Читать книгу: «Донные Кишотки», страница 3

Однако, уже на второй площадке, задыхаясь от ходьбы, Йошка приостановилась и попридержала Цилю за руку.

– Подожди… Я тебе должна сказать, откуда вода. Эту воду набирали для нашего побега три сотни обречённых на гибель женщин. Долго собирали, себе отказывая. Поняла для чего?

– Начинаю понимать… – переводя дыхание, соврала Циля.

– Нет! Ты должна понять это сейчас! Они мне поверили, понимаешь? Они уверены, что мы доберёмся, куда хотим, и построим новый мир. Кто был ничем, тот станет всем. Им для этого своей воды не жалко. У них, у каждой, была мечта. И мы теперь воплощение их мечты: семь я, муж, дети, дом и река. Поняла?

– Н-нет… Последние четыре слова не поняла, – честно призналась Циля.

– Прости. На самом деле я и сама с трудом понимаю, что это… Постараюсь объяснить. Потом…

В Циле зашевелилось сомнение. Йошка впервые была не уверена в себе. Поэтому Циля понизила голос до шепота и осторожно спросила:

– Может, вернёмся? А вдруг у нас не получится? Как с лифтом?

– Иди за мной, дура! – прикрикнула на неё Йошка. – И запомни: пить только по моей команде! Ноги шире!..

***

Хвам прятался в келье у Главного Лекаря, Глека, своего старинного друга и собутыльника. Когда-то они вместе заканчивали университет. Хвам – медицинский, а Глек – сценарный и режиссерский факультеты. Оба завидовали друг другу. Каждый хотел быть на месте сокурсника. Но не срасталось. И тут по распределению пьяной университетской комиссии их разлучили, ошибочно направив Хвама режиссером в дальнюю казахскую провинцию. А Глека, с удовольствием забывшего собственное имя, господа чиновники оставили при власти в Центральной пещере для управления здравоохранением.

Глек с головой погрузился в работу. Перво-наперво, набросал на стене кабинета «План полного обеззараживания населения с последующей его утилизацией». Вторым грандиозным проектом стал сценарий по замещению воды спиртом. Третьим этапом должна была пройти реформа рождаемости, основанная на женщинах-инкубаторах. И финалом, апогеем его труда, должен был установиться такой узаконенный порядок, при котором отличить одного человека от другого по гендерным признакам стало бы невозможно.

Всеобщее равенство, безнациональное, бесполовое, безликое и безымянное представлялось ему именно той моделью, которое человечество и заслужило. Которого оно стало достойно, пройдя через войны, стихийные бедствия и эпидемии. Через собственные грехи и подлости. Через глупость и лень. Через страсть и безумие. Выравненное по бесчувствию.

На Ученом Совете, посвященном его избранию Единственноправым Главным Лекарем, в своей речи он заявил:

– Уроды, я спасу вас! Молитесь в последний раз своим богам. Скоро, кроме как на меня, не на кого будет молиться.

Единственноправому возразил Единственнолевый, Генсекс:

– Плодиться и размножаться это не отменяет. Как и пить, кстати. А грехи, как вы правильно изволили заметить, замолим. Можно и перед вами, раз вы так настаиваете.

Главлей, поддерживающий центристский блок Совета, незаметно разбавил себе спирт в стакане и резюмировал:

– Если воды на всех хватит.

И тогда Глек понял, что ему без сильной руки не обойтись. Выписав Хвама по пневмопочте Гиперлупа, он встретил его с партией обогащенного урана, прибывшей из казахстанских песков. Расплачиваться пришлось тяжёлой водой, о стоимости которой Главлей мог только догадываться. Участвовавший в сделке и заговоре Ги День Первый, человек смешливый и суеверный, был несколько разочарован посылкой. Облученный во всех отношениях Хвам показался ему сентиментальным провинциалом, достойным разве что черного пояса и венка сонетов. Доверять ему водяной поток было сомнительным мероприятием. Ги Первый подал знак Глеку, тот не обратил внимания на жест доброй воли, воля была сломлена, а следом – и переносица Ги Второго. Хваму пришлось скрыться. Обескураженный произошедшим, Глек выпил лишнего.

