оно то встаёт, то заходит. Но это не влияет на удары волн, пронизывающие как вязальные спицы всё моё тело и даже чуть дальше – на пару сантиметров выше затылка.

А ещё голоса. Они постоянно говорят, но я не могу разобрать ни слова. Это и не удивительно – они над водой, а я на три метра ниже линии прибоя. Шум волн заглушает слова, но я слышу, как они говорят там сверху. То громче, то тише. Солнце заходит и встаёт. Голоса, солнце, прибой, боль.

И вдруг наступает отлив. Голоса становятся ярче, боль острее. Солнце встаёт перед самым моим носом – оно грубой рукой насильно раскрывает мой глаз. В мозг ударяет луч белого света и я моментально слепну. Пульсирующая боль взвивается до соль диеза и там зависает в звенящем вибрато.

– Чёрт! Держи его! – орут голоса. Грубые руки хватают меня за конечности и сжимают тисками череп.

Я кричу.

– Коли! Коли! – надрывается один из голосов, – Коли, твою мать!.. – и я вновь ухожу под воду, солнце исчезает. Тают далёкие голоса. Растворяется даже боль. Остаётся только шум прибоя.

—

Я просыпаюсь от шума. Это даже не просто шум, а грохот. Как от бьющейся посуды. Так бывает, когда семилетняя Светка тайком пробирается в нашу спальню, чтобы стащить планшет, пока мы с женой спим, но случайно цепляет журнальный столик с оставленными бокалами. Я открываю глаза и ничего не вижу. Точнее я вижу – серую пустоту перед собой. Что это может быть? Ощупываю голову – она вся перевязана грубыми бинтами. Чёрт. Что со мной? Пытаюсь задрать повязку, чтобы освободить хотя бы один глаз.

– Тише, милок… тише! Ты чего дёргаешься? – над моей головой звучит женский старческий голос.

– Кто вы? Где я нахожусь? – я выставляю руку вперёд, пытаясь как будто нащупать откуда он идёт.

– Я Светлана Васильевна, не переживай так, милок! Сла-а-а-а-а-а-ав! Сла-а-а-а-ава-а-а-а! Позови Палыча, очнулся вчерашний-то!

– Светлана Васильевна? – я изучаю это имя в своей голове, пытаясь понять по нему, что со мной случилось. Но ответов нет. И эти звуки, даже когда я повторяю их сам, не дают мне ничего разобрать, – Где я? Что со мной произошло?

– Ну ты это… не торопись так. Ща Палыч придёт и всё тебе расскажет…

– Палыч… кто такой Палыч? – в серой пустоте передо мной я слышу как Светлана Васильевна шаркает в мою сторону.

– Палыч? Ну это наш… он говорит, что знает тебя…

– Знает? – я снова ощупываю свою повязку – А вы можете снять это с меня, чтобы я видел?

– Ой, ёлки зелёные! Точно же! – она шаркает куда-то в сторону, – Это же тебе специально сделали, чтобы свет не мешал… сейчас, милок… – я слышу, как она возвращается с каким-то металлическим звоном.

Тёплая рука прижимает мою голову к подушке. Щекой я ощущаю стальное прикосновение, внутри всё замирает. Раздаётся звук ножниц и хруст разрезаемой ткани. Металлический холод на другой щеке – снова хруст расходящегося бинта. И яркий свет. Я зажмуриваю глаза.

– Ну вот… теперь сможешь видеть.

Я осторожно открываю один глаз, затем второй и правда вижу. Низкий потолок и стены обиты дешёвой кривой вагонкой. В маленькое окно проникает совсем немного света. На полу расставлены батареи пустых бутылок, а на столике возле моей грубой кровати старые хирургические инструменты, бинты, зелёнка…

– Как чувствуешь-то себя? А? – Светлана Васильевна лет шестидесяти на вид, полная и улыбающаяся, как моя бабушка. Смотрит так ласково, что хочется попросить блинов на завтрак.

