Читать книгу: «Дневник русской женщины», страница 11

Трудно передать то радостное настроение, которое овладело мною: мне вдруг показалось все так хорошо, так весело! Вернувшись домой (с адресом!), я легла в постель и долго не могла сообразить, правда ли это было, или весь этот разговор – сон. А на душе было так светло, как никогда. Точно крылья выросли. Я опять начала надеяться…

9 декабря

Была сегодня у бабушки. Она, кажется, уже примиряется с моим намерением и весьма благосклонно спрашивает меня о курсах. Милая бабушка! Нет сомнения, что мое печальное семейное положение заставляет ее иначе смотреть на все: она ясно видит, что мне в семье оставаться невозможно. Отчуждение матери от нас, ее дочерей, дошло до крайности, – мы редко встречаемся, не говорим с ней ни слова.

Еще более: недавно она пришла ко мне: «Вот вы жалуетесь на меня, что я не говорю вам ничего; есть жених, получает 160 рублей в месяц, ищет невесту; не хочешь ли выйти замуж?» Я молча указала маме на дверь комнаты братьев, которые слышали все ее слова, но она как будто не видела моего жеста и продолжала еще громче: «Получает 160 рублей… мне хвалили его…» Я встала и тихо, чтобы не слыхали дети, сказала: «Прошу раз навсегда не говорить мне ничего подобного. Дайте мне лучше разрешение поступить на курсы». Этого было достаточно, чтобы мама ушла, и ее изящная, девически-стройная фигура с красивым тонким лицом исчезла за дверью. Через несколько минут ко мне вошла младшая сестра. – «Сейчас мама сказала мне: Лиза не хочет идти замуж, не хочешь ли ты? Я, разумеется, ответила, что не желаю и хочу учиться». Этого достаточно, чтобы понять, до чего дошло пренебрежение матери к нам, молодым девушкам; недостает еще одной, последней ступеньки, и наша связь с нею порвется.

Да простит мне Бог, но я уже давно перестала любить мать, как должна бы любить и как любила в детстве. Теперь мы, можно сказать, круглые сироты. Отца у нас нет, мать существует для нас только фиктивно, но никак не нравственно. Что будет дальше? Нашу небольшую семью, среди полного довольства, положительно преследуют нравственные несчастия. О, как я ценю теперь жизнь небогатых людей, которые не живут в больших квартирах, не шьют себе дорогих платьев, не держат лошадей, но в семьях которых царят мир и любовь, где все члены не смотрят в разные стороны, а взаимно понимают и любят друг друга! Как желала бы я устроить такую семью из нашей, но это невозможно…

20 декабря

Прочла «Исповедь» Руссо. Почти до конца читала ее с большим интересом: весь тон этой книги, искренность признаний невольно трогает и увлекает; интерес ослабевает только в конце, когда Руссо наполняет страницы мелочными подробностями и рассуждениями о своих друзьях. Его подозрительность, его постоянная жалоба на изменяющих ему без причины друзей – все это придает книге, вначале такой занимательной, характер чего-то мелочного, недостойного великого человека. Осуждая своих друзей, Руссо постоянно увлекается описаниями этих подробностей; предназначив свою книгу для потомства, он с равным увлечением описывает как о себе, так и о старухе ле Вассер, о своих ссорах с нею, о записочках г-жи д’Эпина… Но поразительнее всего кажется мне невольное признание Руссо, на основании чего бросил он своих пятерых детей: «Я рассудил, что если я не могу сам дать им воспитание, какое бы хотел, то лучше отдам их обществу…» – говорит он совершенно спокойно, убежденный в своей правоте. Так говорит человек, написавший «Эмиля», произведший переворот в системе воспитания! Я, право, готова поверить тем, кто думает, что можно уважать писателя ради его творений, презирая его как человека. Руссо за свой поступок с детьми достоин презрения, но его искренность, с какою он признается и раскаивается в нем, может отчасти смягчить вину его. В конце книги он говорит: «Кто рассмотрит мой характер, мои нравы, мои привычки, склонности, удовольствия и после этого назовет меня бесчестным человеком – тот достоин виселицы».

