Читать книгу: «Сквозь времена. Том 1», страница 2

Глава 4. Лаврентьевы

Деревня Заречье, будто старый графский перстень, затерянный меж холмов, хранила память о веках. С 1760 года стояла она на крутояре, глядя в небо островерхими крышами. Пятьдесят дворов, триста душ – и все как на ладони: река Свияга, узкая да бойкая, делила село надвое. На левом берегу, подальше от графской усадьбы, сохранившей свое белоснежное величие, селились приказчики да вольные крестьяне – избы крепкие, под железом, яблоневые сады до самой околицы. А на правом, в низине, где весной вода подолгу стояла, ютились потомки крепостных. Там и изба Лаврентьевых чернела у ручья, будто коряга, выброшенная половодьем.

Серафим Лаврентьев, хозяин дома, слыл в округе дивом: трактора КД-35, что другие на слом гнали, он с полпинка заводил. «У него в жилах солярка вместо крови», – перешёптывались мужики у конторы. Руки, знавшие каждую шестерёнку на ощупь, не спасали от зелёного змия. После очередной попойки председатель колхоза, Степан Игнатьевич, лишь махнул рукой: «Спится кобыле в дыму – пущай горит». Но сев озимых не ждал – до него неделя, а техника едва дышала, хрипя ржавыми легкими.

На рассвете, когда туман еще цеплялся за подолы огородов, председатель шагал к Лаврентьеву. Дом Серафима почти врос в землю: сгнившие срубы, забитые тряпьем окна, крыша, просевшая под грузом мха. «Ремонтник… – усмехнулся про себя Степан Игнатьевич, стуча в заскорузлую раму. – Свою избу как свинарник содержит, а моторы ладит – загляденье».

Из сеней высунулась Дарья, жена Серафимова, худая, как жердь. За ней маячили дочери – Глашка, шестнадцати лет, да Анька, четырнадцати. Обе босые, в засаленных фартуках.

– Спит ещё… – буркнула баба, даже не спросив, зачем пришёл.

Председатель вздохнул, вспомнив, как впервые увидев Дарью, он невольно залюбовался. Невысокая, ладная, с чёрными, как крыло ворона, волосами, собранными в тугой пучок, и карими глазами, что огнём горели. Смешливая была – как засмеётся, так весь дом ходуном ходит. Но характер —хуже некуда: стервозная да жадная, как лиса. Помнил, как три года назад уговаривал её девчонок в школу отдать: «Читать-писать – не лишнее!». Дарья тогда лишь фыркнула: «Моя мамка грамоты не знала – девятерых вырастила».

А дочки её… Анька – вся в мать. Коса до пояса, щёки румяные, как яблоки антоновские. «Знатная девка будет», – поговаривали бабы на завалинке. А Глашка – в отца пошла: угловатая, нескладная, словно жердь. Но Дарья знала: главное —жениха побогаче найти. И пусть все знают – она своего не упустит.

Серафим явился на порог, запах перегара разит за сажень.

– Здорово, – буркнул, щурясь на свет, и вдруг, очнувшись, рявкнул через плечо: – Глашк! Самовар гони, гостя уважим!

Но едва услышал про СК-3 с убитым мотором – будто подменили.

– Щас, пару гаек подтяну… – забормотал, на ходу засучивая рукава.

Председатель, глядя, как мужик засобирался к железным потрохам трактора, вдруг поймал себя на мысли: «Вот она, Русь… И пьяница, и гений. И дом – в хлам, и двигатель – как часы. И дочки его… – он взглянул на Аньку, копошащуюся в грязи у забора, – вырастут такими же Дарьями, выйдут за таких же Серафимов. Круг замкнулся».

К полудню СК-3 тарахтел, будто новенький. Иван, вытирая руки о промасленную робу, хрипло бросил:

– Запчасти… рессоры на КД-35 треснули. Да гайки М12 штук пять…

– Ладно, – кивнул председатель. – Только к севу…

Степан Игнатьевич пошел в контору. Шёл обратно через реку, глядя, как на левом берегу комбайны уже грузили зерно, а на правом бабы, согнутые в три погибели, копали картошку.