– Нет, ты объясни, – горячо говорил он давно уснувшему за столом Хвану, – какова природа твоих поступков?! Неужели годы нашей разлуки не послужили тебе уроком? Или бесплодные казахские степи высушили в тебе все животворные родники наших чаяний? Где, глядь, истина, во всю её ищи?..

Хвам, сражённый усталостью и хмелем, молчал глубоко и удовлетворённо. Безопасность грязной, но дружественной лицу столешницы, притягивала и расслабляла, как некогда в студенческие дни манила его яркость фантазии и непредсказуемость сюжетов старого друга, окончания которых друг и сам не знал. Покой, посетивший Хвама в это мгновение, был подобен удару по голове пудовым мешком, полным зёрен той самой истины, в поисках которой метался на задворках своей судьбы несчастный Единственноправый. И в полусне Хвам почувствовал к Глеку вдруг такое доверие, полнота которого выразилась всем его существом в умиротворённом звуке – Хвам пукнул. Глек улыбнулся и потрепал его по плешиво заросшей щеке.

– Спи, дружище. Сны убедят тебя в большем, чем я. Пусть тебе приснится зеркало, в котором ты узнаешь, но не сможешь отличить себя от других. И поймёшь, что у вас одно имя на всех. И страх смерти растворится в том, что, когда позовут и вместе с тобой ринутся на зов остальные, затоптать тебя смогут лишь названные твоим именем. А, значит, ты повторишься в бессмертном продолжении самого себя. Такая вот штука. Кто-то всегда остаётся сверху. И получает удовольствие. А имя не меняется.

Привыкнув к тому, что его никто не слышит, а если слышит, то не понимает, Глек уперся взглядом в каменную стену, на которой был нарисован квадрат, разделённый посредине крестом на равные прямоугольные части. Дорогой художник, которого нанимали только члены Правительства, называл свои работы «окнами». В перекрестья он помещал диковинные растения с белыми стволами в черную крапинку и ветвистой кроной с волосистой зеленой частью, ниспадающей до основания. Причем само изображение оказывалось как бы за перечеркиванием, внутри стены, и представляло собой уходящую вдаль перспективу, где верх часто изображался в голубоватых тонах, размытых белыми пятнами, а низ – в изумрудных, с пенистыми разводами струящейся самой по себе воды. Играя насыщенностью красок, придворный маляр доходил до того, что некоторым из смотрящих в его «окна» чудились то неведомые дорожки, то невиданные звери, то женщины с моноластой вместо сросшихся ног. А то и – сама вода с пеной захлёстывала изображение так, что из неё себе наперекор выходили тридцать закованных в железо мужиков в сопровождении карлика, черная борода которого исчезала за горизонтом художественного произведения. Стиль этот назывался в свете «русским духом» и, хваля его в придворных кругах, всегда необходимо было упомянуть, что он «пахнет Русью», хотя о запахе как таковом, как и о легендарной Руси понятия были давно потеряны.

Новомодный художник, блондин, называл себя Лукой Морьевым. Он утверждал, что его давний предок был темнокожим и черноволосым и мог найти такие слова для самовыражения, что слушающие его без труда представляли себе сказочные картины в собственной голове. Но со временем слова были забыты, потомки его выцвели, и лишь ему, Луке, альбиносу, передался этот божественный дар сочинителя. Редкий дар. Только с обратным знаком. Лука мог изобразить то, что складывалось в головах людей в слова, слова – в ритмичные строчки, а строчки – в «стихи». То есть в то, что можно было легче вспомнить, если знать похожие звуковые окончания предыдущих строк. Светский андеграунд был потрясён этим новшеством. В каждой богатой келье появлялись всё новые «окна», на их обсуждение собирался весь подземный бомонд. Игрища заключались в том, что воды наливали лучшему из дешифровщиков визуального ряда – в ряд звуковой. Глек не раз побеждал в таких турнирах. Но скоро победы перестали радовать его. Глек видел дальше изображенного. Это не всех устраивало. Даже Луку. Он не мог согласиться с тем, что кто-то трактует его видение мира на свой лад, и прерывал Глека на полуслове:

– Вот вы сказали: «…Там царь Кощей над златом чахнет…» В какой детали данного произведения вы это рассмотрели? – тыкал Лука пальцем в стену, на которой было изображено окно, за которым ветхое бревенчатое здание на странных трёхпалых ногах съезжало с ледяной горки. – Где вы это увидели?

