Читать книгу: «Тоска, уныние, депрессия. Духовное учение Евагрия Понтийского об акедии», страница 2

Ты посетил сидящего во тьме и в сени покаяния, и ты просветил очи, непрестанно взиравшие к утешению, к свету! Да сподоблюсь я воздать Господу хвалу за утешение твоего письма, которым ты укрепил душу мою, терзаемую унынием; ты вспомнил о «мертвом псе»³², иже аз есмь, до сего дня изгнанный в пустыню по множеству своих злодеяний (…)³³.

Здесь, как это вообще характерно для писем Евагрия, нет ни малейшего чувства превосходства общепризнанного духовного учителя; напротив, перед нами человек, который не скрывает своей уязвимости. Мы увидим, что его учение намного ближе нам, чем это может показаться с первого взгляда.

Из всего, что было написано об унынии, мы избрали самое поразительное. В сущности, наставления Евагрия говорят сами за себя и, несмотря на свою лаконичность, едва ли нуждаются в сторонних комментариях. И лишь поскольку изначально они писались для отшельников и киновитов (соответственно для монахов, живущих уединенно или в братствах), то есть в условиях, существенно отличающихся от нынешних форм религиозной жизни, нам хотелось их объяснить, чтобы тем самым сделать доступными более широкому кругу читателей. Да простится мне, что разбавил сие драгоценное вино.

1
Уныние: исключительно «монашеский» недуг?

Сегодня многие (и не только неверующие) считают монашество, и прежде всего в его исконных и наиболее суровых формах отшельничества, чем-то особенным, выходящим далеко за рамки «нормальной жизни», а иногда и просто чем-то маргинальным. И сами монахи охотно говорят об особой «монашеской духовной традиции». «Невидимая брань», ее вопросы, духовный опыт и формы иноческого подвига воспринимаются большинством верующих как нечто относящееся исключительно к монашескому миру и никак не связанное с жизнью «обычных» христиан. Несомненно, читатель испытает соблазн тут же отложить эту книгу в сторону: совершенно ясно, речь в ней пойдет об учении одного из отцов-пустынников. «Ну какое нам дело до всего этого?» Однако если у вас хватит терпения прочитать эти страницы, вам станет понятно, что заведомое неприятие объясняется всеобщим заблуждением. Оно существует испокон века, и в его повсеместном распространении виноваты и сами монахи.

Если верить искушенным в этом вопросе, уныние было едва ли не самым опасным «камнем преткновения» для древних монахов, и прежде всего для отшельников³⁴. Для начала обратимся к самому термину, столь непривычному для нашего слуха.

Уныние (греч. akedia³⁵), согласно учению Евагрия, имеет непосредственное отношение к пустынножительству и прежде всего знакомо отшельникам. Следует ли из этого, что только монахи-отшельники бывают подвержены унынию? Разумеется, мы можем прибегнуть здесь к таким общепризнанным авторитетам, как преподобные Иоанн Кассиан и Иоанн Лествичник³⁶. Но уже в трактате, озаглавленном De octo spiritibus malitiae («О восьми лукавых помыслах»), который дошел до нас под именем Нила Синайского, мы встречаем следующее утверждение:

Подвизающиеся в священнобезмолвии (hesychia) пуще прочих страстей бывают обуреваемы унынием³⁷.

Чуть позже мы увидим, в каком смысле следует понимать эти слова. Сам Евагрий пишет, вероятно, об этом же в своем Послании к инокам, которые спрашивали его о том, как быть, если под натиском уныния тебя одолевает соблазн покинуть свою келью:

Постыдно оставить материальную обитель чувств – это знак поражения. И это случается с теми, кто живет в затворе³⁸.

Из общего контекста, однако, явствует, что Евагрий здесь имеет в виду не только отшельников:

В египетских монастырях каждый насельник уединялся в своей келье, чтобы заниматься ручным трудом и творить молитву. Вместе монахи собирались только для общей трапезы, а также в часы утренних и вечерних псалмопений³⁹.

В этом послании он обращается к монахам, которые, очевидно, живут в киновиях (и, скорее всего, не в Египте, а в Палестине) и, несомненно, ведут менее уединенную жизнь по сравнению с той, о которой говорит Евагрий. То есть и киновиты бывают осаждаемы унынием.