Руссо не лучше и не хуже многих – с той только разницей, что он прямо признает за собой те вины и ошибки, которые всегда скрываются другими. Он говорит, не стесняясь, и о своем первоначальном падении, и о своих дальнейших отношениях к женщинам, и о минутной связи с проституткой, и о своем поступке с детьми, – и все эти факты не возмущают нравственного чувства читателя так, как иногда возмущается оно новейшими произведениями Золя и Мопассана, читая которые знаешь, что это – не реальные факты, а лишь творение воображения, воздействующего на действительность. То, что было в жизни, нравственные катастрофы, – всегда заинтересовывает, возбуждает сострадание, но никак не гнев. Почему это? Я думаю – потому, что личность Руссо – в самой сущности своей нравственная; его чувствительность местами придает исповеди сантиментальный тон, но эти же чувствительность и нежность сердца возвышают его характер и делают трогательной искренность его признаний.

Мне пришлось читать дневник Марии Башкирцевой, молодой девушки, чистой и невинной. Она тоже искренна, но чтение ее дневника оставляет скорее тяжелое впечатление: холодный, блестящий эгоизм на всех страницах, она ни в чем не виновата, она очаровательна при своей красоте, уме, таланте… Но… нет! высшей справедливостью дышат до сих пор слова: кающийся грешник лучше многих праведников.

Наблюдая жизнь, необходимо каждому развить в себе снисходительность к людям, способность извинять, оправдывать их поступки, в то же время стараясь не отступать от своих убеждений. И это мне удается, в особенности во всем, что касается нравственности, любви, увлечений. Поэтому-то я состояла и состою поверенной всех моих подруг, масса чужих тайн и романов мне доверяется без всякого любопытства с моей стороны. Теперь я хорошо понимаю, каким образом я приобрела доверие тех, кто в гимназии видел во мне только какое-то отвлеченное существо «не от мира сего», вечно занятое книгами: по окончании курса я сошла со своих облаков к людям, присмотрелась к их жизни. Я не хвастаю, по меньшей мере, глупо восхвалять самое себя; я не считаю это даже за достоинство; я просто стараюсь, по мере возможности, быть ближе к людям. Поэтому признания Руссо, несмотря на его поступок с детьми, за который он достоин презрения всех людей, – все-таки не потеряют своей привлекательности для тех же людей.

21 декабря

Все более и более, с глухим отчаянием сожалею я об этих трех безвозвратно ушедших годах! Поступив на курсы, я кончу их не ранее 25 лет – стыд подумать! Учиться до таких лет, ничего самостоятельно не делая, а ведь жизнь так коротка! Она пройдет, и не увидишь ее; не надо терять ни одной минуты без пользы, без дела – я же теряю годы!! О, Боже, Боже, здесь не выразить словами того мучения, которое овладевает мною!

Я до того увлекаюсь этими мыслями, что мне кажется – мое желание никогда не исполнится, что я не доживу до этого времени и умру нынешней весною. Расстроившись до последней степени, я начинаю чувствовать себя скверно; сердце замирает. Машинально прижимаю к нему руку и думаю, что у меня развивается порок сердца, что мне надо бы советоваться с доктором, но это уже бесполезно, и нынче весной, как раз в то время, когда надо будет посылать прошение, – я умру! И тотчас же представляю себе, как я буду умирать, не высказывая малодушного сожаления о жизни и скорой смерти, что́ должна буду я сказать сестрам и братьям при прощании… Картина выходит до того трогательная, что слезы навертываются на глазах от жалости к самой себе и своей погибшей жизни.