– Там, за горизонтом, – небрежно отвечал Глек.

– За каким горизонтом?! – возмущался Лука.

– Там. Там-тарам. Там-тарам.

Напевая, Глек прищёлкивал пальцами и начинал крутиться вокруг оси позвоночника, всем своим видом показывая, что его никто не слышит, а если и слышит, то не понимает.

Уснувший Хвам пукнул во второй раз.

В дверь кельи постучали.

– Кто там?! – громко спросил Глек.

За дверью послышалась возня, и вдруг раздался нестройный ор Ученого Совета:

Мы идём, как следопыты:

Все пути для нас открыты,

Все дороги нам видны!

Мы юннаты, мы счастливые ребята

Нашей солнечной страны.

Очнувшийся Хвам начал было медленно сползать под стол, в укрытие. Но Глек остановил его. Прятаться выходило поздно. Он открыл дверь настежь.

Бестолковая профессорская толпа ринулась в келью, освещая перед собой путь натертой фосфором шотландской бородой профессора, председательствующего на недавнем матче за Цилин диплом. Расчувствовавшийся папаша Генсекс в качестве благодарности выделил каждому по графину спирта. А так как каждый из профессоров понимал, что добром это не кончится, то завершить возлияния в лекарской келье резонно согласились все. Кроме Ицхака. Но к его мнению не прислушались. Однако взяли с собой, на всякий случай. Чем чёрт не шутит? И Ицхак иногда оказывался прав. Даже трезвый. А уж про пьяного – что и говорить…

Увидев за столом Хвама, Ицхак первым кинулся к нему с объятиями, закинув пейсы за уши:

– Ненавидите ли вы театр?! Ненавидите ли вы театр так, как я ненавижу его? Всеми фибрами души вашей, со всем энтузиазмом, со всем исступлением?..

Чувствуя подвох, Хвам благоразумно отстранился, выставив вперёд руки:

– Изыди, нечисть!

– Это из какой пьесы? – быстро переключился Ицхак, усаживаясь рядом за стол. Он пригласил жестом всех подключиться к разговору. Посыпались вопросы: «Что? Где? Когда? Доколе?» Глек придвинул недостающие стулья, поморщившись от обилия графинов в профессорских руках. Рассевшись, как на Тайной вечери, Ученый Совет неожиданно пытался было затянуть девяностый псалом, но сбился уже на первой строчке «Живый в помощи» и вразнобой загудел что-то нечленораздельное.

Оставшийся стоять в одиночестве, Глек слушал их с нарастающим умиротворением. Дело его жило и процветало. Опустившаяся на гузна профессура в очередной раз доказывала состоятельность его идеи: спирт нивелирует сознание, действует очищающим образом и предохраняет от болезней и мыслей. Но Хвама нужно было спасать. Друг, и так не совсем трезвый, был вынужден принять очередной стакан и уже отвечал на вопросы.

– Что?

– Что такое осень – это небо…

– Где?

– Где-то на белом свете…

– Когда?

– Когда мы были молодыми…

– Доколе?

– Доколе, Господи…

– Э-э, нет! – возмущался Ицхак. – Мы имени называть не имеем права. Давай сначала.

– Что?

– Что так сердце растревожено…

– Где?

– Где тропа за рекой запорошена…

– Когда?

– Когда весна придет, не знаю…

– Доколе?

– До каких пор! – у Хвама руки потянулись к черному поясу. – Истинно, истинно говорю вам: один из вас предаст меня! Нетопыри! Спиртососы! Деграданты!