Об этом говорится в двух приведенных выше фрагментах из «Зерцала для иноков, живущих в киновиях и общинах» и «Наставлений девственнице». Вполне вероятно, что речь в них идет о двух обителях, основанных его друзьями, Меланией Старшей и Руфином Аквилейским, на Елеонской горе, то есть расположенных не в пустыне, а в городе.

Ниже эти наблюдения найдут многочисленные подтверждения, и таким образом мы можем заключить, что, по мнению Евагрия, уныние не является уделом исключительно анахоретов – ему подвержены и братья, живущие в монашеских общинах. Обратное впечатление может возникнуть потому, что в своих творениях Евагрий чаще всего обращается именно к анахоретам, то есть к отшельникам, которые, как и он сам, весьма редко виделись со своими братьями и почти не принимали посетителей. Его творения, разумеется, ориентированы на особые условия жизни монахов-отшельников, и это существенно для понимания их смысла. В отличие от Евагрия, например, Иоанн Кассиан преимущественно обращается к братьям, живущим в киновиях, и потому расставляет акценты несколько иначе.

Иные при этом возразят: «Вот и прекрасно, однако мы тут ни при чем. Мы вам не анахореты и не киновиты, мы простые христиане и живем в миру!» Это возражение возникает из-за той досадной ошибки, о которой мы упомянули выше, будто существует особый мир иноков и отшельников, который не имеет ничего общего с миром «обычных» христиан. Подобное заблуждение имеет далеко идущие последствия и заслуживает отдельного разговора. По сути вопрос сводится к следующему: что́ есть духовная брань – причастны ли к ней все христиане или это удел избранных? Здесь мы касаемся вопроса о самой сущности монашеской жизни, которая не зависит от перемены ее исторических форм.

Иными словами, пороки, с которыми сражаются анахореты, следует ли объяснять лишь особыми условиями пустынножительства (и в таком случае им лучше оставаться дома) или же они знакомы всему человеческому роду? Но, в таком случае, разве Христос, Который, по справедливому замечанию Евагрия, во всем для нас является примером, удалился в пустыню только затем, чтобы сразиться с сатаной лицом к лицу?⁴⁰

И вновь предоставим слово Евагрию. По его мнению, – и это простейшая истина, которую чаще всего оставляют без должного внимания, – пороки, которые притесняют человека, суть одни и те же всегда и везде; условия жизни меняют лишь формы их проявления.

С мирскими людьми бесы ведут брань больше посредством вещей, с монахами же – преимущественно посредством помыслов, ибо в пустыне [подвижники] лишены вещей. И насколько легче согрешить в мысли, чем на деле, настолько тяжелее мысленная брань брани, возникающей через вещи. Ибо ум легкоподвижен и неудержим [в своем стремлении] к беззаконным мечтаниям⁴¹.

В другом месте Евагрий устанавливает различие между монахами-анахоретами и киновитами:

Против отшельников бесы борются сами, а против тех, кто добивается добродетели в киновиях и братствах, они вооружают наиболее нерадивых из братии⁴².

Иными словами, враги человеческого рода, страсти (и уныние лишь одна, и притом злейшая из них), или разжигающие их бесы повсюду одни и те же. Различны бывают лишь степень напряженности и средства, которые бесы избирают себе в качестве орудия брани. Христиане, живущие в миру, прежде всего имеют дело с материальными предметами, здесь страсти предстают в «воплощенном» виде.

А те, кто живет в монашеских общинах, чаще всего сталкиваются со слабостями нерадивых собратьев, которые не могут удержаться на высоте своего призвания. Отцы очень часто говорят о соблазнах (scandala), которые представляют собой характерную особенность общежительного монашества. Поэтому некоторые авторы настоятельно советуют не вступать на эту стезю слабым личностям. Наконец, анахореты (отшельники в узком значении слова), отрекшиеся и от предметов материального мира и от постоянных сношений с другими людьми, оказываются лицом к лицу с неприкрытыми бесами, которые предстают им в виде помыслов⁴³. Последние суть те образы и воспоминания о вещах и взаимоотношениях с другими людьми, которые глубоко запечатлелись в нашем уме и с новой силой выступают наружу и тогда, когда уже нет вызвавших их к жизни причин. Эти «помыслы» и есть страсти в чистейшем виде, если можно так сказать, оторванные от своей непосредственной причины, которая чаще всего закрывает от нас их подлинную природу. Здесь бес предстает без маски, в «обнаженном» виде. Евагрий при этом замечает, что это единоборство «лицом к лицу» – едва ли не жесточайшая схватка, потому что нет такого человека на земле, который был бы более коварным и лютым, чем бесы⁴⁴.

