Читать книгу: «Чабанка», страница 3

Август. 1988. Под Киевом на Днепре

– А еще у нас один прапор был, так он… – следующую историю начинает Олег Мельник по кличке Шкаф. Мы сидим у костра, я, Шкаф, наши жены и комары, много комаров. Мы сидим на подстилках, а комары на нас. Это то чудное время на природе, когда шашлыки уже съедены, песни спеты, гитара отложена. Благодаря запасам из коллекции Шкафа, пьем мы популярный несколько лет назад у туристов коктейль – смесь лимонного ликера с белым «сухариком»²³, типа «Алиготэ» или «Ркацители» и травим истории. Конечно истории травим мы со Шкафом, а жены только слушают.

Олег на самом деле большой и широкий как шкаф. Однажды мы, наша дворовая соцгородская, но благополучная, по нашему мнению, компания, послали его и его лучшего друга Гуляшика за выпивкой. Мы, остальные, сидим на лавочках под подъездом, ждем. Наконец идут, впереди маленький Гуляшик сразу за ним Олег. Но видим, что у них у обоих подозрительно пустые руки. В ужасе Саня Крассовский спрашивает:

– А водка где?

– В шкафу, – походя кивает рукой Гуляшик назад, на Олега, тот распахивает полы своего пальто и мы видим четыре бутылки (!) водки во внутренних карманах, по две в каждом. С тех пор он – Шкаф…

Был Шкаф. Ни Гуляшика ни Шкафа нет больше на этом свете, их срок оказался по разному, но коротким.

Мы часто со Шкафом оказывались в походных условиях. Еще до моей службы в армии. Он и Гуляшик работали в те времена поммастерами ткацкого цеха на «пятьсот двенадцатом»²⁴ заводе. Работа у них была трехсменная, а следовательно они со своими сменами, по закону, имели иногда длинные выходные. У завода был свой корабль, да и не корабль, а так речной трамвайчик под названием «Горизонт». При хорошей погоде летом вся смена на длинные выходные выезжала на природу, обычно или на один из днепровских островов, коих множество под Киевом, или на берег Десны. Наши друзья приглашали Крассовского и меня!!!

Не поняли?

Ткацкий цех! Шкаф, Гуляшик, Крассовский, я и пятьдесят ткачих, молодых девчонок! Наше дело было мужское – палатки, дрова, гитары, ну а они – всё остальное. Все девчонки были из сел, поэтому самогонки было много, пить они все умели, а самое главное, живя в общагах, они все замечательно готовили. Кто ходил в походы? Тогда представьте, вы просыпаетесь этак в двенадцать часов утра, а вас на подстилочках ждёт… свежий наваристый настоящий украинский борщ из домашнего петуха. Самогонка, свежая зелень… Какая грязная посуда? Мужики были на вес золота. Нет, с женами, я вам скажу, это не поход.

– …А я помню, захожу я с бригадой через наше КТП, а навстречу…

– Гена, извини, задрали вы уже со своей армией, надоело. Что в жизни другого ничего не было? – недовольна моя жена.

Мне на помощь приходит Шкаф:

– Лариса, вот нам с Геной под тридцать лет… – ранил Шкаф, – отбросим из них первые семь, как годы, которые мы, практически, не помним. Затем десять лет школы, в которые и жизни то не было, была одна только школа. Все началось потом. И из этих оставшихся несчастных, примерно, десяти лет по два года мы провели в армии. Несложные математические расчеты приводят нас к выводу, что в сапогах мы были двадцать процентов своей реальной жизни, каждый пятый день. И как же их не вспоминать? – убил Шкаф.

Поммастера много читал и излагал стройно.

Сейчас мне под пятьдесят, а я, как оказалось, многое помню и по сей день. Было хорошо.

