Читать книгу: «Отражение Цветка», страница 3

И какие-то сигналы ОТТУДА доходят. Хотя мы не знаем, есть ли там разница в силе сигналов или она одинаковая, как у нас на телефоне, и играет роль очередность… И то ли там время, которое у нас. Но все равно рано или поздно душа увидит вызов, как мы на мобильнике. И откликнется. Это все время, пространство времени.

Только четкими границами времени, как магнитами – плазму, можно удержать нашу подвижную душу от разрушения и разложения, от разнузданности и огрубления. Потому что границы держат форму, а форма держит идеал. Мы в детстве привыкаем к тому, что это можно, а это нельзя, и это, как границы государства – не будет их и все рассыплется.

Талант – это еще более подвижная и неустойчивая плазма, чем душа. Его еще труднее удержать. Возможно, плазма – это форма жизни, существующая то в пространстве (когда это материя), то во времени (когда это энергия).

Но и просто жизнь человека – это тоже своего рода плазма, которую тоже надо удержать. Твердые понятия о ценностях жизни, о том, что можно и что нельзя, это и есть удерживающие «катушки», которые позволят человеку не сжечь себя на огне своего честолюбия, алчности и удовольствий. Чем больше талант, тем больше надо усилий, чтобы его удержать.

Как получилось в семье Иоганна Себастьяна Баха с его любимым первенцем Вильгельмом Фридеманом. Бах и его первая жена Мария Барбара к 1710 году были родители молодые, без опыта. Вот и получился из их возлюбленного сына талантливый лентяй и необязательный человек, который не мучился угрызениями совести, выдавая сочинения отца за свои. Сам Бах был, может быть, даже менее талантлив, чем Вильгельм Фридеман, но он был с детства менее избалован и более концентрирован, обязателен по всем своим долгам и обещаниям, сосредоточен на творчестве, на развитии, на постоянном совершенствовании. И он знал границы.

То есть управлять талантом может помочь сжатое родителями время. Родители своими запретами или доводами сжимают время разных соблазнов, как магниты плазму, и ребенок вырастает в рамках духовных законов, которые его держат по жизни. Сжимание времени вокруг плазмы таланта – это вечная формула управления талантом. То есть, чем талантливее ребенок, тем жестче должно быть это сжимаемое вокруг него время. Но тогда нужны умные доводы, укрепляемые любовью, как у Леопольда, отца Моцарта. А с Вильгельмом Фридеманом… не создали родители такое поле запретов и непреложных истин, и талант сам себя разрушил, сжег и выжигал пространство жизни вокруг себя, как это делает шаровая молния.

С точки зрения времени земная жизнь это накопление пространственных изменений, чтобы это потом, перейдя во время, ушло на другой уровень…

Именно время позволяет делать открытия. Почему, потому что в пространстве мы ограничены линейной собственной жизнью. Мы можем двигаться вправо, влево, вперед, назад, и, попадая в какое-то место, где мы уже были, мы отчасти считываем информацию себя самих, того своего пребывания в этом пространстве, которое там было – что-то мы там не доделали. И это можно считать. И в этом польза есть. Хотя, если мы там все доделали, то ничего не узнаем, не считаем. А вот время позволяет узнать, считать то, чего не было с нами, считать то, что мы в этой жизни вообще не видели, не пробовали и никак с этим не соприкасались.

Родители сжимают время ребенка, как время сжимает смолу в янтарь

5. Бог и время

Он – одно сплошное время, потому что бесконечен и существует во всех временах. Значит, выходя на Него, мы оказываемся перед временем, то есть сразу соприкасаемся со всей своей жизнью, во всей ее протяженности и тем самым получаем ключи к ней. Говорить о том, что Бог – вне времени, нет смысла, потому что нет времени и нас нет.