Смешно, право, а между тем мое душевное состояние в последнее время именно такое. Никто не подозревает его: я овладеваю собой в присутствии других…

Теперь я возмущаюсь на самое себя, что была покорна, позволив матери так жестоко разбить мою молодость… Я могла бы наполнить жалобами море, а не листы этой тетрадки! А между тем возмущаться – то и не нужно и грешно: надо вспомнить Бога, крест страданий, требования религии, но не так-то легко мне совладать с собою… Недаром же с молодых лет по вечерам я простаивала долгие часы на молитве, обливаясь слезами, прося у Бога лишь одного – прощения в своих грехах, и каялась до того, что забывала все окружающее: мои глаза видели только икону, какая-то сила влекла меня к ней, и казалось мне, что я уже не в комнате, а подымаюсь куда-то выше и выше. Неизъяснимое наслаждение охватывало меня всю, и чем больше я молилась, тем легче становилось мне, и я ложилась спать совершенно спокойная и счастливая, еще не вполне опомнившись от этого страстного покаяния. И теперь, как и прежде, я молюсь так же страстно, обращаюсь к Богу с моими отчаянными мольбами и слезами… И все-таки у меня не хватает терпения, исчезает покорность судьбе…

Ах, когда подумаешь, сколько качеств надо иметь, чтобы называться истинным христианином, – окажется, что мы все более чем наполовину язычники.

Нерехта, 10 декабря

Как здесь хорошо! Едва только я вышла из вокзала и поехала по полю, едва завидела белые колокольни родного городка, – сердце опять забилось сильнее, опять охватило меня радостно-взволнованное чувство, которое испытываю всегда, приезжая сюда… Здесь мирно и тихо встречу я Новый год…

1895 год

8 января

Я встретила Новый год у себя на родине. Никогда я так не молилась, никогда у меня не было такой глубокой мольбы к Богу, как на нынешний год. Чего хотела я? – Я молилась о счастье сестры, если ей суждено быть счастливой, просила счастья им обоим; себе просила я – исполнения моего желания, осуществления моей заветной мечты, моей цели, к которой я иду. Две просьбы только, не велико число, но велико их значение: это была молитва о двух жизнях. И чувствую, что не только две, но даже и одна из них, может быть, не исполнится…

13 января

В семейном кругу вновь заговорили о курсах. Мама не только не дает позволения, но прямо старается восстановить родных против меня всем, что может пустить в ход: слезами, притворством, отчаянием, любовью ко мне, дальностью расстояния, etc. Такие доводы производят влияние. Видя, что я отказываюсь от папирос, предложенных дядей, меня серьезно и не без колкости спросили: «А как же будешь там-то, на курсах? ведь все курсистки курят…» Я могла только улыбнуться. «Далеко не все», – сказала я, едва удерживаясь от смеха. Но… мне не поверили и в дальнейшем говорили со мной мало и пренебрежительно. Дядя же, добрый и милый дядя, который нас так любит и обращается как с маленькими девочками, – усадил нас около себя и прямо заявил: «Ну вот; посижу с вами теперь, пока вы еще не уехали на курсы, пока вы еще хорошие девочки…» Совершенно тронутая слезами мамы, бабушка растерянно повторяла: «Уж очень далеко уедешь, Лиза; ну на что тебе эти курсы?..»

Ах, тяжело; вижу, что без борьбы не выйду я из моего болота. Предрассудки – такая глухая стена, которую необходимо не разбирать, а прямо ломать силою, чтобы скорее увидеть свет…

19 января

Обе сестры П-вы в высшей степени симпатичные девушки. Младшая, Маня, учится на курсах; она сообщила нужные сведения о них и обещала узнать, могут ли принять меня без разрешения родителей, ввиду того, что в августе я буду совершеннолетняя. Таким образом, моя судьба, так сказать, висит теперь на волоске – от ответа Мани зависит все; потому что разрешения мама по доброй воле не даст никогда: она играет комедию, обещая подписать бумагу, и, как ловкая актриса, переходит тотчас же на драматическую роль, – слезы и отчаяние при виде пера и чернил. Да простит мне Бог, но ведь это, в сущности, притворство, нервный каприз неврастеника, который заставляет приносить в жертву своему произволу жизнь других…

