Читать книгу: «История моей жизни, или Полено для преисподней», страница 8

Mopе

Большое! Казалось бы, что проще – море разглядеть. Так нет ведь. А всё потому, что ни в сердце своём, ни в мыслях подчас не имеем надлежащего масштаба.

Первый раз я вырвался к этому синему чуду, почему-то называемому «Чёрным», после четвёртого курса. Было у меня 80 рублей – остатки летней стипендии и желание увидеть его. Да не на картинке, а вживую. И побывал. Да не увидел, ибо по первому разу чудом не ощутил…

Припоминая Гумилёва

А дело было так. Приехал я из Гомеля в Ялту. На поезде. Разумеется, «зайцем». Поселился довольно удачно. Целую комнату заимел, причём бесплатно и почти у самого моря! Женщина в летах зрелых и одинокая сдала. Комната проходная – от меня к ней. Но уже через два дня выгнала. Может быть, на московского студента были у неё свои виды, о которых я не догадался?

После этого устроился уже вполне заурядно – в фанерной халупе на двоих, поставленной в хозяйском саду. Ни электричества, ни окон – полнейший интим. И от моря далековато – в километрах двух-трёх, чуть ли не на самом верху горного склона, по которому пролила Ялта свои кривые неказистые улочки и домики корявые раскидала. Пока дойдёшь до пляжа, пока с пляжа вернёшься – морока!

Первое время, чтобы скоротать дорогу взялся я припоминать стихотворение Гумилёва «Варвары», машинописный текст которого перед самым отъездом увидел мельком у Жоры Сомова, одного из гомельских поэтов. И припомнил, как потом оказалось, дословно.

Теперь нетрудно разобраться: почему по первому разу море не произвело на меня особенного впечатления. Обезображенное близостью порта с подъёмными кранами и кораблями, выглядело оно буднично и серо. Попробовал посещать музеи. Тоже – скука. Долина сказок – уродство какое-то.

Загребли

Как-то вечером решил пройтись по набережной с посещением каждого винного погребка. И везде выпивал по стакану слабенького, чуть сладковатого пойла, очевидно, разбавленного в десяти водах. И народ всякий, разный навстречу попадался. Да за столиками, да возле каждой стойки.

И дамы мазаные, перемазанные, и мужчины пьяные, препьяные, и даже кто-то из известных артистов. Всё это было ярко, шумно, вычурно и непристойно. А я шёл и шёл, ничему не радуясь, не хмелея, пока в одном из бессчётных кабаков не был прихвачен милицейской облавою.

И меня, и всех, кто там оказался, а ещё и прочих праздно шатавшихся по вечерней набережной посадили в автобус и увезли, и собрали в некоем зале – всего около сотни молодых людей. А пожилых не трогали. Должно быть, такова была у Ялтинской милиции ориентировка.

Вызывали нас по одному, допрашивали, обыскивали и отпечатки пальцев снимали. И отпустили только на утро. И то не знаю – всех ли? И пришлось мне после бессонной ночи, усталому да голодному тащиться по серой Ялтинской кривизне на свою верхотуру. А тут ещё и некий бородатый москвич-жулик выцыганил у меня рублишко-другой из немногих последних. Что и говорить – приятного мало.

Да и любовных приключений в Ялте оказалось не густо. Всего два – девица худенькая да бледненькая, да женщина загорелая до черноты. Когда же через две недели, проведённых в этом курортном захолустье, осталось у меня лишь три рубля, понял – пора возвращаться.

Чужая плацкарта

Один рубль пошёл на проезд в автобусе до Симферополя, другой – на оплату постели в плацкартном вагоне поезда, даже сесть в который оказалось проблемой. Дело в том, что когда я явился на платформу, посадка уже заканчивалась, и в провожатые напроситься было не к кому. Вот и подошёл я к одному из проводников и признался начистоту, что денег на проезд не имею: дескать, впустите, а я перейду в какой-нибудь другой вагон. Проводник меня и впустил.