«И не разорвать этот круг, – думал он. – Ни царям, ни комиссарам. Река всё так же делит. Только вместо барской усадьбы – контора колхозная…»

А в избе Лаврентьевых Глашка, швырнув в печь охапку хвороста, спросила у матери:

– Чего председатель-то приходил?

– Не бабьего ума дело! – отрезала Дарья, выковыривая ножом гниль из картофелин. – Квашню меси, аль рёбра выпрямлять помочь?

И девчонка, привычно вздохнув, полезла за мукой.

Дарья, перебирая в руках картошку с гнильцой, кряхтела да вздыхала. «Глашке уж шестнадцать минуло – пора… – мозговала она, выковыривая ножом глазки клубней. – Как мать-то моя говаривала: девка на выданье – лишний рот. Вон у Федосьиных трёх дочек за год замуж повыдовали – теперича и корову им зять привёл, и муки мешок…»

Она глянула на Аньку, что у печи золу скребла: «Эту раньше ярового не сбыть… Хоть бы до Кузьмы-Демьяна…»

Вспомнила, как сама в шестнадцать за Серафима шла – отец два ведра самогона сродникам жениховым отдал. «И то ладно – не бил по пьяни сначала… А как родила – стал…»

Мысли её путались, как нитки в неубранной избе:

– Глашке-то жених пущай из зажиточных… С левобережных. Там хоть хата не развалюха, картохи на зиму хватит… – Она вдруг зло сплюнула. – А то как моя мамка: «Харитона бери, у них кобыла есть!» А кобыла-то хромая…

Руки сами месили тесто, а в голове вертелось:

– Как выдашь – и харч на одного меньше. Да зять на покос помочь придёт, на ремонт… Ишь у Степанихи зятья каждый месяц дров привозят. А мои… – Она глянула на забитое тряпьем окно, за которым Серафим с утра уже бухал. – Мои-то добра не наживут…

Вдруг вскочила, будто ужаленная:

«А ну как сбрюхатеет, как я тогда…» – пальцы сами сложились в крестное знамение. – «Офимке наговор закажу, от мужиков…»

Анька, уронив совок, захныкала. Дарья рявкнула:

– Сопли распустила? Вот выдадим за Пахома-дурня – он те враз ум вправит!

Мысль о вдовьем сыне с коровой вдруг согрела: «Пущай там хлев метёт… Всё ж лучше, чем тут обуза…»

Она вышла во двор, глядя, как Глашка воду тащит. Спина у девки уже горбатая, как у старухи.

– Эй, лоботряска! – крикнула Дарья. – Завтра к Офимье пойдёшь, травы ей насушить. Скажешь, чтоб наговор дала… на женихов.

Девчонка потупилась, но мать уже не слушала. В голове стучало:

– Свадьбу справить до Покрова. Гостей – чтоб не больше трёх семей. А то Серафим всю выпивку споит…

Ветер донёс крики с левого берега – там, где трактора гудели. Дарья плюнула в сторону реки:

– Ишь, грамотеи… Бабы ихние в город сбегают, а мои хоть работящие…

Вечером, залезая на печь, она толкнула локтем Ивана:

– Слышь, за Глашку Фрол из Медведевки сватался. У них овцы три…

– Ага… – буркнул тот, не просыпаясь.

Дарья долго ворочалась, прикидывая:

– Овцы – шерсть. Тулупы шить можно… Али нет, лучше Семёна из Кузьмино – у них мельница…

Глава 5. 1949 взгляд назад

В тот год, когда отгремела Великая Победа, воздух ещё был наполнен привкусом пороха и слез, но сквозь него уже пробивалось хрупкое, почти немыслимое счастье. Молодой Сашка чувствовал эту двойственность острее других. Мир рукоплескал подвигу, а внутри страны, куда ни глянь, зияли черные дыры разрухи. Война не только оставила за собой сожженные города и поля, но и породила невидимые раны в душах миллионов, в том числе и в душе Сашки.