Глек давно стоял позади Хвама и всё нашептывал ему на ухо: «Ни один не должен отсюда выйти! Ни один! Сдадут, как пить дать!» – и на этом осекался. Пить давать было нечего. Так же, как и «замочить» всех разом было тем более невозможно. Такое количество воды не набралось бы во всём университете.

Разгоряченный Хвам, наконец, образумился. Встал. И, быстро и хладнокровно пройдясь за спинами профессоров, по очереди скрутил каждому голову и аккуратно сложил их рядком на столешницу перед безжизненными телами. На этом «тайная вечеря» закончилась.

– А теперь – беги! Беги, друг! – поторопил его Глек, открывая запретную дверь с нарисованным окном и изображением одинокого парусника. – Не останавливайся! Там ждёт тебя Земля Обетованная!.. За поворотом… – и впихнув его в полутёмную комнату, захлопнул тяжёлую защёлку снаружи.

«Если что, – подумал Глек, – скажу, что в окно выпрыгнул. Мол, такой режиссерский ход».

В этот момент Ишта с влажными ещё волосами и непросохшими после душа прозрачными капельками в нежных ямках ключиц, глядя на экран монитора, громко позвала Малика:

– Дорогой, иди и смотри! Кажется, началось!

Выходя из ванной комнаты, Малик наскоро обмотался серым полотенцем по бёдрам и, оставляя после себя мокрые следы на мраморном полу, приблизился к ней.

– Что там?

– Хвам уничтожил Ученый Совет! Дверь открыта!

Ишта переключила картинку на мониторе.

– И эти дурочки сбежали! Гляди: уже на ослюдах куда-то подались.

– Подохнут! – констатировал Малик, целуя Ишту во влажный кружевной завиток на голове.

– Туда им и дорога! – откликнулась Ишта, простонав от удовольствия.

***

Сидеть между горбов теплого и неторопливого животного Циле было поначалу не столько приятно, сколько прикольно: возникали незнакомые ассоциации о вторжении в своё внутреннее пространство чего-то живого, лохматого, прочного, незнакомого и удивительного. Ослюды шли в гору Мак-Мерде со скоростью солнца, ползущего по небосклону так, что тени от беглецов располагались точно перпендикулярно направлению их движения. Однако, через несколько миль, на внутренних поверхностях лядвий у Цили стал возникать зуд, который уже не пропадал, даже когда она оставила спину своей ослюдины и пошла рядом с ней по земле. Она с удивлением смотрела на Йошку, которая, покачиваясь на своём животном, придремала на ходу, а карта в её руках держалась только за счёт топорщившейся шерсти на ослюдном загривке. И тут Йошка оказалась прозорливей – она подложила под ягодицы концы туники и села животному на спину боком, между горбов, спустив обе ноги на одну сторону, противоположную солнечным лучам. Раскрытый зонт, привязанный к поясу вертикально, прикрывал от излучения плечи и голову.

Циле ничего не оставалось, как вскочить вновь на спину своей двугорбой скотине, приняв соответствующее положение, и незаметно взять карту из йошкиной руки. Чтобы не потерялась. Да и интереса ради.

На старой карте пространство с прочерченным по ней маршрутом светилось белым пятном с обозначением «Антарктида». Черной стрелкой был обозначен путь. Красными точками – стоянки с привалами: Конкордия, Восток, Куньлунь, Бхарати, Прогресс, Моусон. Синими крестами – свалки для кормления ослюдов.

Пейзаж менялся на глазах. Среди антрацитовых джунглей солнечных батарей, сквозь нагромождения не переработанного пластика и осколков стекла, сияющего своим многоцветьем, проглядывалась желтая песчаная тропа с вкраплениями глянцевого базальта и гранитной крошки, уплотнённой до такой степени твёрдости, что копыта ослюдов не оставляли на ней видимых глазу отпечатков. Солнце, катившееся вдоль горизонта, расцвечивало изогнутые поверхности по касательной, преломляя лучи в разных направлениях, в зависимости от высоты гор мусора и их содержания. Воздух тяжелел по минутам, насыщаясь невидимой пылью. Нагретый за полярный день грунт, чуждый испарениям, обезвоженный и мёртвый, будто предупреждал о том, что останавливаться опасно – наоборот, следует как можно скорее отрывать от него ноги и устремляться к спасительной тени. Но тень эту нужно было ещё поискать. Йошка спала. Циля таращилась в карту.