А проходя по вагонам в поисках где бы приткнуться, я неожиданно стал свидетелем разговора двух парней с бригадиром поезда. Молодые люди жаловались, что им продали два билета на одно место. Бригадир отвёл их в соседний вагон, указал две свободные полки и удалился.

Ну, а я возьми и поинтересуйся у парней: в каком вагоне и что за место указано в их билетах? И, не тратя время попусту, пошёл, занял это место, заплатил за постель, постелился и лёг.

Вскоре ко мне подошёл проводник и попросил сдать ему свой билет. Я тут же изобразил недоумение, как же так он не помнит о билете, уже мной сданном. Дескать, на это место было продано сразу два таковых, и второй пассажир пошёл к бригадиру за размещением, а я тут остался. Психологический расчёт оказался верен, ибо проводник не мог не помнить, хотя бы смутно, об этом происшествии.

Более суток я «постился», но доехал вполне благополучно. А поскольку в Гомель поезд прибыл так рано, что и троллейбусы ещё не ходили, то последний рубль был потрачен мной на такси. Собственно, для этого и берёг. Не то проел бы всенепременно.

Евпатория. Бегство

После пятого курса, оконченного мной на одни пятёрки, решила мама побаловать сына морем. Впрочем, и случай к тому располагал, ибо в поликлинике, где она работала, были предложены ей две туристических путёвки в Евпаторию. На август.

Вполне цивилизованная с мебелью комната на двоих, близость моря, сносная кормёжка со столовским меню, в котором царила нототения. Песчаный пляж с волейболом и скука, скука, скука. Да и свои горячие инстинкты пришлось попридержать. Не один всё-таки – с мамой…

А пользоваться морем по-настоящему я в ту пору ещё не научился. Зайду, окунусь, проплыву до буйка, обратно и готово. От речки не отличал. Между тем как море заплывов требует, чтобы ширину его необъятную хотя бы слегка почувствовать, и глубину немереную под собой хотя бы мысленно ощутить.

Да и народ вокруг всё больше лечащийся, ни к веселью, ни к ухаживаниям не расположенный: всё больше давление себе измеряет, да грязями полезными пробавляется, да на таблетки налегает. Уныло. Серо. А тут ещё холера в городе обнаружилась. Того гляди, карантин объявят и въезд-выезд закроют.

Несколько маминых сослуживцев, тут же отдыхавших, надумали дать дёру. Были у них машина и мотоцикл с коляской. Ну, а поскольку и мне захотелось уехать прежде окончания курсовки, то я присоединился к маминым «моторизованным» сослуживцам, и рано утром вместе с ними выехал из Евпатории. Дескать, как бы мне в случае карантина не опоздать на учёбу.

Мама же решила остаться.

Места в машине для меня не нашлось. Трясся на заднем сидении мотоцикла. И до чего же это мучительно! До чего тяжело! Вцепился в ручку перед собой и держись, и не расслабляйся. Остановки редки. Когда проезжали через Днепропетровск, я взмолился: дескать, больше не могу, дальше полечу самолётом. Высадили.

Приехал в аэропорт, а билетов нет. Но я с каким-то лётчиком в буфете потолковал этак по-свойски, по-дружески, и проблема разрешилась. Довершал своё возвращение уже в комфорте. За время же мотоциклетной тряски обзавёлся парапроктитом. Это мне в наказание за то, что маму одну в холерном Евпатории оставил.

Призвание – не призвание

Чем был для меня Физтех? И вообще – физика с математикой? Ошибочно взятым направлением? Ненужной тратой времени? А может быть организующим началом всей моей дальнейшей умственной деятельности? Во всяком случае, и впредь общаясь далеко не с глупцами, я уже никогда и нигде не встречал такой высокой концентрации по-настоящему умных, добрых и благородных людей.

Давние интересы

Ещё в школе пришло мне на ум повозиться со степенными целочисленными рядами. И брал я таковой ряд, и записывал под ним разности между соседними членами. А под этим рядом – третий, состоящий из разностей между разностями. И, в конце концов, получал ряд, состоящий из одних нулей. И стал я это явление изучать и доказывать какие-то теоремы. И разнообразно манипулировать со степенными рядами, складывая их и перемножая, что-то обобщая и доказывая. И получил настолько красивые результаты, что попросил брата опубликовать их или показать профессорам, ибо он в эту пору учился на матфаке.