– Когда вижу, гораздо лучше… где я?

– Хорошо, что лучше! – она энергично кивает, – Сейчас покушать тебе найдём. Сла-а-а-а-а-ав! – кричит она развернувшись в сторону двери, – Где там Палыч? Надо покормить болящего-то!

Раздаётся скрип двери за её спиной.

– Тут я, Васильна. Что орёшь как бешеная? – дверь раскрывается, впуская солнечный свет. На пороге раздаётся грохот – человек у двери энергично отбивает грязь с сапог.

– Хорошо очищай там! Натащите опять глины сюда – будете сами убирать, – ворчит Светлана Васильевна.

– Ладно тебе, ладно уже! – в проёме появляется тёмная фигура. Хлопает дверь и надо мной склоняется небритое старческое лицо, – Ну что, боец… привет тебе!

Я вглядываюсь в его черты. Что-то смутно знакомое маячит на границе сознания, но не хочет вернуться ко мне. Так бывает, когда ты хочешь вспомнить имя актёра или название книги, которую читал в детстве, но ничего не получается.

Он берёт стул и прежде чем сесть достаёт из кармана пистолет:

– Иди, Васильна, нам поговорить требуется, – он кивает на дверь и ждёт пока она выйдет. Она морщится, шипит, но всё же выходит наружу. Палыч садится на стул и тяжело вздыхает:

– Ты не обессудь, мы так поговорим? – он кивает на чёрный ствол макарыча укладывая его на столик с инструментами подле себя, – Я же тебя толком не знаю, так?

Я молча киваю.

– Не помнишь меня?

Я снова вглядываюсь в его лицо. Смутно знакомое. Заросшее щетиной. И самое главное – взгляд. Я уже видел эти глаза, полные твёрдости и…

– Сашка-то где?

Воспоминание обжигает меня как удар плети… Сашка…

– Дядя… как там вас? С дробовиком. В трусах, в пятиэтажке…

– Дядя Витя.

– Да, точно! Но… как вы? Разве они вас не…

– Нет. Один зашёл ко мне, я его пальнул два раза. Остальных ты.

– А тот, что на балконе был?

– Не на моём балконе – на соседском. Я видал как ты их… Видал, как ты Сашку защищал. Потому ты и жив до сих пор. А вот Сашка-то жива?

Я смотрю на него молча. Он опускает глаза.

– Что ж. Такое время, ничего не поделаешь. Расскажи только, как ты в это фашистскую форму влез? Что может заставить человека надеть форму людей, которые так поступают? – но снова поднимает на меня взгляд. Я вижу, что в его глазах блестят слёзы.

– Дядь Вить… м… Виктор Палыч… – я медленно подбираю слова, голова работает плохо, – Сашка жива ещё. Она у них, в убежище. Я должен сделать для них кое-что, тогда они отдадут Сашку. И не только её…

– Отдадут? – он поднимает руку в мою сторону и начинает энергично ей трясти, – Отдадут? Не смеши меня! Мальчишка! Дурак! Отдадут тебе Сашку? А-ха-ха-ха! Ты понимаешь, что ты дурак? Ты хоть понимаешь это?

Я опускаю взгляд и стискиваю зубы.

– Ну может и дурак. А я всё равно попробую.

– Заткнись! – он резко прекращает свой злой наигранный смех и наклоняется ко мне всем телом, – Не валяй дурака. Сашка уже мертва или вот-вот умрёт. Надо спасать тех, кого можно спасти. А ты ещё и задания для этих фашистов выполняешь? Стыдно должно быть. Стыдно. Зря я тебя из этой машины вытащил! – он встаёт и запихивает макарыч в карман, – Надо было дать тебе там сдохнуть. Ты дурак. А дуракам в новом мире нечего делать. Странно, что ты вообще дожил до этого дня.

Снаружи снова раздаётся топот, скрипит дверь.