Неожиданно животные прибавили ходу и изменили направление движения, взяв чуть влево от тропы. Вероятно, к маячившему у горизонта возвышению. То ли скале, то ли полуразрушенной башне.

По мере приближения на её склонах начали проглядываться трещины и углубления. Пещеристые сколы у основания оказались такими вместительными, что позволили въехать туда верхом и оказаться, наконец, в спасительной тени. Внутри прогуливался освежающий ветерок. В углу укрытия были свалены в кучу газеты и обрывки картона с маркировкой «КП». Ослюды, не задумываясь, кинулись к прессе. Они жевали её с наслаждением, проглатывали жвачку и принимались за следующие подборки. Йошка с Цилей, сойдя на землю, с восхищением смотрели на трапезу.

– Ты погляди, что делают! Полтиража слопали! И всё им мало! – приговаривала Йошка, развьючивая своего Кота.

Циля последовала её примеру, снимая с Целки сосуды с водой.

– Куда это они нас привели? – спросила она у Йошки.

– Это, подруга моя, башня Гиперлупа, – ответила Йошка. – Заброшенная, похоже. Видишь, на газетах ещё трёхтысячный год.

Взяв карту в руки, она провела пальцем по маршруту и ткнула в зеленый крестик.

– Вот тут. Правильно. Надо на упаковке QR-код найти, пока наши горбачи всю бумагу не сожрали. И терминал отыскать. Он от солнечной батареи работает. Может, и живой ещё…

– Зачем?

– Затем! Пневмотруба – под нами! На станцию по коду можно выйти. Расписание посмотреть. Раньше капсулы приличные делали, ёмкие. Обе с ослюдами поместимся. Поняла?

– Нет…

– До Конкордии в капсуле к утру можно долететь под землей. В гамаках и с ветерком! Теперь поняла?

– А не застрянем?

– С чего бы это?! Воздуху, что ли, мало? Ты послушай… Компрессоры уже запускаются!

Циля прислушалась к нарастающему гулу под землей. Ослюды перестали жевать и попятились к выходу. Йошка отвлекла их, побулькав водой в ёмкостях. Сытые животные потянулись к питью. Выливая на ладони по каплям воду, Йошка дала им облизать влагу, подтолкнув Цилю к веревкам. Подруга сообразила и обмотала ослюдные вожжи вокруг камней. Подземный гул взвился до крысиного писка и вдруг понизился, замер в какой-то точке, приняв высоту звука в четыреста сорок герц, на «ля» первой октавы.

Животные успокоились. Циля с Йошкой нацедили молока. Выпили. Осмелели.

Покопавшись в упаковке от «КП», беглянки нашли, наконец, нужный им QR-код для проезда. Побродив по помещению, освободили от пыли несколько вертикально торчащих камней, один из которых оказался терминалом. Поднесли к едва теплящемуся экрану пропуск, и камень двинулся с места, освободив проход и пологую лестницу эскалатора к пневмотрубе.

Ослюды неохотно двинулись за ними к пролому Гиперлупа.

Когда они загрузились в капсулу, Кот сказал Целке на ослюдном наречии:

– Как я и говорил, госпожа, людям просто нужно дать направление. И они с нас слезут. Мало того – ещё и сами доставят туда, куда мы захотим.

Целка в ответ икнула с удовлетворением.

Распластавшиеся в гамаках Циля и Йошка по привычке подтянули колени к подбородку. И когда голос из репродуктора возвестил: «Следующая станция «Конкордия». Просьба – не прислоняться друг к другу», Целка не выдержала и в звенящей тишине произнесла:

– Поехали!..

***

Хвам в полной темноте шарил руками по стенам, пробираясь по старому штреку к манящей вдалеке полоске света. Он почти протрезвел, спотыкался всё реже о невидимые камни, а его натренированное тело при падении группировалось так удачно, что, раздень его сейчас под солнцем, ни одного кровоподтёка заметить на его грязно-рябой коже было бы невозможно.