Брат не проникся. Ну, а я потом, уже будучи студентом МФТИ, во-первых, увидел родственную близость этих результатов формулам интегрального и дифференциального исчисления. А затем узнал о «теории конечных разностей», где выведенные мною формулы в своём простейшем выражении присутствовали буквально. Там же была обнаружен мною и результат, который я тоже получил самостоятельно в школьную пору, связанный с делимостью на простые числа. Оказалась, что он давным-давно известен, как «малая теорема Ферма».

И всё-таки весьма многих закономерностей, которые мне довелось получить, оперируя со степенными рядами, я так нигде и не нашёл. Поэтому полагаю, что удалось мне тогда в подростковом возрасте открыть и нечто большее, чем просто «велосипед». Впрочем, дело прошлое…

Забрёл на лекцию

Лекций на Физтехе я практически не посещал, а к экзаменам готовился по книгам да по чужим конспектам, которые чаще всего брал у Юры Савченко или Валеры Федирко. У обоих и почерк аккуратный, и толковое изложение – с пониманием.

Но на первом курсе иногда случалось мне и на лекцию забрести. Так, однажды, слоняясь по учебному корпусу, зашёл я в аудиторию, где читал начала математического анализа профессор Никольский, заведовавший отделом в Математическом институте имени Стеклова. На этот раз Сергей Михайлович доказывал теорему о сходимости вложенных отрезков. Но делал он это настолько сложным способом, что я очень быстро перестал его понимать.

Тогда, чувствуя, что проблема гораздо проще, чем подаётся профессором, я тут же подыскал вполне простенькое минут на пять доказательство и после лекции подошёл к Никольскому. Был он человеком весьма пожилым и традиционно рассеянным. Мог тряпку для вытирания доски в карман вместо носового платка сунуть. Вот и теперь был он весь взъерошен и основательно перепачкан мелом.

Не скажу, что сразу, но моё доказательство профессор воспринял. Вот почему через несколько дней я специально явился на следующую лекцию, чтобы посмотреть, оставит ли он студентов со своими громоздкими выкладками или воспроизведёт мои? Воспроизвёл.

Правда, самого меня не припомнил, и, указав на какого-то рыжего парня из первых рядов, сказал, что, дескать, этим студентом уже после лекции был предложен более короткий способ доказательства. Мол, давайте его и запишем. Рыжий, разумеется, отказался от незаслуженной чести.

Ну, а я, оставив аудиторию, пошёл по своим делам…

Рецидив поэзии

Поэзия ко мне возвратилась лишь на третьем курсе. Да этого я разве что иногда, баловства ради, что-то писал стихами. Послание к Светке, например. А тут весенняя сессия – труднейшая. Восемь экзаменов, в числе которых и Квантовая механика, и Теория функций комплексного переменного, и Уравнения математической физики.

Казалось бы, не продохнуть?

И вдруг начала писаться поэма! И не о чём-нибудь – о ледовом побоище! И написалась ещё до окончания сессии, и получила название – «Колокола». В тот день, когда была поставлена в поэме последняя точка, я вдруг почувствовал, что это – праздник, и пригласил своего сожителя по комнате в ресторан «Урал», правда, не вечером, а по-студенчески днём, когда цены там были вровень столовским.

Годовой курс – за полчаса

Экзамены на Физтехе выстраивались весьма разумно: сначала – те, что потруднее, а что полегче – в конце. Последним экзаменом этой сессии был годичный спецкурс по приборам СВЧ, прочитанный самим деканом, а предпоследний – история. И вот после сданной истории вхожу я в общежитие и вижу: наш староста Олег Масленников звонит по телефону, что у вахтёра, называет имя и отчество декана и говорит ему: дескать, через полчаса к вам явлюсь.