Лето 1984. Одесса

Мы приехали куда-то под Одессу, недалеко, со стороны моря. По дороге я увидел знакомые места – Молодая Гвардия, Лузановка. До этого я бывал в Одессе только в пионерских лагерях. После шестого класса – в очень приличном под названием Молодая Гвардия, его называли украинским Артеком. Был я там зимой, погода была мерзкая, мряка, мокрый снег. Немногие экскурсии в Одессу были скучными, город показался невзрачным, лишённым каких бы то ни было красок. В лагере мы носили одинаковую серую форму и учились в школе. Помню, все классы носили имя молодогвардейцев, молодогвардейцев, которые были в жизни отличниками. Мой класс носил имя Маи Пегливановой, я о такой у Фадеева и не читал²⁵. Так вот каждый урок начинался с переклички, первой называлась учителем фамилия молодогвардейца, дежурный по классу должен был встать и сказать, например в нашем классе: «Мая Пегливанова погибла смертью храбрых в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками», далее следовали остальные ученики уже по алфавиту. Если ты был уверен, что урок выучил на отлично, то мог, подняв руку, заявить «отвечаю за Маю Пегливанову», в этом случае оценку ставили и ей и тебе – погибшие смертью храбрых молодогвардейцы как-бы живы и они среди нас. Я быстро смекнул, что других оценок, кроме одной определенной, молодогвардеец получить не может по определению. С этим было настолько строго, что уроки учить смысла уже не было. До того, как это смекнули другие, мой временный табель был полон пятерок. В Киев я тогда вернулся круглым отличником, а по правилам все эти оценки в родной школе должны были быть отражены в классном журнале.

А после восьмого класса я побывал в неприличном лагере, в лагере спортобщества Динамо на 7-ой станции Большого Фонтана, где мы жили в отремонтированном коровнике и под руководством местных пацанов ходили на пляж, купались свободно, а не по свистку, в море, пили вино, воровали креветки у торговок напротив трамвайной остановки. Там я начал курить. Я писал домой письма, чтобы прислали денег на почту до востребования, так как рубчики, которые мама вкладывала в письма, все воровали. Очень хотелось кушать, то, что давали в столовой, есть было решительно невозможно. Родители не верили – я же писал им из советского пионерлагеря. Помню, когда наш поезд подъезжал уже к перрону киевского вокзала, меня в окне увидели встречающие родители, они побежали за останавливающимся вагоном и отец радостно руками показывал на свои щёки, мол, – «как ты поправился, сынок, а писал то… ну юморист!» Шок у родителей был, когда они рассмотрели меня поближе, вышедшего из вагона. Скулы мои были сильно опухшими. Домой я вернулся со свинкой, в том смысле, что с острой инфекционной болезнью.

Вот с такими приятностями я и ассоциировал Одессу. А сейчас меня встречала степь, бледное белое солнце и одиноко стоящая воинская часть. После утреннего стакана вина было как-то невнятно в голове и тоскливо на сердце. С такими ощущениями я вместе с остальными бойцами нашей команды и пересек черту, разделяющую жизнь обычную и жизнь «по-уставу». Всё. Началось! Всю дорогу казалось, что может как-то ещё пронесет – не пронесло.

Ну, где у вас тут Родину защищают?

Лето 1984. Чабанка. Первый день в части

Перед зданием слева от ворот нас построили в две шеренги. Вышел какой-то майор, это был майор Алданов, как я узнал вскорости, начальник штаба батальона, злющий осетинец, в этот день он дежурил по части. Наш капитан доложил ему о прибытии партии призывников из Киева. В конце рапорта прозвучало, что, мол, происшествий по дороге не случилось.

«Ни хрена себе – не случилось!» – подумал тогда я, – «если для них здесь это было не происшествие, то, что же у них тогда происшествие? Картина Репина «Приплыли»!

– Воины! Вы вливаетесь в состав роты карантина, командир роты – лейтенант Меняйлов, заместитель – старший прапорщик Лютый…

– Подходяще! – шепнули сзади.

– Отставить разговоры! Командир вашего отделения – старший сержант Дасев.

– Старший сержант!

– Я! – из жары материализовалась фигура.

– Принять командование! Ведите подразделение в баню.