И, как и время, Он – цикличен, то есть повторяем, как движение по кругу, и поэтому общение с Ним – это обряд, хотим мы того или нет. Если хотим с Ним общаться, то это возможно только через обряд, то есть одни и те же неизменяемые повторяющиеся действия и слова. Так же как с молитвой. Поворачивайся лицом к образу и произноси слова, отобранные временем. Например, «Отче наш».

Мы знаем о Нем все и почти ничего.

Саваоф

Бог – это незнание, потому что знания имеют границы, а Бог – безграничен. Но именно его безграничность, когда мы к ней обращаемся, переключает нас с трехмерного пространства на многомерное, где невозможно сравнивать и нет опоры гордыне, подзуживающей быть выше чего-то или кого-то. И как можно быть выше в пространстве, где нет меры? И тогда приходит смирение, которое и нужно для общения с бесконечностью.

Согласно Библии, Бог является первоначальной и предшествующей миру сущностью, то есть символом бесконечности. Это признают многие философы, например Бенедикт Спиноза писал: «под Богом я разумею существо абсолютно бесконечное». Но что такое бесконечность? Это все равно, что пустота, а пустота – все равно что ничего.

Важно другое. Когда мы думаем о Боге, наши мысли взлетают высоко к облакам (как говорил А. С. Пушкин «чтоб сердцем возлетать во области заочны»), в те области нашего сознания, где нет грязи, низких мыслей и чувств. Это и включает в нас центры высоких энергий, поднимает наше сознание почти до абсолюта, до высоких помыслов, то есть до смысла жизни, до нашего высокого предназначения. Высокого, потому что есть и низкое, в которое мы, обладая свободой воли, можем ввергнуть нашу жизнь.

Православное понимание Бога основано на его полной непостижимости, о чём писали все отцы церкви, в частности Василий Великий («сущность Божья для природы человеческой недомыслима и совершенно не изреченна»). Но раз мы сами, люди, приняли это, найдя слово Бог для всего самого высшего, лучшего и хорошего, то глупо было бы Его отрицать. Это все равно, что отрицать правила уличного движения. Отрицайте, пожалуйста, но попадете под машину. Мы просто не знаем устройство и законы духовного мира, его еще не изучают в школах и ВУЗах

(разве что в духовных Академиях и духовных Университетах), видимо, пока время не пришло.

О непознаваемости Бога говорится и в Библии («Господь сказал, что Он благоволит обитать во мгле» (3 Царств 8, 12). Об этом же говорит в своем трактате «Об искании Бога» немецкий мыслитель эпохи Возрождения Николай Кузанский (1401–1464):

«Он постигается через наслаждение от пребывания в истине, и не находится в сфере интеллекта по той причине, что превосходит всякое человеческое представление о нем. Он может открыться нам, когда мы ощутим, что прикоснулись к чему-то нетленному».

То есть то высокое и светлое вне нас и в нас, оно не конкретно, и выйти на него можно только отрешившись от конкретного и суетного в нас, от того, что имеет форму и суживает нас до нас самих, до тех узких представлений о мире, которыми мы живем.

Кто-то сказал, что «если бы Бога не было, человек бы все равно придумал его». На самом деле человек не придумал Бога, а скорее постепенно, в течение тысячелетий осторожно нащупывал его, вначале в себе, потом в мире, определял его силу и сферу обитания внутри себя и в мире. Тем более, что, будучи созданным по образу и подобию Божию, не трудно ощущать в себе Его природу, Его Влияние. А, если таких ощущений нет, их просто надо включить.

Поэтому, если хотите быть в Боге, поднимайтесь над своими конкретными мыслями и чувствами и расширяйтесь до Вселенной или даже до бесконечности. Как только придет ощущение безграничности, непознанности, значит близка граница соприкосновения с Ним, значит можно общаться и каяться, прощать и формулировать желания и вопросы. И именно на таком уровне можно ждать ответов.

Хотя, впрочем, после такого «сеанса общения» ответ может прийти и через конкретного человека. Ведь Бог не имеет ни облика, ни формы, но действует через явления или через людей.