Одиннадцать миллионов солдат, шагали по пыльным дорогам, но куда идти, что делать? Казалось, армия, словно переполненный ковчег, не могла больше вместить своих героев. Казармы ломились, а страна, едва дышавшая после кровопролития, не могла их прокормить.

И вот, в 1946 году, словно гром среди ясного неба, прозвучало неожиданное решение: Сталин отменил призыв в армию на целых три года. Вместо винтовок молодым парням вручили лопаты. "Стройки коммунизма!" – звучало с трибун, но Сашка видел перед собой не грандиозные планы, а дымящиеся руины заводов, заросшие каналы и осиротевшие колхозы. Солдатские шинели сменились на грубые робы, а вместо стрельбищ – бесконечные, унизительные очереди за хлебом.

Тот год принес ещё одно испытание – засуху. Она добила и без того ослабленную экономику, высушила поля, превратила надежды в пыль. Сашка видел, как в магазинах зияли пустые полки, а в деревнях люди месили лепешки из лебеды, горькие на вкус, но спасавшие от смерти. Врачи ставили страшный диагноз – «алиментарная дистрофия», просто говоря, истощение от голода – почти миллиону человек. На улицах падали в обмороки, а в школах, Сашка слышал, учителя тайком подкармливали учеников картофельными очистками, чтобы хоть как-то поддержать их силы.

Пока простые люди боролись за каждый кусок хлеба, в армии, ещё не до конца расформированной, царил культ военачальников. Маршал Жуков, герой Сталинграда и Берлина, был идолом, его фотографии носили в нагрудных карманах. "Жуков – наша совесть", – шептались офицеры. Сашка и сам гордился такими командирами. Но Кремль, казалось, боялся их славы. В том же 1946 году Жукова внезапно отправили командовать Уральским военным округом. "Повышение", говорили вслух, но все понимали, что это ссылка. Сталин не терпел конкурентов, даже таких, что носили на груди столько звёзд.

К 1948 году армию урезали до 2,8 миллионов. Восемь миллионов разом уволили, словно ненужные шестеренки. Прошедшие ад войны, оказались на гражданке, часто без всего, что имели, с парой поношенных вещмешков и пустотой в душе. Им предстояло заново учиться жить в мирной, но все еще голодной и разрушенной стране.

Почему? Этот вопрос висел в воздухе, невысказанный, но ощутимый. Мы никогда не узнаем истинной причины такого решения. Была ли это сухая экономия ресурсов, отчаянная попытка поднять страну из руин? Или страх перед слишком сильными и популярными военачальниками, которые могли бросить тень на главного лидера, не терпевшего конкуренции? Или что-то еще, что осталось за семью печатями кремлевских кабинетов, в тенях подозрения, скользящих по стенам власти? В воздухе висела невысказанная тревога. Мы можем только гадать и вспоминать эту ситуацию, как один из самых загадочных и масштабных маневров в истории страны.

Но для Сашки, и для миллионов таких же, эти годы стали временем тихого героизма. Бывшие солдаты, сменившие винтовки на лопаты, строили города в чистом поле, инженеры создавали ракеты, а учителя – вопреки голоду – учили детей. И хотя в учебниках об этом напишут сухо, именно тогда, ценой миллионов личных драм и несбывшихся надежд, закладывалась основа будущей сверхдержавы. Сашка, хотел стать одним из тех с мозолистыми руками и шрамами на сердце, кто, не зная "почему", просто делал "что нужно".

Глава 6. Сашка

Ночью Сашка лежал, глядя на потолок, где трепетала тень от лучины. За стеной слышалось шуршание – Варвара перебирала в сундуке фотографии и перечитывала письма Ивана.

…………………….

Сентябрь начал выскребывать листья с берёз, когда по пыльной дороге заскрипели сапоги почтальона. Варвара, замесив тесто из картофельных очистков, увидела его через заиндевевшее окно – худого, в продуваемой ветром шинели, с потрёпанной сумкой через плечо.