Досрочная сдача! – молнией промелькнуло в уме. Подхожу, спрашиваю. Действительно так. А в руках у Олега журнальная статья, по которой он будет через полчаса сдавать экзамен. Тут же меня посещает мысль – хорошо бы покончить с экзаменами сегодня же да уехать домой!

И прошу Олега быстренько познакомить меня со статьёй и рассказать о приборе, который в ней описан, а также о том, что было прочитано по СВЧ в течение года. Он рассказывает. А через полчаса мы уже у декана. Олега, разумеется, пропускаю вперёд, чтобы, слушая его ответ, закрепить то, что узнал несколько минут назад. Он докладывает статью и уходит со своими законными пятью баллами.

Очередь за мной. Что-то отвечаю, что-то нет. Где-то разобрался, где-то путаюсь. Декан с сокрушённым видом говорит, что больше трёх баллов за такой ответ поставить не может. Поэтому, чтобы не портить зачётку, на последней странице которой стоят исключительно пятёрки, он мне этот экзамен пока проставит лишь в ведомость. И желательно, чтобы осенью я его пересдал на более приличный балл.

Можно ли сомневаться, что предложение декана меня устроило вполне. И через три часа я уже лежал на верхней полке общего вагона и скорый поезд «Москва-Гомель» уносил меня навстречу летним каникулам. Ну, а в сентябре, по возвращении в Москву, я наведался в Ленинскую библиотеку, проработал хорошенько ту же самую статью, просмотрел конспекты Олега, и в моей зачётке к прочим отметкам присоединилась ещё одна пятёрка, выведенная рукой декана.

Подальше от практики

Заканчивался III курс. Физика меня всё больше и больше разочаровывала. А тут ещё затяжная сдача зачёта по радиотехнике. Уже экзамены полным ходом шли, а я всё паял и паял, паял и паял… Сессию сдавать меня итак допустили. Студентом я был из хороших. А вот лабораторию и экзамен по радиотехнике удалось мне сдать только осенью – в конце сентября!

Но, несмотря на это, стипендию дали. За нормальные отношения с деканатом и общественную активность – регулярно снабжал факультет абонементами в Иллюзион по коллективным заявкам от института.

А на следующую весну нужно было опять сдавать лабораторный зачёт теперь уже по волноводам. По мере приближения сроков я всё грустнел и грустнел, совсем как пушкинский поп в предвкушении щелбанов от своего работника Балды. Увы, практика мне давалась куда хуже, чем теория.

И вот за месяц до сессии надумал я… перевестись на другой факультет – на Физическую химию! И лишь потому, что там не было никаких зачётов, связанных с практической работой!

Ну, а чтобы не одному, уговорил Славу Тишина. Переводится вдвоём – оно как-то веселее. Конечно, полагается такие переводы предпринимать в начале учебного года, а не в конце, но мы убедили в разумности наших действий и ректора Олега Михайловича Белоцерковского, поставившего главную резолюцию на наших заявлениях.

Так что весеннюю сессию сдавали уже на Физхиме. И хотя на этом факультете среди зачётов и экзаменов значились и семестровые курсы, и годичные, о которых мы прежде не слыхивали, всё было усвоено в кратчайшие сроки и сдано вполне успешно. В эту пору, кажется, предложи нам сдать хоть китайский язык, мы бы уже через три дня явились на экзамен вполне подготовленными. Таково обычное самоощущение студента старших курсов.

Хочу быть теоретиком

Отныне наша учебная база находилась в Институте атомной энергии им. Курчатова. И три раза в неделю мы были обязаны её посещать. И вся наша специализация была сугубо практическая, то есть экспериментальная. А между тем в подразделении, куда мы попали, имелись и теоретики. Но это были уже сложившиеся учёные, а также один студент шестого курса и два аспиранта.

С пятого же курса – никого, хотя кое-кто из наших сверстников и предпринимал попытки туда проникнуть, но безуспешно. А занимались эти теоретики ни много ни мало проблемами устойчивости термоядерной плазмы. Ибо человечеству и по сей день мерещится управляемая термоядерная реакция, попросту говоря – приручённое солнце.