Миллиарды людей, живших до нас, узнавали это слово Бог, признавали его и строили по нему свою жизнь. Это не результат коварных действий небольшой группы людей, придумавших Бога, чтобы удерживать власть. Это реальность, возникшая с появлением человечества. Или существовавшая и до него, не важно. Важно, что Бог нам нужен как свет, освещающий путь, как светофор, показывающий, когда можно двигаться, а когда надо подождать.

Талантливые люди, то есть те, у кого с детства развито одно из чувств восприятия (зрение, слух или вкус), чувствуют Бога. Это как ощущение того, что за границами материального. Скажем, мы слышим звуки от 16 до 20 тысяч герц. За границами этого коридора уже не слышим. Но все равно чувствуем эти звуки. И видим тоже в определенном диапазоне нанометров, между инфракрасным сектором и ультрафиолетовым. Есть диапазоны и у обоняния, и у вкуса, и у осязания, но они пока не обозначены, не исследованы.

Талантливые люди иногда чувствуют Бога

Бог не конкретен, потому что он включает в себя все лучшее в нашем обозримом мире. И этого лучшего так много, что его не объять одним словом, фразой или даже несколькими предложениями.

Лучше всех, как мне кажется, это удалось нашему российскому поэту, предшественнику А. С. Пушкина Гаврииле Державину (1743–1816), Он так и назвал свое стихотворение:

«Бог»

«О Ты, пространством бесконечный, Живый в движеньи вещества, Теченьем времени Превечный, Без лиц, в трех Лицах Божества!

Дух всюду Сущий и Единый, Кому нет места и причины, Кого никто постичь не мог, Кто все Собою наполняет, Объемлет, зиждет, сохраняет, Кого мы называем: Бог.

Измерить океан глубокий, Сочесть пески, лучи планет – Хотя и мог бы ум высокий, – Тебе числа и меры нет!

Не могут духи просвещенные, От света Твоего рожденные, Исследовать судеб Твоих: Лишь мысль к Тебе взнестись дерзает, В Твоем величьи исчезает, Как в вечности прошедший миг.

Себя Собою составляя, Собою из Себя сияя, Ты Свет, откуда свет истек. Создавший все единым словом, В твореньи простираясь новом, Ты был, Ты есть, Ты будешь ввек!

Ты цепь существ в Себе вмещаешь, Ее содержишь и живишь; Конец с началом сопрягаешь И смертию живот даришь…

А я перед Тобой – ничто. Ничто! – Но Ты во мне сияешь Величеством Твоих доброт; Во мне Себя изображаешь. Тебя душа моя быть чает, Вникает, мыслит, рассуждает: Я есмь – конечно, есть и Ты! Ты есть! – природы чин вещает, Гласит мое мне сердце то, Меня мой разум уверяет, Ты есть – и я уж не ничто!

Я связь миров, повсюду сущих, Я крайняя степень вещества;Я средоточие живущих, Черта начальная Божества;…

Отец! – в бессмертие Твое. Неизъяснимый, Непостижный! Я знаю, что души моей Воображения бессильны И тени начертать Твоей; Но если славословить должно, То слабым смертным невозможно Тебя ничем иным почтить, Как им к Тебе лишь возвышаться, В безмерной разности теряться И благодарны слезы лить.»

Дело не в точности слов, которые нашел поэт. Они, конечно, не точны и относительны в одиночку, но в целом, когда все эти слова стоят рядом, характеризуя одно и то же явление, происходит перестройка нашего восприятия. Державин перестраивает нас на высокий лад. При этом, не унижая, а наоборот, возвышая, поскольку находит в себе, в каждом из нас божественную природу: «я…черта начальна Божества…»

Как настраиваться на Бога, как включить в себе то божественное, что в нас есть? Любое обращение к Богу – уже включение в нас божественного начала. Ведь мы созданы по образу и подобию Божиему. Достаточно просто произнести вслух слово «Господи», и сразу что-то включит нас в единую сеть мира. Такая у Слова сила. Такая его Божественная природа («В начале было Слово, Слово было у Бога, и Слово было Бог» Иоанн,1–1). А мощь этого включения будет зависеть от того, что мы позволим себе вообразить, почувствовать при звучании этого слова.