Слушая серьезный разговор 19-летней девушки, я невольно чувствовала, что ее постоянно окружает интеллигентная среда, в которой быстро развились ее ум и способности. Наконец-то я познакомилась с таким человеком, который мне всегда был необходим! Только теперь, только сейчас! Боже, как бы охотно я кончила курс вместе с нею, возвратилась бы опять на надоевшую мне школьную скамью, чтобы только иметь возможность быть знакомой с ней несколькими годами ранее…

Когда Маня рассказывала о переписке, которую она ведет с молодыми людьми, о двоих свободных знакомствах, – я невольно сравнивала себя: а я-то? – В 19 лет мне едва-едва разрешено было знакомство со студентом и позволено, в виде особого снисхождения, иногда поболтать с ним о всяком вздоре в присутствии мамаши. Только в отношении моего умственного развития я всегда была самостоятельна; но во внешней жизни со мной обращались как с малым ребенком, постоянно ставили в узкие рамки, и теперь я действительно похожа на робкого, застенчивого дитятю. Бывает же возможность изуродовать так человека!..

И я чувствовала себя в этот вечер очень скверно: как бы приниженной перед Маней, сознавая при этом собственное невежество. Ах, как хотелось мне хоть на время оставить всю эту обстановку, среди которой я выросла, и с головой окунуться в ту, такую привлекательную для меня, жизнь! Пусть в этой среде девушки не имеют бриллиантов, молодые люди плохо одеваются, но зато общество их вдвое, втрое интереснее нашего, где в гостиной – приличная скука, но всегда модные туалеты… Скорей, скорей за книги! Забыться!..

23 января

Я так устала, так устала, что даже равнодушно отношусь к моей собственной судьбе; а между тем в ближайшие дни должна ожидать ее решения. Но меня это даже и не интересует, точно дело касается постороннего лица, а не меня…

Недавно мне приснилось, что я умираю: кто-то перерезал мне жилу на ноге, – это была моя казнь, – кровь полилась; я упала на колени, закрыла лицо руками и повторяла только: «Господи, помилуй меня!» Я чувствовала, что с каждой минутой теряю более и более силы, как вместе с кровью, которая лилась ручьем, жизнь мало-помалу исчезала. В глазах пошли зеленые круги, я зашаталась… «Это конец», – промелькнула у меня последняя, неясная мысль; все кругом померкло, и я полетела в темную бездну… Я в ужасе проснулась: о, слава богу, это только сон! Сколько раз снилось мне, что я умираю, но никогда еще сон не был так жив и никогда наступление смерти не рисовалось так ясно. Отчего? – Недавно я с увлечением прочла «Историю жирондистов»⁷¹; описание последних дней жизни и смерти этого несчастного короля врезалось в память: я живо воображала это время и старалась испытать в себе душевное состояние короля при известии об осуждении его на смерть в 24 часа. Под влиянием этих мыслей мне мог присниться такой сон.

31 января

…Как женщина я не существую для мужчин; но и они как мужчины – не существуют для меня. Я вижу в них только учителей, т. е. людей, которые знают больше меня и знакомство с которыми может быть приятно и полезно, если я могу извлечь для себя какую-нибудь пользу. Но раз они не могут быть учителями, раз они не стоят гораздо выше меня – тогда они для меня не существуют; я могу быть знакома с ними, но для меня они не представляют ни малейшего интереса. Я давно твердо убеждена в этом; последние дни только подтвердили мои мысли…