– Палыч, ты тут уже? – на пороге появляется ещё один человек. Крупный и высокий, он загораживает собой свет, проникающий через дверь, – Как тут твой знакомец? – он подходит к моей кровати и улыбаясь смотрит на меня сверху вниз.

– Дурак мой знакомец. Зря возились с ним, – с этими словами Палыч разворачивается и пихнув плечом вошедшего человека открывает дверь и исчезает за порогом. Створка хлопает и мы остаёмся вдвоём.

Гость смотрит сначала на дверь, потом на меня.

– Чой-то он? Ты его обидел чем что-ли?

– Я не знаю.

Гость смахивает со лба выступившие капли пота. Он полный и очень высокий, втиснутый в драную и выцветшую футболку, красный – похоже, что только что делал какую-то физическую работу, его дыхание ещё не восстановилось.

– Он вообще такой. Вспыльчивый… – гость садится на стул, с которого минуту назад вскочил Палыч. Стул натужно хрустит, – Ты расскажи мне-то. Что, чего, откуда. Не думаю, что прям зря возились-то. Он сначала-то поручился за тебя. Неспроста же…

– Где я вообще? Меня всё спрашивают, а я не понимаю, что произошло… – я поднимаюсь на локтях, при этом голову снова простреливает боль.

– А-а-й, чёрт…

– Ты тише, тише… тебя баллоном с углекислотой не слабо приложило так…

Я морщусь. Боль постепенно отступает.

– Меня зовут Степан. Ты в заповеднике, в нашем лагере. Тут люди, которые успели из города сбежать до зачистки. Некоторые, вот как Палыч, к примеру, после зачистки уже пришли. Кое-кто с деревень окрестных – их, кстати, тоже зачищали. Но уже так, слабенько… не как в городе. Мы тут в общем прячемся и воюем потихоньку.

– Воюете?

– Ну да. Что-то вроде партизанской войны.

– Так это вы машину подорвали?

– Ну да, – Степан весело ухмыляется, – Мы и подорвали. Ты извини, что так вышло. Вот слава Богу, что цел остался.

Я не знаю, что на это ответить. Пару секунд молчу, разглядывая старое штопанное одеяло.

– Слава… богу, – повторяю я за ним, – В бога-то я особо не верю.

– Ну это временно, знаешь. В нашем положении начинаешь верить поневоле. Я вот тоже не верил сначала.

– Ясно. Почему не порешили меня сразу?

– Палыч увидел тебя и говорит, что помнит. Что человек надёжный и наш. И что нужны такие. Рассказывал, как ты покрошил карателей на винегрет. Сразу после закрытия ворот, в пятиэтажках на Крюкова.

– Карателей… точнее орков, – я тупо смотрю в обитую кривой вагонкой стену.

– Да, – ухмыляется Степан, – как их там не назови. Ну ты ладно. Поправляйся, сейчас тебя Васильна покормит. Приходи в себя в общем. Как будешь в норме – обсудим ещё. У нас много работы, пара крепких рук не помешает.

Скрипит стул. Степан поднимается и, почёсывая живот, идёт к двери. Я остаюсь один. Разбитую голову заполняют мысли.

Машины нет. Взрыв, плюс переворот, баллоны – вряд ли такая довезёт меня до ЗБОМ и потом ещё на полигон. Ещё эти партизаны чёртовы… как мне теперь вытащить Сашку? Как узнать где жена и дочь? Что вообще дальше делать…

—

Раздаётся звонок и щелчок. Открывается дверь, в проёме появляется Роберт.

– Доктор ждёт.

Я спускаю ноги с кровати. Мы идём по коридору. Санитар прикладывает ладонь к считывателю. Снова звонок и щелчок. Доктор провожает меня взглядом поверх своих очков. Я сажусь в кресло.

– Вспоминаете что-нибудь, Вадим?

– Да, доктор. Я что-то вспоминаю немного… – внезапно начинаю осознавать, что, возможно, не стоит выкладывать этому чертяке всё. Но что он уже знает?

– А что вспомнили?