Если это воображение Г. Державина, то включается вся Вселенная, когда он произносит:

«Создавший все единым Словом,

В твореньи простираясь новом,

Ты был, Ты есть, Ты будешь ввек!»

Но кто мешает любому человеку, каждому из нас, обращаясь к Богу, представлять себе какие угодно масштабы. Чем больше, тем мощнее резонанс. А еще лучше свое воображение вывести за пределы трехмерного пространства. Это сразу выключает критика внутри нас, для которого границы понятий и явления, как точки опоры для нападения.

Конечно, когда живешь в миру, все мелкое и низкое нас мельчит и суживает, а конкретные дела втягивают нас, как в бутылку или в клетку, в прокрустово ложе узких, потому что удобных для нас действий. Где уж тут включать в себя и других, тех, из-за которых твоя польза, твоя выгода сойдет на нет? Где уж тут почувствовать мощное державинское «Я средоточие живущих, черта начальна Божества.»?

Поэтому уходили все будущие наши святые и старцы в скиты и в пустыни, подальше от мира, в природу, где над тобой не потолок клетки-дома, а все небо, где жизнь-выживание суживает только твое тело, но не дух, где к Богу обращаться легко и благостно.

Бог – это не природа, она только часть Его

Конечно, у каждого из нас свой Бог. У Феофана Грека (1340–1410) Бог был грозным, страшным и карающим, у Андрея Рублева (1360–1430), наоборот, добрым, мягким и прощающим. Все зависит от самого человека, его мировоззрения, характера, знаний, опыта. Но от того, какого мы Бога выбираем, какого представляем себе, зависит наша жизнь, те сферы, которые мы привлекаем к себе, на которые настраиваемся….

А к кому еще пойти человеку

Если же человек не верит ни во что, ни в Бога ни в черта, то он закрывает для себя духовный мир. И с умершим телом закончится и его духовный путь. Тьма и больше ничего.

Потому что Бог дал нам свободу воли. И раз не веришь и не хочешь для себя духовной жизни после смерти тела, то ничего и не получишь.

И наоборот, если Бог для тебя – сверкающая бесконечность, то именно в это пространство ты определяешь свою бессмертную душу, и именно туда она устремится, освободившись из плена отжившего тела…

6. Вера – доверие миру и себе

Странно мы устроены. Когда нам говорят, что золото – это абсолютная ценность, мы верим, ценим золото. Когда нам говорят о том, что и в каком количестве полезно для нашего здоровья, мы прислушиваемся и даже записываем. Если же речь идет о вере, то есть о духовном здоровье, реакция другая – равнодушие, сомнение или даже недоверие. Видимо, духовная сфера и освоение ее большинством, это будущий этап человечества. Иначе мы бы так же естественно, как золото, усваивали бы такую духовную ценность, как вера в Бога. Усваивали бы не критически, прикидывая, реально это или нет, выгодно или нет, а просто принимая как ценность, отобранную временем. И родители бы тогда учили детей относиться к вере, как к золоту, только духовному, зная, что это – будущее душевное здоровье, будущий оптимизм, будущий светлый взгляд на жизнь и в конце концов светлая будущая жизнь.

Вера – это тоже настройка, как и все духовные чувства. На безграничность, на абсолют, на незнание. Ну да, то, что мы хорошо знаем, это не вера, а знание. Но знание всегда ограничено, всегда имеет границы, как всякая тема, как всякая информация о чем-либо. И знание каждого из нас, каким бы полным оно ни было, ничтожно мало, потому что не пронизывает всю нашу душу насквозь и не охватывает ее целиком. А вера и пронизывает, и охватывает. И, чем больше мы не знаем, а верим, чем меньше у нас точек опоры (а чувство, что это так, тем не менее есть), тем сильнее вера. И знание своими границами отделяет нас от мира, а вера своей безграничностью наоборот, объединяет с ним.