– Отделе-ение! На пра-а-аво! Шаго-о-ом … марш! Правое плечо вперед.

Повернувшись, я увидел шептуна – высокий тощий парень с унылым лицом, если смотреть только на нижнюю часть лица, на опущенные уголки губ, а вот глаза были, как бы сказать, со стёбом. Раньше я на него не обратил внимание, а сейчас он мне понравился, а вот сержант – нет. Сержант пугал редкой надменностью на круглом лице и огромной фигурой качка.

Мы повернули налево и не очень стройно пошагали по аллее, вдоль кустарников с двух сторон, пирамидальных тополей и свежеепобеленных бордюров. Метров сорок.

– Левое плечо вперед!

Повернув направо, метров через пятьдесят мы вышли на плац, где маршировали солдаты.

– Отделение!… По команде «отделение», переходим на строевой шаг! Так, военные, будем много тренироваться. Запомните, по плацу военнослужащие могут передвигаться или бегом или строевым шагом… Вольно!

Мы прошли плац. Он был небольшим, как, кажется, всё в этой части.

На площадке между складами и котельной нас поджидали два солдата. Наш сержант зашел в какую-то дверь, должно быть в баню.

– Откуда, военные?

– Из Киева.

– У-у-у! Пиздец вам, вешайтесь лучше сразу, – сказал довольно равнодушно один из бойцов. Они внимательно рассматривали не нас, а нашу одежду. Понятно – шакалы, я о таких читал.

– Э братан, а ты кроссовки не мог поновее надеть?

– Смотри, какая футболочка на пацанчике, олимпийская, блядь. Значит так духи, дембеля нуждаются. Ты, военный, футболочку свою сейчас ныкаешь²⁶, потом постираешь и принесешь в третью роту, найдешь там дедушку Кирмасова. Пнял?

Инцидент не успел развиться, вышел наш сержант и, не обращая никакого внимания на шакалов, загнал нас в баню.

Помыться я просто мечтал. Постоянная жара плюс ночь в столовке на столах, плюс дикая ночь в общем вагоне, тело было непривычно липким, вонючим, противным.

– Значит так, камеры хранения здесь нет, кто хочет отправить свою одежду домой, скажите ефрейтору, он выдаст вам наволочки, зашивайте, отправляйте. Но я советую не ебать мозги почтальону, бросайте все в угол и забудьте, мода к тому времени, как вы будете уходить на гражданку, сильно, парни, изменится. Необходимые вам личные вещи пока заберите в кульки или в карманы. Дальше. Подходите к окну выдачи, называете свои размеры и получаете хэбэ²⁷, пилотку и сапоги, остальное вам выдаст старшина карантина в роте. Время пошло, военные!

– А мыться где?

– А спинку тебе потереть? Воды у нас уже два месяца нет, – лыбится вся в дырках от старого фурункулеза рожа ефрейтора в окне выдачи.

– Баня, блядь!

– Помылись, нах!

Одежды жалко не было, я был готов с ней расстаться. Как надеть чистое на такое тело? Началась кутерьма.

– Сорок восемь, четвертый, сорок второй.

– Сорок шесть. Да откуда я знаю объем головы?

На самом деле ефрейтора все это мало интересовало, выдавал одежду он навскидку, а в конце и вовсе что осталось. Чудные черные сатиновые трусы мне были почти по колено. Галифе оказалось широковато, а так ничего, главное, чтобы сапоги были впору.

Дома в последнюю ночь отец меня учил, что самое главное у солдата в начале службы это ноги. Он учил меня наматывать портянки, это оказалось делом не очень сложным. Мы сделали портянки из куска простыни и тренировались. Удивляло только то, как в этом можно ходить и даже бегать, не натирая ноги, если по сравнению с гладенькими на ногах носками, в этих обмотках ноги выглядели как две культяпки в старом гипсе. Сапог дома не было, поэкспериментировать я не мог.

Лихо обмотав ноги и вставив их в сапоги, я попрыгал, с удивлением отметив, что ногам достаточно удобно. Другие пацаны мучились с портянками, я пытался помочь, консультировал. Одежда на некоторых была сильно не по размеру. Все вместе мы выглядели как-то неуклюже, комично. То еще войско!