– Ну… аварию вспомнил сегодня. Так и не понял, что это было… Но помню, как переворачивалась машина.

– Да. В отчёте Алисы указано, что на ваш автомобиль напали. Камеры всё зафиксировали… до того момента, пока их не повредили… А дальше не помните?

– Нет… потом не помню. Как вы думаете, я смогу вспомнить всё? – я поднимаю на него взгляд.

– Думаю, что сможете. Мы повторим ноотропы, – он строчит что-то в своих бумагах.

– Доктор…

– Да, Вадим.

– Ну… – я жду, пока он отвлечётся от записей и посмотрит на меня, – А когда я всё вспомню, то…

– То, что? – он поднимает на меня взгляд.

– То есть когда это произойдёт примерно? Когда я смогу вернуться к своей службе… на благо нашего государства…

Он усмехается и закрывает свои бумаги.

– Вы, Вадим, – он делает многозначительную паузу, – уже служите на благо нашего общего государства. Причём максимально служите. В армии вы такой пользы не принесёте.

Я непонимающе мотаю головой.

– Как это. Я… то есть…

– Вадим, люди из этих стен не выходят. Вы не переживайте сильно, но скорее всего мы с вами лучшие друзья на всю жизнь. Дадим вам чуть больше ноотропов и успокоительного – кажется вам не очень нравиться эта новость. Роберт?

Звонок. Щелчок. Санитар.

Мой удивлённый мозг с ужасом созерцает белый коридор. Белую кровать. Белую пижаму на моём теле. Я лабораторная мышь. До кона жизни. Очевидно, очень короткой жизни. В стене появляется экран, с которого начинает говорить мэр «Убежища 32».

«Общее благо наших граждан – вот основная забота как моя, так и каждого жителя нашего государства».

Глава 20

Я поворачиваю ключ в замке, а сам уже слышу топот детских ножек за дверью.

– Папа-а-а-а! Папа пришёл! – кричит Светка. Я открываю дверь и она с разбегу прыгает прямо мне на руки.

– Ух, кто тут так вырос за неделю?

– Я выросла! Я знаешь как выросла?

– Да я вижу уже! Какая здоровенная, даже поднять не могу!

– Как это не можешь? Ты же меня уже поднял! – она смотрит на меня так серьёзно, как умеют только семилетние дети.

– Поднял? И правда… А я и не заметил даже.

– Папа, ну какой ты незамечтательный! Спускай меня скорее на землю и пойдём, там мама такую вкуснятину приготовила!

– Незамечтательный? – я со смехом снимаю ботинки. Прохожу в ванную. Открываю кран. Чёрт, на дворе двадцать первый век, а у нас опять нет горячей воды.

– Горячую воду отключили, – кричит с кухни Люба, – Завтра должны дать…

– Уже понял…

Я с удовольствием вдыхаю запах нашей квартиры. Хоть и служебная, но за эти пять лет я так привык. Устал от запаха гостиниц, столовых и серверных.

– Давай быстрее кушать! – кричит Светка, – Тут же твои любимые голубцы, папа!

Прохожу на кухню и обнимаю Любу. Ощущение, что год её не видел, а не неделю. Ещё немного… вот запустим сети в «Убежище 14» и тогда буду видеть их каждый день. Ещё месяца три-четыре и тогда повышение и всегда рядом с семьёй. Держаться… держаться…

—

Весна. Я везу Светку в коляске. Она улыбается мне. Люба держит меня под руку и рассказывает что-то. Я слушаю, но как-то рассеянно – не могу отвести взгляд от моей дочки. А она всё смеётся. Я самый счастливый папа на свете – у меня родилась дочь! Скоро будет лето, впереди эта огромная прекрасная жизнь… меня отвлекает какой-то звук.

– Вадим! Вади-и-и-им, может ты ответишь?

Это звонит мой телефон.

– Что? А. Да, конечно…

Я беру трубку. Я слушаю, и, похоже, моё лицо меняется, потому что Люба как-то испуганно спрашивает:

– Всё хорошо, милый? Кто это был?