Когда английский писатель Редьярд Киплинг (18651936) в своей книге «Маугли» сказал удивительную фразу «мы с тобой одной крови», мало кто придал этому значение. Между тем, как это было мировое открытие инструмента веры, ключа к любому объекту (предмету, явлению жизни или живому существу). Ключ, потому что, обращаясь с этой фразой к кому угодно и чему угодно, мы тем самым через Слово объединяемся с этим объектом, становимся одной природы с ним. Эта фраза обезоруживает, она дает отбой нашему логическому полушарию мозга, критику внутри нас, тем невидимым бесчисленным войскам, которые любое живое существо, в том числе и человек, то есть все мы, бросает в качестве защиты на любое обращение к себе.

Можно верить или не верить, но йоги и факиры перед тем, как выпить стакан кислоты, внутренне подстраивают себя под нее, становясь с ней единым целым. И кислота не обжигает пищевод и желудок. Впрочем, почему только йоги и факиры, все древние ритуалы, нацеленные на объединение, будь то вызов дождя, охота, сев, рыбная ловля, рубка дерева или что-то еще. Наши предки объединялись с той средой, в которой действовали, и это приносило удачу.

Фраза «мы с тобой одной крови» – почти такой же инструмент веры, как и молитва. Ведь в молитве каждая фраза идет снизу вверх, смиренно, без обычного давления, с которым мы чего-то добиваемся, даже без обычного присутствия нашего эго. Например, «Отче наш, иже еси на небеси! Да святится Имя Твое, да будет воля Твоя, да придет царствие твое…» То есть в молитве происходит такое же мысленное объединение с Богом, как и в вере.

Удивительно, но вера часто возникает вопреки здравому смыслу. Потому что природа ее не материальная. Она подсказывает, что есть что-то такое в нас и вне нас, что мы не можем ни осознать, ни представить себе…

Эту особенность веры лучше всех, как мне кажется, выразил раннехристианский писатель и философ Тертуллиан из Карфагена (155–220), который прославился тем, что в полемике с гностиками однажды изрек свою знаменитую максиму «Credo quia absurdum est», то есть «Верую, ибо абсурдно.»

Вера – это настройка на высшее начало, объединение с ним, это взлет в небо или наполнение им себя. Как сказал Лев Толстой (1828–1910): «Смысл веры не в том, чтобы поселиться на небесах, а в том, чтобы поселить небеса в себе.»

Но вера – и стимул жить, творить, делать что-то ради будущего. Святой Кирилл Иерусалимский (315–386) в Православном катехизисе говорит: «Все то, что совершается в мире, даже людьми чуждыми Церкви, совершается верою. – На вере утверждается земледелие: ибо кто не верит тому, что соберет произрастающие плоды, тот не станет сносить трудов. Вера ведет мореплавателей, когда, вверив судьбу свою малому древу, непредсказуемое стремление волн предпочитают твердейшей земле».

Атеисты объясняют веру бессилием людей в процессе их многолетнего взаимодействия с природой. Но сила не может иметь причину в бессилии, если только бессилие превысит все мыслимые и немыслимые границы, количество перейдет в качество, и родится новое явление, более высокого порядка – материальное переплавится в духовное,

Если материальное имеет три измерения (длину, ширину и высоту), то вера, как духовное и аномальное явление, вне измерений, это явление многомерное, притягивающее знания и ощущения из таких пространств, которые мы не видим, разве что слабо предчувствуем… Поэтому на многочисленных соборах, споря о вере, первосвященники, чтобы меньше было разногласий, в IV веке обозначили границы понятия, составив и приняв Символ веры. И очень вовремя, потому что споры могли разрушить веру. Их было много.