Хвам думал. Мысли его не подчинялись сценарию и требовали творческого решения, нового, неординарного.

«Жизнь слишком длинна для думающего человека, – рассуждал он про себя, охая и матерясь, – И хоть даётся она всего один раз, но всё равно становится мучительно больно за бесцельно прожитые годы, то жжёт позор за подленькое и мелочное прошлое, то наступает темь беспросветная, то снова улыбается солнце. Не надо уметь жить, когда жизнь становится невыносимой. Не надо делать её полезной. Нужно научиться читать проповеди святым. И отправлять их на тот свет по назначению.

Призвание палача не менее свято, чем остальные возвышенные статусы человеческие. Оно символично. Ни время, ни случай, ни собственная воля тут не участвуют – человек убивает человека по прихоти сверху, по работе, планомерно, обдуманно и профессионально. Ему ничего от мертвеца кроме смерти не требуется. Палач его не съест, кровь не выпьет, не разденет и не разует, не украдёт последнее. Палач действует как художник. Высокое искусство это доступно не каждому. Убить публично – вершина искусства. И у палача всегда главная роль. И последняя…

Человек должен умереть принародно. На сцене жизни своей! И человека должен убить такой же, как он, человек. Тогда смерть оправдана. А естественная, от времени, смерть – на собственной кровати – противоестественна! Дурна! Позорна! Умирать не в своем уме стыдно. Умирать от болезни глупо. Вообще умирать самому нельзя! Хочешь подвига смерти – зови палача…»

ГЛАВА ВТОРАЯ

СОГДИАНА

Влага, пропитывавшая зелень, спускалась с гор короткими вечерами, затуманивала расплющенный в падении шар солнца, размывая его очертания, жара спадала, но дышать становилось всё трудней, будто с каждым вздохом вода в груди закипала, и выдохнуть её становилось всё тяжелее.

К этому времени занятия в согдианской школе подходили к завершению. Дети по очереди подходили к учительнице, Навапе, и складывали ей на стол сырые глиняные таблички с накарябанными на них рунами. Уставший преподаватель раскладывал их на каменном столе в правильные ряды по расчерченному на квадраты порядку, соответствующему количеству и положению учеников в классе: восемь на восемь, как в чатуранге. Сами ученики, белые и черные мальчики и девочки, очень похожие друг на друга цветом волос и кожи, смотря в каком ряду сидели, кланялись учительнице в ноги и пятились спиной в сторону выхода из огромного вигвама класса, не забыв перед уходом плюнуть на порог перед дверью.

– Пропади ты пропадом! – повторяли они друг за другом, обращаясь к Навапе.

– И тебе не встать наутро! – отвечала она каждому.

Оплетённый палиантными розами каркас вигвама солнечный свет пропускал с большим рассеянием. Знаки на табличках отбрасывали тени в не предугадываемом направлении: какое-то стило прорезало глину глубже, какое-то – вскользь и в сторону. А так как имён ученики ещё не заслужили, а только точки координат на учительском столе, винить их было не в чем. Равенство глины их объединяло. А школа должна была выучить их одинаковому нажатию, чтобы теперешние каракули превратились в образцы каллиграфии, понятные каждому согдийцу.

Темы сочинений были всегда свободными. Текст был ограничен только размерами табличек, которые нужно было заполнить относительно одинаковым количеством знаков по всей площади. И временем – темнело скоро и неостановимо.

Навапа, убрав волнистую рыжую прядь за ухо, принялась за чтение.

Е2 писал: «Лягушка потому прыгает и не тонет, что у неё задние ноги длиннее передних и всё тело холодное и липкое. Если бы на ней была шерсть, как на мыши, и одинаковые ноги, она бы бегала или ползала, а не ныряла. А мышь, если нырнет, утонет, когда намокнет шерсть. Мышь может только плыть очень быстро, пока шерсть не намокла. А гусь может плыть долго и медленно, потому что перья у него не намокают. И может нырять, хотя ноги его короче крыльев. А у воробья крылья короче, чем у гуся, но он летает над водой быстрее, чем гусь. И на воду воробей не садится, потому что маленький. Его снизу может съесть большая рыба, что живет под водой. У рыбы нет ни рук, ни ног, ни шерсти, ни перьев. Она голая, но только ест и не может жить на суше, как лягушка. А почему лягушка прыгает, я написал».