– Это… один знакомый старый. Предлагает обсудить одну работу. Очень хорошее предложение и… в России – рядом с родите – лями…

Люба хмурится. Я смотрю на солнце, а потом на смеющуюся Светку.

– Ну а что, Любовь моя, – говорю я, – ты же сама не хотела прожить всю жизнь в «этой Канаде»? Сможем переехать поближе к твоим родителям? Как думаешь?

—

Я открываю глаза полные слёз. Надо мной склоняется санитар. Он колет мне какой-то препарат.

– Роберт… отведи меня к доктору, пожалуйста… – он молчит. Разгибается и идёт в сторону двери, – Роберт, пожалуйста, я не хочу больше ничего вспоминать, Роберт! – раздаётся звонок, затем щелчок, – Нет! Стой! Подожди… я не хочу это всё помнить…

—

– Вадим… Вадим, ты меня видишь? – я смотрю в экран ноутбука и не узнаю свою жену. Она напугана и расстроена одновременно.

– Да, Люба, да… вижу тебя. Что-то случилось?

– Случилось? Конечно случилось! Ты не был дома уже три недели! За это время буквально всё случилось, что могло случиться! – злиться она.

– Люба… ну что ты начинаешь? Мы же это уже обсуждали… нужно закончить сети убежища и тогда…

– Что тогда, Вадим? Тогда тебя перебросят на следующее убежище? Как было в прошлый раз? Я уже знаю, как это бывает… Вадим! Вади-и-и-им! Ты меня видишь?

– Да, солнце… я вижу тебя.

– Ещё эта фигова внутренняя связь! Почему нельзя звонить по телефону как раньше?

– Потому что скоро все незащищённые каналы заблокируют. Я знаю – это моя работа. Чем ближе час икс, тем больше все коммуникации переводят в интранет. Скоро всё внешнее просто перестанет работать…

– Вадим, мне не нравиться всё это… мне страшно… очень страшно…

– Что именно страшно? Чего ты боишься, родная?

– Всего… я боюсь всего этого…

Она плачет.

—

Я стою на минус четырнадцатом этаже «Убежища 53». В моих руках схема этажа. Я знаю, что если мы удержимся в графике, то я буду дома в субботу ночью. А в понедельник опять вернусь сюда – на минус четырнадцатый этаж «Убежища 52». Проклятое убежище. Проклятая сеть…

– Вадим! Вадим, ты тут… обыскался тебя.

– Да… что случилось?

– Главный тебя просил к нему заглянуть.

– Да ладно… мы же в плане… Что ему нужно?

– Та хрен его знает, вроде не злой сегодня, просил как можно скорее.

Я бегу к временному лифту. Первый основной должны запускать завтра, второй основной аврально монтируют лифтовики. Минус пятый этаж. Белый коридор – тут ремонт уже закончен и даже все сети работают. Дверь без таблички, которую мы все слишком хорошо знаем, стучу.

– Войдите!

– Мохов, Сергей Семёныч. Вызывали?

– Да, Мохов. Вызывал. Заходи.

Я прохожу в светлый просторный кабинет. За окном яркое солнце и побережье чёрного моря. Наверное, Ялта. Я никак не привыкну к этим настенным панелям, смотрю и думаю, что скоро так будет везде… в каждой квартире вместо окон будут такие имитации. За одним окном Ялта, за другим – Париж, или Рио…

– Присаживайся, Мохов, – он отворачивается от меня и смотрит на ползущий по синей глади чёрного моря парусник. Плохой знак. Очень плохой. Уволить меня не могут – кто будет дорабатывать? Да и не моя вина эти задержки, никто не сделает такой объём в такие сроки, никто… – новость у меня для тебя, Мохов… – продолжает он, явно оттягивая. Пугает? Готовит к чему-то ужасному?

– Понял. Слушаю.

– Про жену твою.