И захотелось мне попасть в эту группу. И обратился я к Рудакову с Ивановым, докторам физмат наук, заправлявшим в ней. К моей просьбе они отнеслись скептически, всё-таки пятый курс, а базовые занятия на Физтехе начинаются с третьего, то есть два года упущены.

Но попытаться позволили. Дали мне проработать обзорную статью по вопросам устойчивости высокотемпературной плазмы и решить задачу по определению скорости распространения малтеровского звука в частично ионизированной плазме. И на всё это у меня был месяц.

Чтобы разобраться в статье, пришлось покопаться в специальной литературе, а также покорпеть над весьма пространными алгебраическими формулами и громоздкими операциями из векторного анализа, которыми была нашпигована сия наука. Решил я и предложенную мне задачу.

Ну, а в заветный день и час оказался у доски перед всей теоретической командой отдела. И началась наша беседа с задачи. Для её решения предложил я оригинальный ход – забыть о существовании незаряженных частиц, но считать их «тёмными лошадками», и ввести некий фазовый множитель в выражение для скорости ионов, который бы отвечал за их столкновения с атомами.

Экзаменаторы смотрели, на меня вытаращив глаза, и ничего не понимали из моих слишком «экстравагантных» предложений. Наконец, устав препираться со мной, они спросили, как выглядит конечный результат. Я представил. Они же, сказав, что результат неверен, выгнали меня из аудитории: дескать, будем решать.

Затем, посовещавшись не более пяти минут, пригласили вернуться. И сам Рудаков объявил итоги: дескать, и курс уже пятый, и предмет вы усвоили недостаточно хорошо, и задачу не решили, но мы вас берём, потому что вы нам понравились. Тут же мне было сказано, что если я буду заниматься, то и в аспирантуре мне место обеспечено, и диссертацию защищу, и на работу в Курчатовском институте меня оставят, ибо таковы их традиции – готовить специалистов для себя.

Экзаменаторы не выдержали экзамен

И был мне назначен в руководители кандидат физмат наук Александр Гордеев. И мы с ним тут же уединились для разговора. И я его спросил об их способе решения предложенной мне задачи. Оказывается, всего-то и требовалось просто выписать электродинамические уравнения, описывающие систему, и решить их в первом приближении.

– И каков правильный ответ? – продолжал я расспрашивать Гордеева.

Он показал. И я, тут же проверив свои выкладки, нашёл в них ошибку, исправил и получил тот же результат. Гордеев посмотрел – всё верно. Уже за дверью я услышал его рокочущий бас:

– А студент, оказывается, задачу решил правильно!

И было начало ноября. И договорились мы с моим руководителем, что появлюсь я в отделе в ближайшую среду. А пришёл только… в середине мая! И то – за проставлением базового зачёта. Теоретики были в шоке. Они уже предположили, что я ещё куда-то переметнулся. А тут – на тебе!

Посетовали они на таковое моё усердие. Поняли, что светлые их предначертания в данном случае не реализуются. Но, люди добрые, зачёт поставили. И высказали пожелание на заключительный курс, чтобы я несколько чаще бывал в отделе, иначе могу остаться без диплома.

И в начале следующего учебного года Гордеев сформулировал мне дипломную задачу. А я её решил. И диплом был мною защищен. Однако без блеска – на четвёрку. Что же случилось, почему я не захотел пойти по той успешной дороге, которую мне предначертали поверившие в меня учёные? Почему разом поставил на этих перспективах крест?

Увы, ещё только готовясь к испытанию, я уже понял, что эта наука не по мне. Слишком скучен и убог её математический аппарат – системы алгебраических уравнений, решаемые в первом, втором и в энном приближениях. Ну, а когда экзаменаторы не сумели понять моих рассуждений, решил, что моего экзамена они не выдержали.

И всё-таки я, может быть, ещё приложил бы толику усилий к овладению теоретическими премудростями высокотемпературной плазмы, если бы моим руководителем согласился быть сам Рудаков или, на худой случай, Иванов.