Навапа исправила пару загогулин на глиняной пластинке, плюнув в нужное место, затерев место пальцем и чуть коснувшись стилом ошибочного знака. Сочинение было выполнено по законам согдианской логики и цикличности, почерк был еще далёк от совершенства, но сравнительные характеристики были уже на высоте. Преподаватель смело выставила табличку на просушку.

Е4 писал: «Земля вертится вокруг луны на веревочке, привязанной к солнцу. На этой веревочке сохнут тучи. Солнце поднимается вверх и падает вниз, раскручивая землю вокруг луны. Поэтому на земле видна только одна сторона луны, а солнце видно со всех сторон. Потому что солнце прозрачное, а луна нет. Внутри солнца горит пожар. Зеркало луны отражает солнечные лучи на землю сначала с одной стороны, а потом с другой. А когда лучи попадают на зеркало наискось, на небе получается месяц. Его иногда ветром заносит за тучи, и тогда зеркало плохо видно. На небе поднимается волна из туч, они наползают друг на друга, и тогда слышен треск и гром. Это они ударяются о зеркало и высекают молнии. Искры молний падают на землю и будят вулканы. Вулканы – это такие большие горшки, в которых варится камень. Молнии срывают с горшков крышки, и жидкий камень течет из вулканов наружу. Когда он попадает в море, оно кипит и от него поднимается пар, который потом превращается в тучи. Из полных туч вытекает вода, потому что ветер их перекручивает и отжимает как мокрое бельё. Но всё отжать не может, потому что конец туч за горизонтом продолжает мокнуть в море. Поэтому тучи никогда не высыхают на веревочке. А откуда эта веревочка, я написал».

И эта табличка заняла своё место на расчерченном столе для просушки, претерпев незначительные исправления с помощью слюны преподавателя и её указательного пальца. Просмотрев остальные шедевры, Навапа выбрала один из них с наиболее убористым числом знаков и приступила к чтению, во время которого брови её иногда взлетали вверх от неподдельного удивления.

G1 писал: «Чтобы управлять людьми, нужно быть девочкой. У девочек так всё устроено, что только из них получаются люди. Чаще всего тоже девочки. А мальчики намного реже. Чтобы людей стало больше, нужно много девочек и в тысячу раз меньше мальчиков. Потому что мальчик нужен для того, чтобы оплодотворить девочку и забыть о ней на целый год, пока она выносит ребёнка и будет готова к новому оплодотворению. И если мальчик будет каждый день оплодотворять по девочке, которая потом родит девочку, то за двадцать лет девочек станет в семь тысяч раз больше, чем мальчиков. А если вдруг родится мальчик, его можно будет или сразу съесть, или немного раскормить на специальной ферме, чтобы он вырос потолще, и всем девочкам хватило мяса. А ещё всем мальчикам на ферме нужно отрезать яйца, чтобы они даже не думали о девочках. И о том, чтобы девочками управлять. А самых красивых мальчиков можно не есть, а оставлять с яйцами для дальнейшего воспроизводства девочек. Но ненадолго. Этих нужно держать в закрытых камерах, чтобы они не знали друг о друге и зачем они нужны, а ещё хорошо кормить, чтобы они всегда были готовы к оплодотворению. Но мяса мальчикам не давать. Только творог и витамины. Красивых мальчиков тоже можно съесть, потом, когда у них х… стоять перестанет. Но их мясо будет уже невкусное. Девочкам, которые управляют, оно не понравится. Его можно будет отдать девочкам из охраны. А кто будет управлять этим, я уже написал».