2 февраля

Да будет благословен сегодняшний день! Мне кажется, что я снова начинаю жить! Несмотря на сильный ветер и снег, я пошла на каток. Там меня встретил Э-тейн и поехал со мной. – «Знаете ли, я ведь имею сообщить вам приятное известие», – сказал он. «Какое?» – удивилась я. «Маня пишет мне, что она справлялась у директора курсов и узнала, что вы можете посылать бумаги теперь без разрешения родителей, если в августе вы совершеннолетняя». – «Быть не может!» – радостно воскликнула я. – «Вы не верите? – засмеялся он, – так вот, я вам прочту письмо». Мои сомнения сразу исчезли… «Как я счастлива, как я вам бесконечно благодарна!» – повторяла я, чувствуя, что в душе моей подымается буря восторга. «Ну позвольте; радоваться тому, что вы видите себя близко к цели, конечно, можно, но я-то сделал для этого немного». – «Это для вас, а не для меня, – возразила я. Мною овладевало возбуждение. – Вы становитесь для меня человеком, с которым будет соединено воспоминание о самой лучшей, самой большой моей радости», – сказала я студенту. Тот молчаливо улыбнулся…

Мое надломленное, утомленное до бесконечности существо вдруг узнало в себе новую силу. Точно больному дали лекарство, от которого он выздоравливает…

Надежда – прекрасное слово! Да, я могу теперь надеяться; я снова могу жить!.. И мне хотелось болтать без умолку, смеяться так, как я давно уже не могла смеяться.

Я каталась недолго. Было темно, когда я шла домой; но обычно длинная дорога не казалась мне длинной, и темные сумерки казались светлее солнечного дня.

18 февраля

Вопреки моим ожиданиям, о. Владимир вовсе не был строг в этот раз на исповеди. Отвечая на его вопросы, я говорила чаще «нет», вместо обычного «грешна», потому что он спрашивал меня о вере, о Промысле Божием, стараюсь ли помогать несчастным словом и делом, а в этом я не могу признать себя грешной. Но под конец я сообразила, что нельзя же на исповеди говорить чаще «нет», нежели «да», и, смутившись, уже без раздумья, ответила на вопрос о. Владимира: «Не берете ли что-нибудь потихоньку?» – «Грешна», хотя припоминаю теперь, что не взяла ничего…

Ежедневно читаю «Жизнь Иисуса Христа» Фаррара и думаю теперь, что гораздо труднее исполнить на деле то, что в мыслях кажется таким хорошим, добрым и поэтому легким. Решившись по возможности быть лучше, в особенности в отношениях семейных, я сегодня едва-едва не отступила от такого доброго намерения. Прежде всего – видишь маму и вспоминаешь все, чем она оттолкнула нас от себя, видишь ее жесткий характер; потом дети начинают говорить грубости, без всякого повода с моей стороны, мешают, и… мой характер готов вспыхнуть, как шведская спичка. Но надо же когда-нибудь научиться владеть собой; неужели же у меня нет воли, нет самообладания?

А знаете ли, чего мне сегодня захотелось? Смешно сознаться даже самой себе. Видя, как дети⁷² ласкаются к сестрам, обнимают их, – мне вдруг страшно захотелось испытать на самой эту детскую братскую ласку, которой я никогда еще не видала по отношению к себе. Сестры относились совершенно равнодушно к этим «нежностям», как они их называют; но я… чего мне так хотелось, того, наверное, не увижу никогда! Дети как-то стоят ближе к сестрам и любят их несравненно больше, нежели меня; им и в голову не может прийти, что я старшая сестра, потому отношусь к ним строго, что люблю их разумною любовью и желаю, чтобы из них вышли порядочные люди… Впрочем, говорят, что дети ласкаются только к хорошим людям, они инстинктивно чувствуют, кто их любит. Во всяком случае, здесь нет ничего хорошего для меня; я, значит, по существу дурной человек. Что ж, это, быть может, и правда!

24 февраля

Петя прислал мне свою карточку; она была завернута в бумажку, и на ней было написано: «Лиза, посылаю свою карточку и прошу на меня не сердиться. Желаю всего хорошего, Петя». И этот тоже просит на него не сердиться! Как странны люди! Одним словом, одним разговором часто могут они причинить больше зла, нежели поступками, и не заметят этого; разве только мимоходом бросят вам: «не сердись»… – За что? В сущности, и Петя по-своему прав, а виновата опять-таки я, вообразив его не тем, чем он есть. Единственным извинением моим служит неопытность, уединенная жизнь, которую я веду, полное незнание людей, слишком живое воображение…

26 февраля

Начались мои хлопоты относительно необходимых документов для поступления на курсы. У меня есть все, за исключением трех: политической благонадежности, свидетельства о безбедном существовании и позволения родителей. Последнее – увы! – мне получить невозможно. Я отправилась к губернатору. Разговор был весьма короток: «Вы кто такая? Для чего вам нужно свидетельство о политической благонадежности? Кажется, за вами ничего дурного не известно, подайте прошение». Чиновник особых поручений обещал, что свидетельство вскоре пришлют ко мне на дом.