То, что не абсурдно, а логично, это не вера, а знание. В IV веке на одном из соборов александрийский пресвитер Арий выступил с речью, в которой сказал, что не может быть двух и больше богов, что бог-сын по существу своему отличен от бога-отца и создан им во времени. Он не понимал, что его сомнения и следующие за ними размышления, это уже не вера, а знания, и он уже не верующий, не священник, а сомневающийся ученый. Значит место ему теперь не в церкви, а в науке. Но в IV веке на таком уровне никто бы не смог высказаться и принять это. Поэтому слова Ария просто признали ересью, а его самого отлучили от церкви.

Четырьмя веками раньше Фома неверующий, один из апостолов Христа, тоже не понимал, что вера и сомнение – вещи несовместимые. Когда Христос воскрес, а Фома в то время был в другом месте, и апостолы потом поведали ему об этом, он сказал, что не поверит в Его пришествие после смерти, пока самолично не вложит свои персты в Его раны. Он был логист, все проверял логикой, а, поскольку еще и чувствовал то, что не укладывалось в прокрустово ложе собственной логики, то не доверял сам себе.

Фома и Христос

Таким образом вера – это доверие себе, чему-то такому в себе, о чем мы сами не знаем, но догадываемся, то есть о собственной духовности и божественной природе. И это доверие миру, потому что все, что он нам подсказывает и дает почувствовать, мы принимаем. Доверять себе и миру, верить в себя и в мир… это очень важно, настолько, что с верой человек может творить чудеса, а без нее – лишается этой способности.

Об этом российский фильм 2003 года «Четвертое желание», где герой перестает быть волшебником, как только теряет веру в свои силы, в то, что людям нужны чудеса, вера в чудо. Трогательная новогодняя сказка о доброте и любви. О том, что в современном мире все ещё могут происходить чудеса, если только поверить в чудо!

Вера – это доверие себе и миру еще и потому, что мы созданы по образу и подобию Божию. И, не веря в Бога, мы не доверяем себе и миру, мы не верим во все лучшее в себе и в мире. То есть значит в нас пока еще недостаточно этого лучшего, чтобы оно откликнулось на Бога (на это лучшее), и мы поверили. Или мы не позволяем этому лучшему в себе жить и откликаться на божественное.

Почему один человек верит в Бога, а другой нет? Потому что первый видел что-то или что-то почувствовал. Что нужно, чтобы второй, с его логическим складом ума, тоже поверил? Чтобы факты проявления Бога перед ним вдруг предстали в цепочке, один за другим или одновременно. Но есть люди, которым достаточно просто сказать, что Бог есть, что Бог это Свет, что Бог это Любовь, и они поверят.

Это тоже дар – легкость веры. Как правило, легкая вера – не страстная и истовая, как у протопопа Аввакума или боярыни Морозовой, а домашняя, как привычка, воспитанная в семье. Так верят дети. Но у ней, у этой веры, тоже есть стержень, как прямота девушки на картине художника Юрия Сергеева «Вера», как ее наивность, убежденность, как свет и любовь…

Вера – опора человеку и в геенне огненной.

Особенно, если это истовая мощная вера, такая, какая была в древности. Именно оттуда, наверное, пришел к нам Символ веры:

«Верую во Единаго Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым.

И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия, Единородного, Иже от Отца рожденнаго прежде всех век; Света от Света, Бога истинна от Бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна Отцу, Имже вся быша.

Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы и вочеловечшася.

Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна.

И воскресшаго в третий день по Писанием.

И возшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца.

И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Егоже Царствию не будет конца. И в Духа Святаго, Господа, Животворящаго, Иже от Отца исходящего, Иже со Отцем и Сыном спокланяема и сславима, глаголавшаго пророки.

Во едину Святую, Соборную и Апостольскую Церковь. Исповедую едино крещение во оставление грехов. Чаю воскресения мертвых. И жизни будущаго века. Аминь.»

С такой верой можно и в огонь. Вот три отрока вместе с пророком Даниилом и вошли в огненную печь.