Сердце ёкнуло: «Не сегодня, Господи, только не сегодня…»

– Документик из конторы, – протянул почтальон, доставая конверт с синей печатью. Его пальцы, сизые от холода, дрожали. – По расписке, Варвара Васильевна.

В руке, сжимающей конверт, отпечатались буквы: «Явиться к 08:00».

Варвара вышла на крыльцо, проводить почтальона.

– Всё, Варвара Васильевна, – он поправил козырёк, заляпанный грязью. – Больше бумаг нету.

Она кивнула, сжимая в кармане конверт с синей печатью. Внутри – повестка, пахнущая типографской краской и чужой волей.

– Спасибо, Алексей. – Голос сорвался, будто зацепился за колючий ветер.

Почтальон задержался, переминаясь в стоптанных сапогах. Варвара резко повернулась к калитке, железная скоба звенела.

– Идите с Богом.

Сашка, как ястреб, вынырнул из сеней:

– Мам, это… про призыв? – Глаза горели, будто в них отражались не ноябрьские сумерки, а майские салюты.

– В город едешь сейчас – резко оборвала Варвара, но сын уже выскочил на крыльцо, подхватив ведро с водой.

У калитки собрались соседи, посмотреть зачем это Филимон телегу запрягал.

Клавка, обмотанная платком до бровей, шептала, кивая на избу Серафима:

– Слышала? Глашку-то за Флора отдаёт. У того нрав – как у медведя в берлоге. Вчера в клубе…

– Брешешь, – фыркнул Филимон, опираясь на костыль. – Флор-то Глашу с детства охаживает.

– А синяк под глазом у неё откуда? – Клавка намеренно громко кашлянула, глядя на Варвару. – Ты бы, Варя, поговорила с Серафимом. Ты ж у нас…

– Вы чего тут стужитесь? – перебила Варвара, поправляя платок. – О чём разговор-то?

Сашка, поставив ведро, присел на забор.

– Флор вчера на мельнице говорил, – встрял почтальон, поправляя сумку. – В райцентре новый военком – фронтовик. Говорят, дембелям сразу звания дают…

– Враньё! – Филимон стукнул костылём. – Моего племянника в трудармию сгноили. Три года – и ни письма…

Варвара сжала подол фартука. Конверт в кармане жёг пальцы.

– Мам, – Сашка подошёл вплотную, пахнущий морозом и подростковой потливостью. – Я же смогу? Как папа…

Она резко обернулась, задев рукой крынку. Глиняный осколок впился в ладонь.

– Сможешь, – прошептала, вытирая кровь об фартук. – Всё сможешь.

А вокруг, в сизой дымке, ветерок начинал кружить листья – осенние клёны усыпали дорожку багряным ковром, а вдалеке, у расрушенной усадьбы, носились мальчишки, пытаясь поймать бумажные самолётики.

Сашка сидел на заборе, сжимая в кармане потёртый список. «Циолковский „Путь к звёздам“», «Справочник по радиотехнике», «Журнал „Знание – сила“» – слова сливались в мантру, заглушая пересуды у калитки.

– Сашка! – Варвара хлопнула калиткой – Небось опять про свои ракеты?

Он вздрогнул, будто пойманный на краже яблок. В голове ещё витали московские трамваи, сверкающие, как новенькие гвозди.

– Мам, я ж говорил – за книгами зайду…

Голос матери потерялся где-то между расчётами тяги двигателя. Сашка мысленно шагал по Тверской, воображая, как стучит каблуками по мраморной лестнице Политехнического музея.

– …а ты слушаешь вообще? – Варвара ткнула его в бок локтем – Сказала, рубашки из сундука достань!

– Хватит языком молоть! – Варвара посмотрела на соседок – Лучше картошку свою переберите, а то опять мышей кормить будете!

Соседки разошлись, ворча. Сашка ухмыльнулся, разглядывая билет до Москвы – жёлтый клочок, пахнущий типографской краской.