27 февраля

Труднее оказалось достать свидетельство о безбедном существовании. В отношении денежном я всецело в зависимости от сиротского суда и прямо должна была обратиться к нему, но побоялась, что там мне не выдадут свидетельства о моих средствах, ввиду того что я – несовершеннолетняя. Мне посоветовали обратиться в полицию: если полиция выдает свидетельство о бедности, то может выдать и о безбедном существовании. Я согласилась с этим, и вот – начались мытарства.

По страшной слякоти добрались мы с сестрой до «части», в самом конце города. Там очень красивый человек после краткого допроса сказал, что нужно обратиться в полицейское управление. Пришлось с одного конца города вновь отправиться на другой. В управлении по чугунной лестнице мы вошли в грязный коридор, где какой-то чиновник провел нас через темные комнаты за тот стол, где он занимался. Обстоятельно расспросив меня, зачем мне нужно это свидетельство, он с недоумением сказал, что подобный случай встречается первый раз. «Я нахожусь под попечительством», – скромно заметила я. – «В таком случае вам надо обратиться в Сиротский суд; а впрочем, сделайте так: приходите завтра утром сюда и переговорите об этом с полицеймейстером: он вам скажет, куда обратиться. Если сюда – то прошение уже написано и вы его тотчас подадите, а если в суд, то тогда приходите ко мне и я вам напишу прошение…»

28 февраля

Когда в назначенный час меня ввели в маленькую комнатку, где занимался какой-то чиновник, – все служащие в один голос говорили мне, что подобный случай встречается впервые и полиция подобных свидетельств не выдает. Вышел полицеймейстер, невысокого роста, средних лет, в очках и с пышной рыжей бородой, расчесанной по обе стороны. – «Вам нужно подобное свидетельство в знак того, что вы будете исправно вносить плату?» – сказал он. – «Да». – «Но как же полиция может выдать вам такое свидетельство о безбедном существовании? Ведь ей же неизвестно, какие вы имеете средства; притом – сегодня вы живете безбедно, завтра – нет; сведений о вашем имущественном положении мы не имеем. Единственно, что может вам выдать полиция, это – свидетельство о том, что вы не обращались за помощью ни в какие благотворительные учреждения. Но такое свидетельство для вас недостаточно, потому что в том, какое вам требуется, нужно удостоверение о ваших средствах». Вновь мне пришлось заметить, что нахожусь под попечительством. – «Тогда – чего же лучше, обратитесь в Сиротский суд. Он вам выдаст такое свидетельство». – «Но мне там могут отказать, ввиду того что я еще несовершеннолетняя. Нельзя ли полиции навести справки в Сиротском суде и выдать мне свидетельство на основании тех сведений, которые она оттуда получит?» – «Сиротский суд может отказать полиции в справке, потому что это ее не касается. Советую вам обратиться прямо к секретарю Сиротского суда, он вам все скажет». Я поклонилась и пошла в ту комнату, где сидел мой вчерашний знакомый. Этот благодетельный человек написал мне очень подробное прошение, сострадательно подтвердив, что полиция не может выдавать подобных свидетельств.