Меня прошибает холодный пот. Рот медленно открывается. В животе рождается болезненное дурное предчувствие.

– Что… Что с ней?

– В больнице она. Жива, всё хорошо.

– Что с ней случилось?

– Очередная вакцинация, которая положена всем медработникам дважды в год вызвала у неё неожиданные осложнения. Её положили в реанимацию.

Я сижу с отрытым ртом. Поднимаю глаза на главного – он идёт ко мне, хватает меня за плечи и что-то говорит, но я не понимаю ни слова. Я смотрю на его губы и старательно пытаюсь услышать, но не могу. Я слышу только одно:

«Вадим, мне не нравиться всё это… мне страшно… очень страшно…»

Ей было страшно. Я ничего не сделал. Я…

—

– Папа, привет…

– Привет, солнышко! Как ты там?

– Папа, когда ты меня заберёшь отсюда?

– Света, я приеду за тобой в субботу вечером.

– Только в субботу? Но сегодня понедельник. Ты не сможешь приехать раньше?

– Нет, милая… у меня тут на работе…

– У тебя всегда там на работе, папа. Забери меня пожалуйста… мне тут плохо очень… Пожалуйста…

– Солнышко, милая, я…

Короткие гудки. На глазах наворачиваются слёзы. Нельзя. Держись. Сейчас этаж сдавать… нельзя… когда сдам, поеду к ней. Конечно, в правительственном интернате это не то, что с мамой дома, но нужно потерпеть… ещё немного…

—

– Доктор, я больше не хочу ничего вспоминать. Сделайте так, чтобы я снова всё это забыл.

– Вадим, у вас хорошие показатели. Вы же хотели приносить пользу нашему государству? Так вот она самая что ни на есть польза. Держитесь, вы взрослый человек, солдат. Держитесь.

– Доктор, я хочу стать как Роберт. Тупым. Овощем. Вы же можете это сделать? – в моих глазах стоят слёзы.

– Я могу. Нужно ещё продержаться на этих же препаратах – динамика потрясающая. У вас очень интересный мозг. Роберт, уведите. Ноотропы снова усилим. Успокоительное уменьшим и добавим гормональных. До свидания, Вадим.

Звонок. Щелчок.

—

Мы сидим в большой избе. По-другому я никак это не назову – огромное бревенчатое строение. За окном уже темнеет. В центре Андрей в кресле-каталке. Он здешний лидер. Рассказывает нам о происках дьявола. Теперь я понимаю, что имел ввиду Степан, когда говорил, что он тоже сначала не верил в бога…

– Вы что думаете, братья, это всё случайности? Вы думаете, люди придумали всё, что происходило и происходит в нашей стране в последние годы? Кто думает, что люди придумали? – он заглядывает в наши глаза, – Вот именно! Люди не могли такое выдумать! Это планы диавола. Он, враг человеческий, задумал уничтожить нашу православную страну! Стереть с лица земли последний оплот веры и чистоты…

Я смотрю в лица людей. Они кивают. Их выгнали из домов и квартир, а тут дали свой угол. Их пытались истребить, а тут защищают.

– Вот ты… Вадим тебя звать? – он вперивает в меня свой взгляд. В глубине этих глаз я вижу нечто среднее между безумием и бесконечной решимостью спасти любого из из нас даже ценой своей жизни, – Ты веруешь в Бога?

Все обращаются в мою сторону. Ещё пару недель назад я твёрдо ответил бы «нет», но сейчас. И дело вовсе не в том, что на меня смотрят эти люди. Я не конформист. Усмехаюсь.

– Я не религиозен. Честно. Вообще нет. Однако… когда я прятался с шестнадцатилетней девчонкой и двадцатилетним пареньком от отряда орков…

– Орков? Я не ослышался? – Андрей театрально поднимает бровь.

– Да. Ты не ослышался. Их так называют военные. Это что-то вроде современных эсэсовцев. Отбитые убийцы, которых учили…

– Я понял. Каратели.