А первые христиане, без страха выходившие на арену римского Колизея навстречу диким зверям, умиравшие с пением на устах…

А первые апостолы… Когда Петр стал тонуть, Христос сказал ему: «Ты усомнился, маловерный!» То есть потому тонешь, что усомнился. Вера в данном случае была твердью…

А старообрядцы, которые после раскола заживо сжигали себя в деревянных церквях целыми общинами – уходили в огонь, в Свет.

Та же боярыня Морозова эту старообрядческую веру своим жизненным упорством и, можно сказать, подвигом, превратила в символ стойкости и верности. Сколько людей, ее современников, заглушили в себе голос протеста и стали креститься тремя перстами и читать православные книги, написанные по-новому. И ей говорили, увещевали ее многократно: «Ну, смирись, ну что тебе стоит, прояви послушание и покорность, крестись троеперстием!» Нет. Не смирилась. Не отказалась от старой веры, которую впитывала с пеленок. Что это, упрямство или высший взлет человеческого духа, трамплином к которому стала вера?

В. Суриков. «Боярыня Морозова»

А тот же протопоп Аввакум (1620–1682), который ради старой веры, старых канонов, старых книг и двоеперстия не побоялся перечить царю и патриарху и пошел на костер… Да и сам костер он, вдохновленный верой, не считал пыткой или казнью, но радостью, освобождение души:

«А в огне том здесь небольшое время терпеть, – аки оком мигнуть, так и душа выскочит. Боишься пещи той? Дерзай, плюнь на нее, не бойся! До пещи той страх; а егда в нее вошел, тогда и забыл вся. Егда же загорится, а ты увидишь Христа и ангельские силы с Ним, емлют душу ту от телес, да и приносят ко Христу: а Он-Надежа благославляет и силу ей дает божественную, не уже к тому бывает, но яко восперенна, туды же со ангелы летает, равно яко птичка попархивает, – рада, из темницы той вылетела…»

А православные священники в сталинских концлагерях, кротко сносившие все издевательства над собой, укреплявшие себя мыслью, что и среди тьмы должен быть Свет, так от кого же, как не от них? И каждая мука для них – новая точка опоры. Вот что значит вера!

Атеисты скажут, что вера – это просто усилие воли, затуманивание мозгов, зашоренное сознание и так далее… Или предложат материальное понимание веры, как какую-то цель, которая вдохновляет. И отчасти они правы насчет затуманивания мозгов, потому что вера отключает в нас критическое начало, отключает логику. И как раз именно это освобождает в нас творчество. Исчезают границы, спадают оковы, появляются крылья.

И тогда вера – уже не только духовное явление, акт воли или чувство. Это уже и физическое явление, материальная сила, это механизм привлечения Света. Ведь сам человек – своего рода атомная станция, чувствительный и мощный приемник и передатчик любых сил и любых энергий. Может идти к нам Свет, а может и тьма. А переключают диапозон приема наша мысль, желание, настрой. Стоит только сказать нам «Господи, помоги!», и все светлые духовные силы, невидимые, но мощные, устремляются к тебе.

Человек сорвался в пропасть, но не упал, уцепившись за тоненькую веточку какого-то растения. Потом неверующие приходили на это место, смотрели, повесили на веточку груз в полкилограмма, она оборвалась. «Не могла, – говорят они, – удерживать она человека весом в 70 кг. Не могла и все тут. Врет он.» И не могут понять, что когда сказал человек «Господи, помоги!», тут веточка и стала стальным канатом, способным выдержать и в сто раз больший вес. А надобность исчезла, спасся человек, и веточка стала обычной веточкой, такой, какой была.

Есть масса людей верящих во что-то, но не верующих. Вот герои гоголевских «Мертвых душ», верящие каждый во что-то свое. И у каждого своя правда, свои аргументы. Не примитивные, но основанные на воспитании, на знаниях, на собственном опыте. У Гоголя в «Мертвых душах» собрана целая коллекция вер, забавных, но искренних и истовых.