Сержант повел нас в роту или, как говорят в армии, в расположение роты. Мы прошли тем же путем, но после плаца повернули не налево, не к штабу, а направо. Такая же аллея и от нее две узкие дорожки направо и налево, ведущие к двум казармам.

– Отделение-е… на месте-е-е…стой! Раз, два! Нале-е-во! Перед вами ваш дом, дом до вашей присяги. Сейчас забегаем в казарму и строимся в коридоре. Отделение, слева по одному, колонной, бего-о-ом… по команде «бегом» сгибаем руки в локтях, наклоняем корпус… бего-о-ом… марш!

На входных дверях в казарму табличка «1 рота». За маленьким тамбуром следует короткий проход, который упирается в, уходящий и направо и налево, коридор. В коридор выходит несколько дверей, а потом правая часть коридора переходит в большое помещение с двухъярусными кроватями, пол сделан из половой доски и только по центру, по всей длине коридора длинной полосой, продолжаясь и в спальном помещении, пол был покрыт линолеумом. Мрачное освещение, грязные цвета вокруг: пол – грязно-красный, стены – грязно-коричневые, линолеум – грязно-желтый и даже запахи были все грязные. Обстановочка была, мягко говоря, угрюмой, какой-то враждебной человеческому проживанию. Напротив входа, на невысокой подставке по стойке смирно стоит солдат, судя по одежде такой же молодой как и мы, справа от него большое зеркало, слева тумбочка с телефоном. Мы построились на линолеуме, с одной из дверей вышел прапорщик, ему доложился наш сержант:

– Отделение, равняйсь… смирно! Товарищ прапорщик, отделение карантина прибыло в расположение. Пополнение, товарищ прапорщик, киевляне в количестве 18 человек.

– Я старшина роты карантина, военные. Сразу говорю вам, вы попали в строительные войска, в строительных войсках вы за все отвечаете сами. Добрая армия сейчас вам дала одежду в долг, даст постель и что кушать. Но скоро вы начнете получать зарплату и как люди честные расплатитесь по своим долгам. Сейчас я вам выдам тапочки, погоны и петлицы, эмблемы с нашим гордым трактором²⁸, подшивку, нитки и иголки. Сержант даст вам хлорки, покажет, где подписать одежду, куда пришить погоны и петлицы, как подшить подворотнички. Даю вам час.

Мы вышли на улицу, перед казармой справа находилась курилка – небольшой пятачок асфальта со вкопанной наполовину железной бочкой и деревянная скамья вокруг. Сержант показал место для петлиц и прочих знаков различия, показал, как подшивать подворотнички, как закрепить две иголки в пилотке, намотав на одну из них белую, а на другую черную нитки. Посоветовал сразу проверить, насколько крепко пришиты все пуговицы. Совет был дельным – всё держалось на соплях.

Просто размочаленными зубами кончиками спичек, окуная их в раствор хлорки мы подписали всё: пилотки, гимнастерки, галифе, сапоги, брючные ремни из брезента, даже тапочки, только ремень из кожзаменителя, который наружный, с пряжкой, мы подписывали шариковыми ручками.

– Строиться на взлетке!

Взлёткой, оказывается, называется полоса линолеума, проходящая через всю казарму, прямая и длинная, действительно как взлетная полоса.

Старшина выдал нам постельные принадлежности, все новое, кроме матрацев и одеял. Сержант показал место, где должно разместиться наше отделение. Мы с Серегой заняли две соседние верхние койки – внизу уж очень было сумрачно и неуютно. Неудобно было только дотягиваться до тумбочек, в которые мы бросили свои оставшиеся гражданские вещи. Начали тренироваться застилать постель. Все достаточно обычно, как в пионерлагере, но после заправки одеял, все линии надо было «отбить» до придания им прямых углов такими специальными дощечками – гладилками. А три полоски в ногах на одеяле должны были оказаться вровень на всех постелях, в одной линии должны были быть и подушки. Вот она красота, которая спасет мир!