Эти замечания наводят нас на размышление. Первые монахи уходили в пустыню с уверенностью, что им предстоит сразиться с самим «князем мира сего». Пойти вслед за Христом в пустыню означало не укрываться от искушений, а встретить их лицом к лицу, как Он, и вместе с Ним в открытой схватке сразиться с «голым» искусителем. Опасным заблуждением было бы думать, что сегодня что-то изменилось. Враг рода человеческого действует независимо от места, времени и конкретных обстоятельств жизни. В нашем секуляризованном и «демифологизированном» мире нередко тот, кто сегодня уходит в монастырь или посвящает себя служению Церкви, не отдает себе отчета в том, что ipso facto он «вступает в пустыню», место полного одиночества и богооставленности, бесконечной засухи и обманчивых миражей.

Но совершенно неправильно считать, будто демоны живут только в пустыне и искушения анахоретов никак не касаются остального мира. Ведь нет искушений, свойственных исключительно тому или иному образу жизни, есть лишь искушения, которым подвергается всякий сын Адама, кем бы он ни был и где бы он ни жил.

Это прежде всего касается уныния. Поскольку из всех страстей именно оно чаще всего нападает на отшельников, как говорил об этом Нил Синайский, уныние является в открытую, без маски, «голым». Уныние, как мы увидим, это своего рода точка пересечения и конечное свершение всех других страстей. Поэтому Евагрий и говорит о бесе уныния как о самом «тяжелом» из всех. Достаточно прочитать описания его различных проявлений, которые дает Евагрий, чтобы легко убедиться в том, что этот бес довольно часто встречается на пути и чаще всего остается «инкогнито». Человек, живущий в миру и даже в монашеской общине, едва ли может вполне объективно судить о всеобщем характере зла.

Нет ничего удивительного в том, что многие христиане, живущие в миру, не осознают этого. Гораздо хуже, когда многие монахи и священники, которые не имеют права не знать об этом, упорствуют в своем неведении. Почитая себя достойными «жнецами на ниве Господней», они забывают о «враге», который ночью там сеет плевелы. И когда эти плевелы уже размножатся, они досадуют, что не пришлось собрать плодов, на которые, как им казалось, они имеют все права.

Откуда берется это незнание простейших правил духовной брани? Быть может, из того факта, что слишком многие монахи и священнослужители, вместо того чтобы сознательно вместе с Христом удалиться в самое сердце пустыни, предпочитают оставаться в этом призрачном мире, подлинная природа которого пребывает сокрытой от них.

Нам могут возразить: «Пора бы и покончить с этими сказками про “мир” и про “дьявола”, современному человеку все эти старые истории совершенно ни к чему!» Действительно, в наши дни все труднее становится говорить о зле как о «личной», персонифицированной силе. Один баптист вообще потребовал, «чтобы раз и навсегда было покончено с мифом о дьяволе!»

А может быть, поэт оказался более проницателен, чем ученый-библеист? В «Парижском сплине» Шарль Бодлер устами одного проповедника, «более умного, чем его собратья», говорит:

«Возлюбленные братья, когда услышите хвалу прогрессу и просвещению, не забывайте, что самая изощренная хитрость дьявола состоит в том, чтобы уверить вас, что его не существует!»⁴⁵

«Просвещенный» взгляд человека, который намерен решительно покончить с «предрассудком», имеет мало общего с самой Библией, что со всей очевидностью показал выдающийся экзегет Генрих Шлиер⁴⁶.

Перед нами не стоит цель обстоятельно изложить учение ни отцов-пустынников о бесах вообще, ни Евагрия в частности. Мы позволим себе лишь представить на суд читателя несколько соображений на этот счет⁴⁷.