Делать нечего – пошла в Сиротский суд. Мне лично не хотелось обращаться с просьбой к секретарю, из опасения, что он, зная моих родственников, может рассказать им о таком неожиданном посещении. Каково же было мое удивление, когда я совершенно неожиданно встретила с его стороны самое живое сочувствие. – «Желаю вам успеха. Вам, конечно, надо поскорее иметь это свидетельство? Бумага будет готова дня через два. С таким делом нечего медлить, – чем скорей, тем лучше. Желаю успеха. Прошение составлено очень толково. Кто вам писал?» – спросил он. – «В полиции, – отвечала я, – потому что я сначала туда обратилась». – «Ну, вам там выдать его не могли, надо было прямо сюда». В восторге, что мне удалось так легко и просто устроить дело, я уже собиралась уходить, как вдруг секретарь, перевернув страницу и увидев только мою подпись – несовершеннолетняя наследница Е. А. Д., – удивленно спросил: «А где же подпись вашей попечительницы?» Этого я не ожидала. – «Подписи нет, и мама никогда не подпишет подобной бумаги», – решилась сказать я. – «В таком случае Сиротский суд не может вам выдать этой бумаги! Почему же ваша матушка не соглашается подписать ее? Разве она против этого?» – «Да, мама не дает своего согласия на поступление на курсы». – «Но почему же? Это – такое благое дело, что я сам, если бы была возможность, отпустил с радостью своих дочерей! Удивительно не давать согласия на такое хорошее дело; ведь в тысячу раз лучше учиться, нежели сидеть здесь, в провинции, сложа руки и ничего не делая!» – «Ах, я уже четыре года прошу этого позволения, и напрасно. И если я могу подать прошение теперь, то лишь ввиду моего совершеннолетия, которое исполнится в августе. Все дело в том, что бумаги надо посылать раньше, иначе я, конечно, не стала бы и обращаться за этим свидетельством в Сиротский суд». – «Значит, весь вопрос только во времени? Жаль, жаль! Едва ли Сиротский суд найдет возможным выдать такое свидетельство без подписи попечительницы! Ведь вот здесь недостает только этих слов: „против выдачи этого свидетельства ничего не имею“, и бумага завтра же будет готова. Я так привык видеть все бумаги за подписью попечительницы и не заметил сначала, что ее здесь нет…» – «Но я не денег же прошу у суда, мне они не нужны, мне необходимо только удостоверение, что я могу платить в интернат и за учение», – умоляющим тоном сказала я. – «Я понимаю, вас без этой бумаги не примут, потому что плата в интернате значительна. Но что же делать, если по закону Сиротский суд без разрешения матери не может выдать вам такого документа! В противном случае нам всем может попасть!» – «Что же мне теперь делать?» – с отчаяньем вскрикнула я. Добрый секретарь глубоко вздохнул: «Очень, очень жалею, я сочувствую вам, потому что нахожу ваше желание прекрасным. Постараюсь сделать для вас все, что могу. Вы все-таки подайте это прошение и приходите дня через два за ответом: или вам выдадут свидетельство, или возвратят обратно прошение…» Простившись, я вышла из суда совершенно растерянная, ничего не соображая…

Самые худшие предчувствия оправдались… Опять, опять препятствие! Опять отказ! Нет нужной бумаги! Боже мой, что же теперь делать? Ведь слова секретаря, его обнадеживание были только прикрытием слишком жестокого отказа… Этот добрый человек сразу приобрел мою полную симпатию за свое прекрасное, гуманное отношение ко мне, личности совершенно ему чуждой, и тем больнее было для меня, слушая слова участия, знать, что не сегодня завтра – он же возвратит мне обратно прошение… С этими грустными, жестокими мыслями тихо шла я домой и не выдержала: слезы отчаяния показались у меня на глазах, и шедшие по улице прохожие с удивлением смотрели на мое взволнованное лицо.

Итак, второй раз мне приходится висеть на волоске! Боже всемогущий, да неужели же нет у Тебя жалости ко мне? Где же справедливость? Мне, 20-летней девушке, отказывают в выдаче необходимого свидетельства для продолжения образования потому только, что мать из предрассудков, из странной прихоти, из ненависти к дочерям – скорее допустит меня выйти замуж за первого встречного и погубить себя на всю жизнь, нежели подпишет хотя одну бумагу, касающуюся курсов! – Dura lex, sed lex!⁷³ И я на себе испытываю всю прелесть этой жестокости, которая в данном случае, можно сказать, прямо бессмысленна. Справедливость получается самая несправедливая: если позволение матери – все, то необходимо, отдавая детей под опеку, наводить справки и о матерях, чтобы они не злоупотребляли своими правами.