Не успели мы закончить, как казарма наполнилась шумом, топотом сапог, с улицы ломились люди. Пришёл наш сержант, приказал умыться и выходить строиться на улицу. Туалет состоял из двух помещений, сначала проходная умывальная, где посреди комнаты одна длинная труба с кранами на две стороны, под которыми находились некогда эмалированные жестяные раковины, штук так по восемь с каждой стороны. В углу комнаты – место для мытья ног. Горячей воды не предусматривалось. Второе помещение, собственно туалет, слева от входа длинный писсуар, над которым из дырочек в трубе непрерывно текла вода, оставляя несмываемый ржавый след на облупившейся плитке, а напротив, шесть загаженных кабинок с дверьми настолько низкими, что видно было голову сидящего там человека. Выбегая из умывальника, я подумал: «Боже, неужели я вечером доберусь до этого места и смогу помыться, пусть даже только холодной водой, пусть только до пояса!»

Вместе с другими, незнакомыми мне пацанами, но явно тоже салагами, мы вместе высыпали на улицу и неуклюже попытались построиться.

– Ро-ота! Смирно! Вольно! Разобраться по росту! – два сержанта, наш и незнакомый, приводят нас к общему знаменателю.

– Так, рота!… Разойдись! – в недоумении мы только расслабились. – Отставить! По команде «разойдись» боец должен покинуть место, где он стоял в течении трех секунд. Разойдись! – сбивая друг-друга мы разлетелись в разные стороны.

– Рота! Становись! Становись – значит надо принять строевую стойку… Военный, – сержант стал напротив одного из наших бойцов, – строевая стойка – значит пятки вместе носки врозь на ширину носка сапога. Сведи пятки вместе, блядина пузатая! Ремень, ремень затяни. Потуже. Туже, я сказал! Ты че, охуел?! Туже!!!

Боец затянул ремень так, что гимнастерка ниже ремня встала горизонтально, как пачка у балерины.

– Разойдись!

– Рота, становись! Медленно, военные. Будем тренироваться. Равняйсь! Смирно! Нале-е-во! Шаго-ом марш! – снова через плац, поворачиваем налево, направо, – На месте-е стой! Напра-а-во! – перед нами две ступеньки и дверь в столовую – Слева по одному, бего-о-ом… марш!

Мы были среди тех, кто уже знал, что делать, нам оставалось только повторять. Мы вбежали в большое полусветлое помещение, в столовую, которая пахла больше хлоркой, чем едой. Полусветлым помещение было, потому что с трех сторон стены состояли из огромных под потолок окон, но стекла были давно уже непрозрачными от грязи. Рядами стояли столы, каждый на десять человек, с деревянными лавками на пятерых с каждой стороны стола. Мы, как бежали одной колонной, так и заполнили поочередно все места и замерли стоя. На столах уже стояла посуда, алюминиевые миски, ложки, эмалированные щербатые кружки, в центре хлеб, две большие кастрюли и большой алюминиевый чайник на краю стола. Обед.

– Ро-ота! Вольно! Приступить к приему пищи! – только по этой команде мы сели и те, кто сидел в центре стола, открыли кастрюли и вооружились черпаками, в одной было, наверное, первое блюдо, а во второй – второе. Десерта на столе я не увидел. Мне в миску плеснули черпак бурды, как оказалось это была вода с кислой капустой и кусками сладкой картошки. Запашок чего-то малосъедобного. Есть уже хотелось, но не до такой степени. Не освободив миску, «второе» насыпать было некуда, но я, увидев монолитный конгломерат неизвестной мне каши в тарелках моих соседей, жалеть не стал. Был еще хлеб и кисель из чайника, наверное, вместо десерта. Из чего был кисель тоже определить не удалось, но явно что-то из неорганической химии.

– Закончить прием пищи! Собрать посуду.