Таковы в ту пору были мои амбиции.

В Обнинске

После окончания МФТИ меня пригласили на работу в Физико-энергетический институт, располагавшийся в Обнинске. Город в сотне километров от Москвы, сплошь состоящий из всякого рода научно-исследовательских институтов.

Типичный подмосковный Наукоград!

И был я определён теоретиком в лабораторию, занимающуюся низкотемпературной плазмой и приборами, работающими на её основе. Только в первый день отсидел я все свои восемь рабочих часов полностью. С меня хватило. А, уже начиная со следующего дня, появлялся в лаборатории только мельком. Подойду к одному, к другому. Поболтаю. И – до свидания. Притягивала Москва, притягивала поэзия и тревожила постоянная потребность в женщинах.

Прописка

Поселили меня в комнате институтского общежития, где проживал слесарь лет сорока, уже побывавший в браке. Едва переступил я порог, как он объявил мне, что нужно «прописаться», для чего двух бутылок водки будет вполне достаточно.

Пока я ходил в магазин, слесарь нажарил сковородку прудовых карасей, привезённых из родной деревни. И мы приступили. Между тем сожитель мой быстро пьянел. Ещё мы не допили первую бутылку, как стал он заговариваться, а затем и вовсе отрубился.

Оттащив обмякшую тушу на кровать, поднял я валявшуюся в углу бутылку тоже с водочной этикеткой, но уже крепко пропылившуюся, сполоснул под краном и перелил в неё недопитые нами остатки. А свою вторую, непочатую убрал в чемодан – пригодится.

Не прошло и получаса, как слесарь пробудился и потребовал налить ему ещё. Я выплеснул в его стакан оставшиеся грамм тридцать. Когда же он заговорил о второй бутылке, то я изобразил самое искреннее изумление. Мол, всё выпили, а ты не помнишь, и указал ему на две пустые бутылки, стоящие на столе. Он удивился, повернулся к стене и уснул уже до утра.

Пил он регулярно и всё больше в одиночку. Надо сказать, что пьянство было его любимым времяпрепровождением. Однажды среди ночи я проснулся оттого, что кто-то, навалившись всем телом, меня душил. Сбросив уже входящего в азарт изверга, я включил свет и разглядел его. Полуночным агрессором оказался мой сосед по комнате. Теперь он уже лежал на полу возле моей койки и храпел.

Этажом выше

Однако проживали в общежитии и весьма интеллектуальные ребята в основном из молодых учёных, с которыми можно было потолковать о поэзии и живописи и даже разжиться для прочтения редким сборником стихов. Особенно частенько захаживал я к симпатичному и спокойному Геннадию, жившему этажом выше в комнате на одного. Был он добр и весел, носил очки и любил посмеяться над хорошей шуткой.

Случалось, я ему читал стихи собственного сочинения, о которых он по врождённой деликатности не высказывался, но слушал внимательно с видимым интересом. Когда же мне нужно было провести время с очередной дамой, Геннадий неизменно ссужал меня ключом от своей комнаты, а сам на время перебирался к другу. А ещё был он альпинистом, то есть относился к той категории людей, которая для меня так же непостижима, как, скажем, сочинители музыки.

Первый штурм

В эту самую пору стал я наведываться в столичные литературные журналы. Но, увы, безрезультатно. Мои рукописи неизменно возвращались или почтою, или сам я за ними заходил. Впрочем, на заведующих поэтическими отделами уже тогда мне случалось производить благоприятное впечатление.

Уже и поэтесса Татьяна Глушкова предлагала высшим чинам «Литературной газеты» большую подборку моих стихотворений, и критик Галина Корнилова – в журнале «Знамя», и поэт Юрий Паркаев – в «Молодой гвардии»… Но через инквизиторский суд редакционных коллегий моему творчеству пройти пока не удавалось. По-видимому, именно там восседали самые главные и самые строгие вершители литературных судеб.