* * *

В противоположность всем формам метафизического дуализма Евагрий рассматривает зло как «псевдо-существование», ибо зло не есть субстанция, но отсутствие добра – privatio boni (что ни в коем случае не отменяет его реальности). Зло не существует как таковое, оно вторично, ибо «Бог не сотворил никакого зла»⁴⁸. Поскольку вне Бога и вне сотворенного им мира, строго говоря, ничто не может «существовать», «бесы злы не по своей природе»⁴⁹, они таковы лишь вследствие дурного употребления дарованной им свободы. Это справедливо и в отношении любого грешника: зло есть отчужденность от сотворенного мира, который по самой своей природе является добрым. Таким образом, зло по отношению к этому миру, изначально сотворенному добрым, есть не что иное, как паразит, нечто чуждое, инородное. В заключение Евагрий приходит к полемическому утверждению, что зло не только вторично, но и ограничено во времени: «Были времена, когда зла не было, и настанут времена, когда его больше не будет; но никогда не было такого времени, когда бы не существовала добродетель, и никогда не наступят такие времена, когда она уже не будет существовать. В действительности семена добродетели неистребимы»⁵⁰. Вечно лишь то, что отвечает изначальному замыслу Творца.

Как быть с тем, что человек чаще всего склонен воспринимать зло как некую нейтральную безличную силу, тогда как лукавый представляет собой личностную сущность? Вообще говоря, за пределами мира людей зло обыкновенно рассматривается как анонимная «сила», «власть» и т. п. постольку, поскольку оно отнимает силы творения. В мире людей зло существует лишь как своего рода паразит – вот почему, говоря о нем, Евагрий поочередно употребляет слова «помысел» (как носитель, проводник страсти), «страсть» (привычка, обыкновение, hexis) и «бес» (внешняя по отношению к человеку сила, движущая его помыслами или страстями). Действие зла направлено на то, чтобы человек перестал сознавать себя и перестал быть личностью, поскольку человек сознает себя личностью лишь в той мере, в какой в нем живо личностное начало.

Современному человеку отнюдь не легко принять то, что зло имеет личностный характер, т. е. признать существование персонифицированных злых сил – сатаны и его демонов. При этом ни для кого не секрет, что бесовский мир особенно опасен прежде всего для так называемой «просвещенной» части общества.

Разве мы сами не верили в то, что уже сорваны раз и навсегда все маски с этой mysterium iniquitatis⁵¹, которая отныне представляется нам не более чем плодом больного воображения? И вот изгнанный бес вернулся с семью другими, еще более злыми, чтобы вновь поселиться в «горнице», при этом если ее хозяин «больше не верит в дьявола» – тем лучше. Можно будет еще многое сказать о глубинных причинах этой неспособности видеть личностный характер зла, которую «просвещенные умы» превозносят как некий «прогресс» и «освобождение» человека. Однако если вдуматься, становится совершенно ясно, что эта неспособность дает начало многостороннему и всеобщему процессу обезличивания, который угрожает современному человечеству. Но дело не только в личностном характере зла.

Можно указать и на другую неспособность, свойственную людям в наши дни, – это неспособность воспринимать себя как личность, то есть осознавать свою собственную свободу и ответственность. Совершаемое зло уже не рассматривается как оскорбление, нанесенное другому, как «грех» против своего собственного существования и против Бога, Которому мы обязаны самим нашим бытием. И все же, если грех уже не «грех», а только «зло» или, еще лучше, – «несовершенство», тогда подавно нет и «прощения». Ибо прощение – это дар одной человеческой личности другой. Человек «освобожденный» неожиданно для самого себя вновь оказывается заложником или рабом безликого зла, лишенного имени. Опять оказавшись в цепях, которые уже никто не в состоянии разбить, он обречен на бесплодный бунт против всех и вся.

Это постепенное обезличивание носит глубоко метафизический характер. Христианство есть высшее откровение о личности: теофания (явление ипостасного Бога в человеческой личности), откровение Божественного «Я» в этой религии служит обоснованием и «образом» личностного начала как такового. Когда «образ» (то есть человеческая личность) отчуждается от своего «Первообраза», Которому он обязан самим своим существованием, тогда неизбежно разрушается сознание личного характера и Божественного, и человеческого бытия. В удел современному человеку остается лишь «одиночество» и чувство полной оставленности.