Навапа была в восторге. G1 был приличным ребенком из обыкновенной согдианской семьи: папа – палач, мама – работник общепита. Конечно, «несуны». Приносят с работы остатки производства. Можно сказать, мусор, хлам. И не дают этому пропасть. Находят принесенному применение. Но выстроить из этого такую замысловатую логическую цепь для посредственного ученика было несомненным успехом. Решив про себя отметить его на следующем занятии каким-нибудь скромным поощрением, Навапа с удовольствием представила, как шлёпнет его по толстой заднице вот этой самой табличкой, чтобы руны отпечатались на одной из его ягодиц рельефно и вызывающе. Но нужно было приступать к следующему чтению. Самому короткому.

Н1 писал: «Бога нет, потому что его никто не видел. А кто видел, уже умер и его самого тоже нет. И как его звали, никто не знает теперь. Потому что их время прошло. Время – это такая вещь, которая всегда проходит и от неё мало чего остаётся. И чем время дольше, тем остаётся всё меньше. И все помнят его по-разному. Поэтому все люди разные. Глупые и не совсем. Одни верят, что они есть, другие – не верят. Не хотят верить. Вот если бы был Бог, он бы всех заставил верить. А почему Бога нет, я уже написал».

Навапа вздохнула. Темнело скоро и непоправимо. Нужно было прекращать проверку и торопиться к общему огню. Дорога во тьме могла оказаться опасной. Каждый раз Навапа наступала на каких-то скользких существ и кое-как удерживалась на ногах. В школе, как и в других жилищах, зажигать огонь запрещалось в целях пожарной безопасности. Его можно было добыть только от общего огня, поддерживаемого постоянно злыми молодыми евнухами, назначенными на это служение из числа лучших послушников подземного монастыря. Костер пылал на площади перед входом в храм. На костре кипятили воду и жарили пищу по очереди. Здесь к вечеру собиралось всё селение. По преданию, раньше, того, кто приходил последним, поджаривали заживо и публично съедали в назидание остальным. Теперь удовлетворялись тем, что просто плевали ему в лицо. Ученики часто пользовались этим. Плюнуть в лицо учителю считалось у них необыкновенным везением. Не то что плюнуть на порог школы. Поэтому Навапа торопилась и путалась в рассуждениях о Боге.

«Ясно, что без Него нельзя. Он хотя бы наказывает нерадивых. Вот вчера, например, Он вложил в мою руку палку и дал ею по голове В1, когда тот начал хватать меня за грудь. Мол, отец у него так с матерью поступает, когда поест. Я ему несколько раз объясняла, что несу ученикам только духовную пищу и благодарить меня таким способом не стоит. Тем более, что усваивает В1 эту пищу хуже остальных. И ведь понял! Правда, со второго удара, но осознал, что Бог в палке есть.

Или девочка А2. У неё бели ещё не отошли, а она уже на ослюдов заглядываться начала при всех. Говорю ей: это неприлично, нельзя так вести себя среди бела дня. Вот стемнеет, и иди, как остальные ходят, к ним в конюшню, и делайте там, что хотите. Так нет, пристала к одному на перемене. На нём глину для табличек в школу привозили. Лезет и лезет к нему под пах. Но Бог вложил в его маленькое копыто силу и лягнул бестолкового ребенка в живот. Еле откачали. Теперь только по ночам с подружками в конюшню ходит. Хоть и болит живот-то, я же вижу…

Да, что там говорить, много примеров! Директорша наша, морда толстая, утонула. А почему? Показывала педагогам по новой программе на пруду опыты, доказывающие физические законы. Что, мол, тело, погруженное в жидкость, вытесняет воды столько же, сколько и объём этого тела. Всё глубже и глубже в пруд заходила, а вода всё не вытеснялась. С головой зашла, булькнула и не вышла больше. Видно, ждала, пока педагоги замеры сделают. А Бог по-другому решил, утопил дуру. Теперь у нас добрый евнух директором работает. Сами выбрали. Энтомолог. Кроме бабочек и нимфеток его ничего больше не интересует. Но и этих он руками не трогает, только всё пишет что-то да пишет и никому не показывает. Целую яму глиной набил. Учёный, одним словом…