– Да. Когда мы прятались от них в подвале и я считал секунды до того момента, когда они появятся в проёме двери и тогда мы точно все умрём, я ждал, считал секунды и неожиданно для себя самого…

– Ты начал молиться?

Я опустил глаза и улыбнулся.

– Да, чёрт возьми… да, я начал молиться…

– Только Бог обладает силой совершить невозможное, Вадим. Только Бог.

– Я не знаю. Я не очень… религиозен…

– Мы не осуждаем твоё неверие, Вадим. Даже сам Христос не осудил неверие Фомы. А нам то и подавно не дозволено судить – мы все тут такие как ты. Скажи, у тебя есть за кого бороться?

– Да. В убежище держат моих жену и дочь. А ещё ребят, с которыми я прятался – Сашу и Колю.

Андрей кивает. Желваки играют на его болезненно-худой физиономии.

– Я не стану тебе врать. Как и любой из нас. Вероятность, что твои друзья ещё живы очень мала. Кто попадает в убежище без чипа обычно умирает. Но твои жена и дочь наверняка имеют чип?

– Какой ещё чип? – я осматриваю всех. Такое ощущение, что они все знают нечто такое, о чём я и не подозревал.

– Ну… – Андрей ухмыляется. На тощем лице появляется назидательное выражение лица, – Все люди, отнесённые к разряду «благонадёжных» однажды получили свой чип. У тебя он есть, – я оглядываю присутствующих. Выражения их лиц меняется. Они уже не так расположены ко мне, как прежде.

– Не понимаю, о чём ты…

– Не строй из себя дурачка, Вадим. У вас там конечно была мощная пропаганда, но ты не можешь не знать всего этого. Ты же «благонадёжный», ведь так?

Всё дальнейшее происходит как в тумане. Настороженные взгляды присутствующих. Недоверие. Даже агрессия. Атмосфера всё накаляется. Андрей всё расходится и расходится.

Разве ты не помнишь этого всего?

Когда началась первая прививочная кампания, когда стартанула эта массовая информационная истерия – это тяжело было не заметить, не так ли? Мы считаем, что именно тогда пришла к власти информационная олигархия. Это ряд корпораций, управляемых определёнными людьми, которые собрали под своим началом все ключевые информационные каналы в стране от телевидения, которое уже теряло свою силу, до поисковиков и социальных медиа.

Рекламная кампания, продвигавшая вакцинацию решила исход политической борьбы. Они победили. Та вакцина пусть и не была испытана и проверена, но она всё же была ещё просто вакциной. Однако, в процессе вакцинации правительство уже собирало базу данных граждан, которые поддались влиянию и приняли условия игры.

Уже в следующем году этот список назвали «реестром граждан». Спустя пятнадцать месяцев реестр был закрыт – все, кто в него не вошёл на тот момент, выпали из общества будущего, которое создавало правительство. Мы все не числимся в «реестре граждан», потому мы отбросы. Потому мы здесь.

Но на этом программа правительства не закончилась, это был лишь первый шаг. Шаг на пути, который они назвали «Тревожные Небеса». Программа начала создаваться ещё в пору первой прививочной кампании. Тогда же началась разработка первых селективных вакцин.

Что такое селективные вакцины? О, это гениальное изобретение наших биоинженеров. Или не очень гениальное, но однозначно отдающее чистым фашизмом. Тогда они решили, что вакцинация дважды в год – это отличная практика. И уже при второй вакцинации вместе с препаратом начали вводить гражданам, которые включены в реестр, микрочип. Чип не в классическом понимании – который с GPS-датчиком и прочей шелухой. Не такой, как в шпионских фильмах. Био-чип просто позволяет подключаться к организму посредством специализированных программ, считывать данные о состоянии здоровья, о вакцинах, о реакциях – самую базовую биологическую информацию.

Впоследствии с этим же чипом контактировал браслет, которым ты с успехом пользовался. Да… если бы у тебя не было чипа, то браслет тебе не помог бы – не стал бы работать.