Читать книгу: «Интерпретации неба», страница 3

Всесвятское

. Урицкий. Сарыколь.

Всесвятское. Урицкий. Сарыколь.

Обрезки судеб по теченью века,

как вечной жизни колющая соль,

как дети на руках у человека.

Срослись мы плотью с кожею степей,

пером ковыльным устилая ложе,

полынь – вдова и преданный репей

заморской орхидеи стал дороже.

Гранитом гордости ликует гром

за силу человеческого сердца,

вознаграждая щедро серебром

из дождевых сокровищ громовержца!

Целует солнце черноземный грим,

забывший состояние покоя,

пусть кто-то открывает третий Рим,

А мы – первопроходцы Сарыколя!

1998 г.

Вор, или «Зимняя вишня»

Вот оно, ворованное счастье!

Жжет в руках и плещется в груди!

Грешной – это завтра, а сейчас ты

Белою голубкою лети!

Выше солнц, молвы звенящей, выше

Вер и сфер, и брошенной на дно

Той другой, с позолочённой крышей,

выше вместе, выше – не одной!

Семь ветров – небесное распутье,

семь дорог – запутанный клубок

наших жизней, в этом безминутьи

семь и я – распутная – у ног.

Отчего ворованное сладко?

Всюду шепот: не твоё, не тронь,

но лечу – неловко ли, украдкой -

в два крыла величиной с огонь!

Отчего – Сарыколь?

Отчего, Сарыколь, с желтой грустью на путника смотришь,

или это люцерна пролилась на озерное дно?

Мал отрезок пути – от столетья отрезанный год лишь -

и тебе сентябрями разлуку делить суждено.

Гонит что суховей, чью тоску по душе развевает

будто горькую пыль заметает под битый очаг?

Вот и слезы твои зализать ему сил не хватает,

Так и стынут на коже. Или это опять, солончак?

Письмена, дневники переклеены белой полоской,

нет страниц с заголовками старых побед и вождей,

сотый лист и одни лишь березки, березки, березки,

да размытые тропы чернилами, что от дождей.

Отчего – Сарыколь? От осенней листвы? Или зори

Омывали лучистые руки прохладной водой?

Затонувший маяк так не дышит заржавлено в море,

Как обветрил ты путника самой соленой тоской….

Скоро путник уйдет, журавлиною будет дорога,

твоя стайка синиц – желтизной на раскрошенный хлеб,

Не грусти, Сарыколь, ждать останется, видно, немного,

Видишь, как полумесяц над чьей-то судьбою окреп…

Украинский сонет

Post scriptum солнца – всё рost-летнее -

Со-нет зажженного сознанья.

Любовью не зову последнею,

зову иначе, ты – останья.

Катились в ночь колечки бледные -

к другой медовости касанье,

по следу шли они, по-след-ные,

ты рядом шла – со-шла – останья.

Другие – лункой леденелости

сверлились в сердце, препинанием,

ты ж с соком яблочным и спелостью

вошла в мое тире, останья.

Оборкой лета с нитью медною

не мерь седьмые расстояния,

отрежь, чтоб из меня последнего

заплатку к сердцу сшить, останья.

Тогда смогу признаться в малости:

зову останьей, чтоб осталась ты…

2002

Послесловия

Мне осталось немного: лишь черкнуть пару строк послесловий

после вечных дождей или после суровой зимы,

что живу, мол, без разных условностей и условий,

без тебя и надежды, и, в общем-то, без нужды.

Будет что написать на полях своим почерком тонким,

было б поле широким, что как жизнь враз нельзя перейти,

не звонил б телефон, истязая вконец перепонки,

и у скважин замочных бы не суетились враги.

Черкану по чертям, по пути против шерсти всех кошек,

что скребут в подреберье, где раньше пылало душой.

Перечеркнуто всё, завершенное в робкое «может»,

только новый абзац или жизнь только с красной строкой.

Пару скомканных бед (в завещаниях пишут немного).

Без имущества, тяжбы и прочей житейской возни

отдаю то, что нажито – чистую капельку Б-га!

(в эру «После меня» на простывшее сердце прими)…

Память

Они смеялись и давились

рассолом, песнями, дыханьем,

по кружке! э-э-эх! и закружились

опилками воспоминанья:

– Любил он, кажется, ботинком

царапать небо!

– Нет, когтями!

– Не помнишь? Зря!

Чай на поминках

судьбу хлебаем с киселями!

– И той зимой…

– Да нет же – летом!

– С той бородой…

– Да нет! С усами!

И облысевший! Был поэтом!

– Нет, скрипачом и с волосами!

Хохочут…

Воздух мелкой рябью:

заброшен камень амнезии,

Ушел…

…не попусту в октябрь

сырую землю бороздили.

Вспотели окна – это тени

когда не выставлены блюдца

(столовых вер столоверчений)

мечтают снова задохнуться.

А там дрожит одна. Нагая.

Воспоминающая свора:

–Ты кто ему? Жена? Какая?

С тобою, знать, за желтой шторой?!

Молчанье.