У Манилова вера – это наивность и приятность. Он верит, что все люди – хорошие, А еще он верит в будущее, в свои мечты. Он говорит жене: «А из Москвы к нам, дорогая, будет проложен мост, И мы по нему будем ходить, гулять. Правда, дорогая?» «Да, дорогой» Они оба искренне верят. Или о людях он говорит с восхищением и только хорошее: «Обаятельнейший человек, милейший человек» И ты его не столкнешь.

Как и Собакевича, искренне считающего всех мошенниками, то есть людьми, которые легко меняют свои мнения, если это выгодно. В этом его вера. А противопоставляет этой изменчивости он то, что прочно и не меняется, что может служить опорой: здоровую еду, прочные вещи, прочные мысли. И его тоже с его прочного мировоззрения не сдвинешь.

Плюшкин тоже верит в нечто прочное. Но эту прочность он видит в незыблемости только вещей и их абсолютной ценности, поэтому собирает все, что увидит, даже выброшенное на помойку. Пусть у других вещи обесцениваются, у него нет, ведь они есть, значит никуда не денутся. Гниют, разрушаются? Так это уже не его вина, это естественные процессы. А он все сохраняет и бережет.

У Чичикова вера – бизнес, он считает, что из всего можно извлечь выгоду. Надо только изучить предмет, и увидеть слабые места, где можно копнуть. Да еще поддать личного обаяния, да подпустить похвалы какие, потрафить ближнему ради будущей пользы. Эта деловой расчет, на который работает все, в том числе и эмоции.

Юрий Сергеев. «Вера»

А здесь, на картине Ю. Сергеева, вера духовная – она в несогласии, как у суриковской «Боярыни Морозовой», только не конфликтном, не гневном, не отчаянном, а доброжелательным и спокойным.

Эта девушка как обычно, в очередной раз пошла в церковь, но вернулась уже другим человеком. До этого она была послушным покорным ребенком, хотя ей уже 18, и ходила в храм формально, заодно с родителями, потому что так принято, потому что привыкла слушаться. И в этот день в разговоре с отцом, который сказал, что она пойдет замуж за человека солидного, имеющего положение в обществе, она слушала и молчала. Хотя ей вовсе не хотелось идти за человека не по любви. Хотела возразить, но испугалась. Она увидела умоляющее и испуганное лицо матери. И этот страх стал препятствием между ней и отцом, между ней и матерью. Страх как будто затемнил ее сознание, ей даже показалось, что она не любит отца, не любит и мать, за ее покорность и согласие с отцом во всем…

А тут в храме что-то с ней произошло. Она смотрела на лик Богоматери и думала: «Попрошу, чтобы она спасла меня от этого брака, чтоб я заболела или чтобы заболел жених, или чтобы заболел отец..»

И, продолжая смотреть на лик, вдруг почти физически ощутила, как Богоматери тяжело, какую ответственность она на себя взвалила, став заступницей всех обиженных, сколько ниточек веры протянуто к ней от миллионов женщин, которые, так же как она сейчас, что-то у ней просят, на что-то надеются. А она, Богоматерь, для всех находит любовь.

И она подумала: «Но разве во мне нет любви к родителям? А раз есть, почему же мне трудно сказать «нет»?» И она почувствовала, что теперь нетрудно. И поняла, что это Богородица дала ей любовь, дала ей силы.

Она вернулась домой, зажгла свечу себе в помощь, вышла к родителям и сказала: «Я уже взрослая, имею право сама решать, что мне делать».

В доме до сих пор все смотрели в рот отцу и делали все, как он скажет. Беспрекословно. А тут вдруг, начиная с нее, теперь все меняется. Она сказала: «Я решила». Сказала без злобы, без страха, без раздражения. И отец был бессилен, он понял, что она стала взрослой – у ней появилась твердость, какой-то жизненный стержень.