По этой команде, мы по одному передали всю свою посуду тем крайним, которые сидели со стороны чайника. Они уносят посуду на дискотеку²⁹.

– Встать! На ле– на пра-во! Выходи строиться на улицу!

А теперь нас, наверное, ждет «тихий час». Не помешал бы, кстати. Но вместо этого строем мы отправились на плац.

– Левой, левой, раз, два, три! Левой, левой, раз, два, три!

– Рота!… По команде «рота» переходим на строевой шаг!

Нестроевой это когда просто все идут в ногу, а строевой – нога поднимается высоко, рука полностью сгибается в локте, а сапог впечатывается в асфальт с максимальной силой. Мы тренируемся строевому шагу по шеренгам, по колоннам, по одному, по парам в течении четырех часов, с одним только коротким перерывом на перекур. Перекур был единственным временем, когда мы могли оказаться в тени. Разговаривать сил не было. Жара страшная, вся одежда давно потная, в сапогах неудобно, портянки скукожились в ком. Жуть! Я настраиваюсь, как на тренировку, я спортсмен и физическими нагрузками меня не испугаешь! Давай, давай еще, армия!

Часть казалась пустынной, кроме нас никого видно не было. А мы маршировали и маршировали – отдание чести на ходу, отход-подход к начальнику. Многим, я видел, было потрудней моего. Сцепив зубы мы старались.

– Левой, левой! Раз, два, три!

Что радует, так это то, что всё заканчивается, закончилась и стройподготовка. Нас вернули в расположение роты и дали целых пятнадцать минут на перекур. Закурили. Это были наши первые мгновения в этот день, когда мы могли перевести дух и осмотреться, расспросить тех, кто был здесь уже несколько дней.

– Это фигня, пацаны, это Лютого сегодня нет – упиздил куда-то. Завтра должен быть, пидор гнойный.

– А вы откуда? Киевляне? Так среди нас уже есть ребята из Киева, вон Вовка, Эдик.

– Мы из Казахстана, нас двадцать человек.

– Кароче, мы, бля, из Ставрополя. А вы как? Только откинулись,³⁰ земели, или, бля, чего? – с блатной распевкой надсадным хриплым голосом спрашивает небольшой сутулый парень, – Студенты? В натуре? Охуеть! Маменькины сынки, нах! – презрительно цыкнул слюной на асфальт.

– Зона, заткни хлебало.

Рядом с Зоной сидит симпатичный широкоплечий мужик явно не восемнадцати лет, лицо задубелое, вокруг глаз глубокие морщины, глаза бы можно было назвать красивыми, такие они были кристально-голубые, если бы не были такими ледяными, неулыбчивыми. Кисти его рук были плотно переплетены узловатыми венами, а пальцы украшали синие перстни.

Из короткого разговора мы узнали важные и такие полезные для нас сведения. У всех, кто приехал до нас, присяга будет в это воскресенье, у нас через неделю. После присяги распределяют по ротам, а там по бригадам, по работам. Самая блатная рота – четвертая, но туда берут только спецов. Сейчас в части мазу держат³¹ казахи, их очень много. Заместитель командира роты карантина, старший прапорщик Лютый – человек абсолютно безбашенный, из строевиков, был «черным прапором»³² в Афгане, после контузии списали в нестроевые, прислали сюда, он пишет рапорты, просится обратно в Афган. Наш сержант нормальный, второй – нет, любит гонять духов, получает от этого кайф. Духи это мы до присяги, после присяги – салабоны, салаги бывают только в морфлоте (вот те на!), после полугода – молодые, после года – черпаки, последнее полугодие – деды или, ласково, Дедушки Советской Армии, а после приказа – дембеля или гражданские. До присяги мы еще можем вытворять всё, что угодно, наказаны можем быть только по суду, как гражданские лица, поэтому нас побаиваются сильно наклонять, а подписал присягу – тогда кранты! За всё трибунал: не выполнил какой-нибудь дурацкий приказ – трибунал, послал сержанта подальше – трибунал, а трибунал – это тебе не «наш советский суд, самый гуманный суд в мире».