3 марта

Сиротский суд отказал мне в выдаче свидетельства… Я уже заранее знала, что это так и будет, и поэтому спокойно выслушала секретаря, сообщившего мне об этом. – «Нельзя ли устроить так, чтобы за меня поручился кто-нибудь?» – спросила я. – «Вам есть еще два выхода, – отвечал он, – или вы можете написать директору курсов, что вы представите свидетельство об имении вами средств после совершеннолетия, потому что тогда Сиротский суд выдаст это свидетельство, или же можете написать, что вы в денежном отношении зависите от Сиротского суда и чтобы дирекция навела у нас справки о вашем состоянии. Тогда, на официальную бумагу директора, мы ответим, что у вас имеется такое-то состояние». – «А это верно, что Сиротский суд ответит на запрос директора, не откажет ему?» – «Конечно, должен ответить. Почем мы знаем, для чего директору курсов нужна справка?» – «Но именно потому-то, что Сиротский суд не знает, для чего директору нужна справка, он может и отказать ему», – подумала я, но не высказала этого сомнения, считая неудобным задерживать секретаря своими расспросами, так как к нему беспрестанно подходили какие-то люди с бумагами. – «Позвольте от души благодарить вас…» – «Очень, очень сожалею, что ничем не могу помочь вам. Сиротский суд на мои доводы отвечал мне: мы призваны охранять семейный строй, но не разрушать его». Я поклонилась и ушла.

Тяжело было на душе. И странное дело: чем тяжелее становится мне, чем более я вижу препятствий, – тем сильнее мое желание. Я чувствую, что становлюсь тверже и решительнее, и буду сопротивляться до тех пор, пока могу, пока хватит сил. Теперь я уже закрываю глаза на все и иду вперед, думая только о достижении моей цели. Занятия немецкой литературой и историей, за которые я было принялась, не идут на ум: несмотря на все спокойствие, с которым я стараюсь относиться к своей неудаче, я не могу заниматься. Я строю всевозможные планы на случай другой, последней неудачи – отказа принять меня на курсы, думаю о поездке в Петербург, словом – вовсе не об истории Греции и Рима, Шиллере и Гёте.

Сегодня дома разговаривала с сестрами о моих делах и рассказала им все, что и как думаю. Это немного облегчило меня. А почему? – и сама не знаю. Сестры ничем не могут мне помочь, ни советом, ни делом: лица у обеих выражали только огорчение при виде моей неудачи.

8 марта

Итак, – что предпринять теперь? Я почти решила ехать в Петербург, лично просить директора или кого-нибудь из «власть имущих» принять меня. Это единственное средство, чтобы не мучиться в ожидании ответа – какого ответа?! Если там мне откажут, – получив нужные сведения у знакомой швейцарки, m-lle Noyer, – начну собираться в Швейцарию…

Мне не хочется терять еще год. Довольно, довольно! Когда я подумаю об этих 3¹/₂ годах, я прихожу в ужас и отчаяние при мысли, что не сумела как следует распорядиться ими. Никаких знаний я не приобрела, читала так мало и не такие серьезные сочинения, какие надо бы читать. Я упрекаю себя за то, что не купила себе книг, тратя все деньги на наряды, поездки, театр, довольствуясь книгами здешней библиотеки… Словом, я недовольна моею прошлою умственною жизнью, всем, решительно всем моим существом! «Надо бы так-то, надо бы сделать то-то…» – твердишь самой себе, – и сожаление о безвозвратно-прошлом наполняет душу таким скверным сознанием собственной негодности и неспособности, что я рада бы бежать на край света, лишь бы уйти от упреков своей же совести…