– Сашка! Домой! Опоздаете на вокзал!

В избе пахло ржаным хлебом и тревогой. Мать складывала в холщовый мешок:

– Сухари, свёкла маринованная, сало… Возьмёшь?

– Мам, – Сашка закатил глаза, – я же не на фронт.

– На фронте проще, – буркнула Варвара, завязывая узел. – Там хоть котелок дают.

– Смотри, – Варвара сунула ему в руку свёрток, – письма Вале. Не теряй.

Он кивнул, пряча заветные конверты. В них – не слова о трудностях, лишь мольба матери пожалеть себя, тоска и надежда на встречу.

– Маменька, – Варвара повернулась к Елизавете, сидевшей у печи. – Валя пишет, будто в столице даже хлеб по карточкам не выдают. Как она там?

Елизавета, вытирая ладонью запотевшее окно, ответила не сразу:

– Война кончилась, а мы всё боимся. Ты же сама говорила: «Дети должны лететь».

Сашка, ворвался в избу с охапкой дров. Глаза горели, как угли в печи:

– Мам, я уже перебрал книги! Тут и «Теория полёта», и журналы про Циолковского…

– В Москве, говорят, голод, – перебила Варвара, пряча дрожь в голосе. – А ты с мечтами о небе…

– Лучше с мечтами, чем с пустым чревом! – парировал Сашка, ловко уворачиваясь от материнской попытки поправить воротник.

В дверь поскрипел Филимон. Старик, опираясь на палку, замер на пороге, наблюдая, как Варвара сует в узел последний кусок сала.

– Эх, Варварушка, – хрипло рассмеялся он, – всёж не вместишь в один мешок в Москву.

– Дядя Филимон, вы бы лучше ногу берегли, – огрызнулся Сашка, подхватывая тяжёлую корзину.

Филимон прищурился. Его история висела в избе, как старая икона: в 1943-м немцы расстреляли всю его семью. Он выжил чудом – пуля прошла навылет через бедро. Варвара, тогда ещё молодая вдова, нашла его в лесу, перевязала рану тряпьём, а после выхаживала, как ребёнка.

– Помнишь, как ты меня к печи приковала? – Филимон шутливо ткнул палкой в сторону Варвары. – Кричал: «Отпусти!», а ты – «Зашибу!».

– А ты орал, будто тебя режут, – улыбнулась Варвара, вдруг осознав, как этот угрюмый старик стал частью семьи.

Варвара вынесла на крыльцо последний узелок – по старинному обычаю, сесть на дорожку. Сашка, поправляя рваный ремень, взглянул на Елизавету, сидевшую на завалинке. Старуха, вся в морщинах как в линиях судьбы, строго посмотрела на Филимона.

– Благослови, Бабушка, – Сашка поклонился в пояс, как учил отец.

Елизавета вынула из-под платка иконку. Серебро почернело, но лик Николы Угодника ещё угадывался.

– Не Москвой единой, – буркнула она, суя образок в ладонь. – Помни, чьи кости под твоими сапогами.

Варвара, отвернувшись, как метроном, отсчитывала последние минуты.

– Мам… – Сашка обнял её за плечи, вдохнув запах дыма и хлеба.

– Сашенька! – она прижалась, сын был уже на две головы выше, она осознала, как пролетело время.

Сунула ему в руки узел. – Там яйца. В дорогу.

Филимон, сидя на телеге, щёлкал кнутом по воздуху. Лошадь, старая кобыла с вытертой холкой, мотала головой, будто отгоняя слепней.

– Садись, а то опоздаешь на свой поезд! – крикнул он, показывая кривые зубы.

Телега заскрипела по ухабам. Сашка, стиснув зубы, не обернулся. Только сжал в кармане бабкину иконку, пока не впилась в ладонь. Пуговицы давили, но снимать пиджак нельзя! Город требует правильности.

Вон и Анька, выскочившая из-за ивы, стояла в рваном платке, будто не понимала, что времена барынь с чаями на крыльце прошли.