Мудрено ли, что у меня возникло ощущение железобетонной стены, которую я понапрасну пытаюсь проломить лбом. Едва ли не паникуя, по каким только адресам не начал я бросаться в поисках поддержки.

Однажды к Павлу Антокольскому стихи свои послал, как будто к пифии древней за оракулом обратился. И вскоре по его приглашению наведался к престарелому поэту домой – едва ли не к последней реликвии времён стародавних.

Запомнилась тёмная, затхлая квартира одинокого, пожилого, не очень здорового человека. Посреди комнаты большой заваленный книгами и рукописями стол, на котором среди прочего я увидел и распечатанный конверт своего письма. Тут же лежали и согнутые пополам листочки с моими стихами.

Предложенный стул. Исхудалое с впалыми щеками и тёмной, почти коричневой пигментацией лицо живого классика. И странный, не слишком внятный разговор. И вопросы Антокольского, любопытствующие о моём отношении к его поэзии. И, увы, ни малейшего упоминания о моей…

Случилось мне, будучи проездом в Ленинграде, переслать стихи свои и Лидии Гинзбург. Ещё один литературный остов Серебряного века. Ожидал, что и тут последует приглашение в дом. Увы, не последовало. Знаменитая визави Ахматовой и Мандельштама осчастливила меня лишь коротеньким и отнюдь не лестным отзывом по телефону.

Позднее, будучи автором поэмы «Млечный путь», которую никуда не мог приткнуть, додумался я обратиться за помощью и к самому Константину Симонову, которого всегда считал замечательным мастером эпической поэзии. И вот, разжившись номером его дачного телефона, звоню. Объясняю в чём дело, и прошу разрешения переслать ему текст моей поэмы. Тут уже не то что встречи не последовало, Симонов и знакомиться с поэмой моей отказался: дескать, обратитесь в журнал «Юность», там имеются квалифицированные литературные консультанты.

Словом, из потревоженной мною плеяды громких имён Антокольский оказался самым дружелюбным и отзывчивым человеком. Очевидно, в силу собственной забытости и заброшенности. И грех тут кого-либо винить, ибо уже тогда Господь приучал меня не заботиться и не суетиться, но Сам давал мне нужное в подходящий для этого час.

«Колокола» услышаны?

Однажды заведующий поэтическим отделом журнала «Новый мир» Вадим Сикорский сообщил мне, что рукопись моей поэмы «Колокола» произвела на него хорошее впечатление, и что он рекомендовал меня в литературную студию, которая будет открыта при Московской писательской организации и Московском городском комитете комсомола.

И был я зачислен в семинар, который вели Винокуров и Сикорский. И раз в неделю под их руководством собирались молодые московские поэты, обсуждали друг друга, а затем уже на свежем воздухе вольно общались. Многие из тех по-настоящему талантливых ребят в дальнейшем так или иначе проявили себя в писательском деле. Но никто не засиял. Старшие товарищи позаботились…

Первый проблеск

В начале лета 1972 года мне вдруг забрезжила удача. Когда я пришёл со своими стихами в журнал «Юность», располагавшийся в одноэтажной пристройке к «Дому писателей», встретил меня заведующий поэтическим отделом журнала высокий и загорелый красавец – поэт Сергей Дорофенко.

Представившись, я протянул ему стопу своих отпечатанных на машинке стихотворений. Дорофенко, отнюдь не расположенный читать всё, предложил мне самому отобрать три лучших. Дескать, для знакомства достаточно. Ну, а я ответил, что он может ограничиться стихотворениями, лежащими сверху.

Едва пробежав глазами первое, заведующий подозвал двух своих помощников, находившихся в кабинете, и стал им одно за другим передавать мои стихотворения сразу по собственном прочтении. Таким образом, он просмотрел всю стопку и, похвалив, сказал, что мне, конечно же, есть над чем поработать, но в принципе повод для публикации имеется. И, пометив некоторые стихотворения одобрительными галочками, предложил зайти уже осенью после отпускного сезона: мол, будем готовить подборку.