Шаг.

И стынут лица.

Та тень с дрожащими руками

не даст, не даст Ему забыться!

И тень ли это?

Муза?

– Память…

Глубоко

Всё – глупо.

Вы сказали – глубоко.

Жест – с глаз долой,

Вам показалось – в око…

Жестоко

объясняться за чертой

на пальцах и шипах чертополоха.

Расплата –

проба золота у рта.

Сок – по губам прочтете Вы – кровища.

Сокровище -

делимость пополам,

На пол – в уме,

Вы посчитали – нищий.

Забыть пора,

а Вы – пора за быт,

за имя, выпорхнуть из тела. Слово

«Взаимное»,

как мотыльки и Вы,

я солоно и соло, как «иное».

Из сердца – вон!

Черта – чертополох.

И Вы – не нож, не я – в подножье N-ом…

Невыношенной

птицею любовь

падет к моим исколотым коленям…

Рубиновая свадьба

Мы – две души – две согбенные старухи

с одной котомкой полевых обид,

Порой грешим, порой к закатам глухи,

когда разлука что-то говорит.

Мы – ржавый след от сломанной качели,

в его изгиб измены не излить,

Как фальшь монет, и чьи-то параллели

к другой надежде в плоскости Земли.

Мы – негатив одной прожитой съемки

без вспышек… Мы – отравленная мазь,

cвет заслонив, знахарствуем в потемках

великое стремленье не упасть.

Мы – пустота в двух связанных сосудах,

из старых чувств полынный сухоцвет,

Не тот, не та….

пустые пересуды

в рубиновой запруде

слов и лет.

И маленькие колокольчики у входа

Гербарий на темном фоне.

Тонкие линии рамки сомкнулись в попытке ограничить бесконечное пространство цвета. Стекло, застывшее от усилий создать иллюзию надежды для полинявших прожилок соцветий. И они, цветы, в последней ностальгии, отдающие частицы своей влаги солнцу…

Порою ей казалось, что она уже была здесь, в этом мире.

Все повторяется и потому узнаваемо– и это распахнутое во всю ширь небо, и эти облака, и эти птицы. Тогда глубоко внутри что-то надрывалось, становилось невесомым, и само время переставало существовать.

А те люди, оказавшиеся рядом с ней на одной координате земли и жизни, что просто могли дотронуться друг до друга, говорить глупости и смеяться, видели ли они миг, луч вечности? Или вечность избранна?

Она заглядывала им в глубину глаз, в самое дно, ведь только там сокрыта красота и таинство. Выйти за пределы радужной оболочки и проникнуть в трепещущее, в сокровенное.

Глаза в глаза.

Слеза.

Слезы миллионов людей одинаково солоны.

Почему люди прячут их, эти маленькие прозрачные колокольчики у входа в храм вечности?

Когда-нибудь некий химик откроет формулу слезы, где сила потери – постоянная величина, константа…

Она вспомнила тот августовский день.

Тусклые вокзальные декорации, часто оживляемые старенькими Икарусами и вездесущими пассажирами, манерный голос диспетчера, запах снеди и ручной клади.

И посреди транзитной суеты – остановка всего и сущего: двое, робко и неловко обнявшихся (наверное, также ложится первый снег или раскрывается цветочный бутон).

Время в циферблате вокзальных часов надрывно простучало и замерло. Эти двое, с убогой, проросшей сорной травой, вокзальной площади, вопреки всему и всем ступили на островок Иного…

Шагнувшие за пределы круга, ставшие одной пульсирующей горячей точкой на карте вселенной…

Они смотрели друг другу в глаза.

Что таилось в глубинах их глаз?

Сонаты ли полных лун?

Но слезы обоих, горячие ручейки по щекам…

Она выплакивала осколки одинокого «вчера». А он оплакивал опустевшее «завтра».

И от этого слишком дорогим становилось открытое право быть вместе…

Так, на грани абсурда, пересекаются параллельные линии – пусть разные, пусть неловко, и там, в мгновении ока, рождается луч, а может, и вечность.

Они стояли, обнявшись, и видели самый миг луча.

Вокруг, вопреки, ничего не изменилось: часы по-прежнему правильно отстукивали столичное время, маршрутный поток продолжал литься по назначенным направлениям, даже рейсовый автобус прибыл по расписанию. Манерный голос диспетчера объявил об отправлении.

Он уезжал.

Ее уводила только что подошедшая осень.

Порознь.

Пять минут после новой эры.

Люди, киоски, рекламные вывески – одним ядовитым пятном отравляли пространство, вынуждая раствориться и исчезнуть.

Ей хотелось увидеть себя, попытаться найти хоть отпечаток происшедшего таинства. Быть может, она без плоти и ее нет в этом мире.

Вдруг, наконец, среди гнетущей пустоты мелькнуло ее отражение: небрежно брошенная на прилавке вокзального магазина небольшая композиция в рамке. Похоже, досужий восточный ремесленник уподобился на такое не раз, и на местном рынке таких картин было множество. Но это отражение было верным – автопортрет…