– Проводить хотела… – прошептала она, и он едва удержался от смеха. Проводить? Маленькая девочка 14 лет. Но в ее глазах горело что-то упрямое, словно она и вправду верила, что Сашке нужны ее "Доброго пути".

– Мило, – бросил он, стараясь говорить мягко, как мать учила: «С крестьянами – вежливость, Шереметьевы выше обид». Телега дернулась, брызги грязи легли на ее ботинки. Сашка не обернулся. Город манил огнями, слогами из книг, а не деревенской шепотней про «грубую силу да мужиков».

Филимон хрипло запел: «Эх, дороги… пыль да туман…»

Колёса выбивали ритм: Моск-ва, Моск-ва, Моск-ва…

Телега скрипела по мёрзлой дороге. Сашка, прижав к груди узел с гостинцами, вдруг заговорил, будто прорвало:

– Дядя Филимон, я вчера видел во сне… Летал, как стриж! А тут… – он махнул рукой на бескрайние поля. – Тут даже небо тесное.

Филимон, покуривая самокрутку, хмыкнул:

– Небо, парень, оно везде одно. А вот земля… – он ткнул пальцем в грязь. – Она или кормит, или хоронит. Ты летай, да смотри – не отрывайся от корней.

Сашка замолчал. Где-то там, за горизонтами, дымились трубы Москвы.

На перроне пахло махоркой и страхом. Демобилизованные солдаты в рваных шинелях толкались у теплушек. Женщина в чёрном платке выла, провожая сына в «трудовую армию» на Урал.

Поезд вздрогнул, выплевывая клубы пара. Сашка прижал лоб к холодному стеклу, наблюдая, как перрон начинает плыть. За окном запели: “Москва майская, вся в огнях подсвечников…”. В вагоне Сашка сел рядом с девчонкой в пионерском галстуке, прижамающей к груди клетчатый чемоданчик. Девочка напевала: “Широка страна моя родная…”

– Билетики! – Контролёрша с лицом, как у сушёной воблы, протянула руку. Сашка судорожно полез за пазуху, где рядом с иконкой лежал билет, пропитанный запахом ржаного хлеба.

Когда поезд вполз под стеклянный купол московского вокзала, он не сразу понял, что надо выходить. Толпа подхватила, понесла к выходу, как щепку. На перроне гремел духовой оркестр – “Смуглянку” выводили так бойко, будто хотели заткнуть гудки маневровых тепловозов.

Воздух вонял углём и аммиаком. Сашка, задрав голову, увидел голубя – он кружил под сводами, словно потеряв выход. Вдруг кто-то толкнул в спину:

– Не загораживай, деревенщина!

Он побежал, спотыкаясь о чемоданы. Ботинок, начищенный маминым воском, угодил в лужу с мазутом. Где-то кричали: “Граждане! Не толпиться у третьего пути!” Бабка в платке с каракулевым воротником тыкала зонтом в спину: “Молодой человек, вы мне ногу отдавили!”

Сашка вынырнул к таксофонам. Прислонился к стене, дрожащими пальцами нащупывая в кармане список. Заехать к Вале и расспросить о книжных магазинах – первым пунктом. Где-то рядом грохотали трамваи, звенели шпоры офицеров, пахло свежей типографской краской из киоска “Союзпечати”.

Он вдруг понял, что дышит ртом, как выброшенная на берег рыба. В ушах стоял гул, будто вставили пробки из ваты. Но когда увидел указатель “Метро”, сердце ёкнуло: там, в подземелье, мчались поезда с мозаиками из смальты. Как в журнале “Огонёк”.

– Эй, парень! – Извозчик в фуражке с лакированным козырьком щёлкнул кнутом. – Подбросить? Десять рублей до Арбата!

Сашка покачал головой, сжимая в кулаке мелочь на проезд. Он пойдёт пешком, как отец в сорок первом – от вокзала до Кремля. Только вместо винтовки – узелок с мамкиными гостинцами.