Когда в сентябре я снова появился в журнале, то узнал, что Сергей Дорофенко погиб. Обстоятельства его смерти выглядели ничтожно и глупо. Будучи в ресторане ЦДЛ, поэт подавился шашлыком. Случись среди ресторанной публики кто-нибудь смыслящий в медицине, его могли бы спасти…

Все сотрудники редакции выглядели опечаленными. Было заметно, что этого человека здесь любили. Когда же я сообщил Натану Злотникову, что Дорофенко отобрал некоторые из моих стихов и собирался напечатать, новый заведующий отделом с большой твёрдостью заверил меня, что всякое стихотворение, отмеченное одобрением Сергея Петровича, будет издано.

Игрок?

Игровой азарт всегда был мне не чужд. Но всякий раз он или уравновешивался чем-то разумным, или чем-то насущным отменялся. Оказавшись в Обнинске, я ещё немалое время посещал волейбольные тренировки, проводившиеся на Физтехе в новом спортзале. Преподаватели, аспиранты, студенты старших курсов: 5-б команд. И каждой перепадало за вечер сыграть не более двух-трёх партий. И всё-таки я мотался в Долгопрудный аж с противоположного конца Подмосковья: четыре часа – туда, четыре – обратно.

И привлёк тогда моё внимание один из постоянных посетителей этих волейбольных вечеров. Лет под шестьдесят, маленький, лысый и уже не очень умелый игрок выглядел он несколько странно на фоне более молодых и ловких. Ходил он, несколько надуваясь мышцами, и, похоже, качался. Образ, в чём-то поучительный и уже в пожилую пору частенько приходивший мне на ум – не так ли выгляжу и я, на седьмом десятке гоняющий мяч с дворовыми мальчишками? Похоже, так…

Впрочем, с вылазками в Долгопрудный вскоре было покончено, ибо, освоившись в Обнинске, нашёл я и тут немало возможностей для вечернего волейбола.

Было и такое, что я едва не пристрастился к преферансу, который требует аналитических усилий и, значит, был «в масть» моим математическим наклонностям. Говорят, новичкам везёт. Это, должно быть, злые силы стараются, чтобы затянуть дебютанта поглубже в игру? Сомнительное везение.

А вот мне повезло по-настоящему. В результате: несколько бессонных ночей, проведённых за карточным столом, и ощутимый удар по моему бюджету очень быстро убедили меня в ненужности и даже вредности такового времяпрепровождения.

Сложнее оказалось распрощаться с шахматами. Особенно в пору повышенного, чуть ли не всеобщего интереса к этой всё-таки элитной интеллектуальной игре. Матч Бориса Спасского с Робертом Фишером! Каждая партия захватывает. Каждое отложенное окончание интригует.

Вдруг я примечаю, что даже в кинотеатре во время просмотра фильма между мной и экраном то и дело возникает шахматная доска с фигурами, снующими туда и сюда в поисках выигрышного варианта. Что-то уже избыточное, болезненное. И тут же возникающий вопрос: а для чего, зачем? И ответ – пустопорожняя трата не только умственных, но и душевных сил.

И эндшпиль!

Урок, преподанный тремя верзилами

Между тем бедолага-слесарь, прожив со мной года два, получил квартиру. И ко мне подселили математика моих лет, страдавшего язвой желудка, а затем двух высокорослых парней, выпускников МИФИ. К этим высокорослым захаживал ещё один выпускник того же института, такой же верзила. И были недавние мифисты ребятами весьма азартными – любили биться об заклад и спорить. И я от них не отставал. И вот постепенно мой выигрыш у них составил – 24 кружки пива.

Пошли мы вчетвером в Обнинский пивной бар и выпили там за вечер не 24, а все 32 кружки этого деликатесного аналога перестоялой мочи. И вернулись в общежитие. И стали мои сожители вымещать на моей физиономии весь свой недавний проигрыш. Этакая вот злоба у них на меня накопилась. И за то, что волейбол в одиночку троих обыграл, и за то, что в балду обставил, и за шахматы, и за шашки… Словом, за весь мой выпендрёж!