– Рота! Стройся! Равняйсь! Смирно! Так, сейчас у вас пять минут, оправиться, помыть руки и выходить строиться на ужин. Рота! Разойдись! Отставить! Медленно, очень медленно, военные. Вас спасут только тренировки. Разойдись! Время пошло!

«Ну, на фига, – думал я, – надо строить, чтобы приказать разойтись, помыть руки и построится вновь?»

Тем же порядком мы попали на ужин. Я слышал от бывалых армейских гурманов о таком блюде, как жареная селедка, а теперь вот привелось и попробовать. Это были плохо очищенные хвосты соленой сухой ставриды, прожаренные на комбижире. В этот вечер на гарнир подавали отварной картофель. Язык не поворачивается эту сладкую гниль назвать нашим ласковым – картошка. Потом я узнал, что продсклад не отапливается по причине горячего южного климата. Но климат не знал, что он горячий и исправно каждый год замораживал картошку до звука сталкивающихся бильярдных шаров. Как известно, после процесса разморозки, картошка начинает исправно гнить. Таким образом каждый год с весны и пока картошка была на складе, а это обычно до августа, мы должны были питаться этой вонючей слащавой гнилью. Списать ее не могли.

После ужина нас загнали в ленкомнату роты – комнату, которая напоминала школьный класс, только вместо портретов писателей и таблицы Менделеева все стены были завешаны наглядной политической агитацией. Мы начали хором учить текст присяги. Потом устав. Потом строевую песню. Дали время сменить подшивки тем, кто в этом нуждался. Остальные использовали это время для короткого перекура.

– Рота! Приготовится к вечерней проверке! – все снова построились на взлетке. Перекличка. Все в строю. – Завтра в наряд дневальными по роте карантина заступают… – сержант назвал пару фамилий, конечно, пока не из числа моего отделения, отделения сверхновых.

– Рота-а-а! 30 секунд, отбой!!! Время пошло! – оглушительно заорал сержант Дасев. Все кинулись в спальное отделение, возникла страшная неразбериха, люди сбрасывали с себя одежды, как будто спешили на помощь утопающим, наша команда оказалась в полной растерянности, то есть мы конечно раздевались, но к тому моменту, когда все уже были в койках, мы только расстегивали хэбэ или стаскивали сапоги.

– Отставить! – все кинулись с коек с той же сумасшедшей скоростью, наспех натягивая на себя последнее уже по дороге в строй.

– Военные не успевают – будем учиться. Для вновь прибывших пример покажет рядовой Ешорин. Рядовой Ешорин, отбой!!!

Ага, значит так: портянки обмотать вокруг сапог, сапоги под табурет, одежду в строгой последовательности аккуратно на табурет, последними ремень и пилотка, прыжок в койку, замер на спине. Всё! На фига мы выбрали второй ярус?

– Отбой!!

– Отставить!

– Отбой!

– Отставить!… – так повторилось раз десять, если даже один не успевал, вся рота вскакивала вновь и вновь, успеть за тридцать секунд казалось нереальным. Наконец после очередного «Отбой!», кажется, наш сержант просто выдохся.

– Так, рота. Кому надо в туалет или в умывальник может подняться через полчаса после команды «отбой». Всё. Спокойной ночи, товарищи!… Не слышу? – пацаны попытались нестройным хором ответить «спокойной ночи». С третьей попытки это удалось.

– После команды «спокойной ночи»… – о Боже, я и не знал, что это команда такая.

– …все военные переворачиваются на правый бок. В Советской Армии спать на левом не положено!

– Это, наверное, юмор такой тонкий, армейский, – подумал я. Надо было не заснуть, надо еще умыться и почистить зубы, я просто мечтал об этом. – Полчаса, полчаса, полчаса. Содержательно прошел первый день. Лиц пока я не видел, сослуживцев, за редким исключением, не различал. Времени хватало только на исполнение приказов, голову можно было бы и отключить. Интересно, можно ли ее отключить до самого дембеля? Дембель!

Сны мне не снились.