Читать книгу: «То, что видят твои глаза», страница 2

ГЛАВА 3

Но они сработались. Антонина сначала три, а потом уже и два дня в неделю убирала их огромную квартиру. Её рабочий день начинался с того, что она выбрасывала еду, которую до этого сама же готовила для Ростика. Кастрюли порой не открывались совсем, из холодильника исчезали только колбаса да молоко, а Антонина собирала по квартире пустые пачки из-под чипсов и «Роллтона». Что и где ели Ирина и Виталий, оставалось для неё секретом. «Может, в кафе, или столовой?» – гадала она.

За год к ней привыкли «как к комоду в своей спальне» – шутила про себя она. Вначале, когда дома всё преобразилось, – исчезла многолетняя пыль, сажа на окнах, перестираны были все ковры и шторы, из всех одеял была выбита пыль, а на кухне воцарилась идеальная чистота, ей были благодарны. Но потом, как это водится, все привыкли к порядку. Будто бы вещи сами находили свои места и становились чистыми. Также перестали замечать и Антонину, или она стала «в доску своей», при ней они даже ругались.

Поначалу ей было жутко от этих семейных ссор и скандалов, бушевавших нередко в этой квартире. Неловко от того, что она становилась невольным свидетелем их размолвок, и страх, что семья, пусть и чужая, запросто может разрушиться после таких горячих слов. Но через день она видела, что как они ни в чем не бывало возвращались в обнимку с работы, и всё снова шло своим чередом. Антонина купила себе наушники, чтобы во время таких моментов слушать музыку. «И нервы твои крепче будут», – говорила она себе.

Был лишь один человек, кому было позволено шуметь и крепко выражаться в этом доме без последствий, – это Иринин отец. Делал он это редко, но метко. Его громовой голос, разносившийся под высокими потолками комнат, казалось, был слышен далеко за стенами их квартиры. Никто не смел ему возражать. Он единственный, кто доводил Ирину до слёз.

Обычно она слушала его молча, плотно сжав свои тонкие губы, но очень быстро из её зелёных глаз начинали капать большие прозрачные капли. Заметив их, отец замолкал, подходил к Ирине и клал ей на голову свою огромную, натруженную ручищу.

– Дочка! Ну ладно тебе, я ж ишь любя… Ну кто тебе, кроме бати родного, всю правду в глаза скажет?.. Молчишь? Потому что знаешь – никто!

И через несколько минут молчаливого всхлипывания Ирины вопрошал: «Ну прости ты меня, дурака старого?! Э-эх!» – И Антонина слышала, как дядя Коля в пороге одевает свою куртку и, не попрощавшись, выходит за дверь.

Но чаще всего он просто молча приносил и складывал в холодильник продукты, и иногда подолгу беседовал с Антониной.

– Хорошая ты девка! – говорил он. – Ты мне так мою Галку-покойницу напоминаешь, Царствие ей небесное! Голос такой же тихий, ласковый у неё был, как у тебя.

От слова «покойница» Антонина всегда вздрагивала. А дядя Коля продолжал:

– Обижал я покойницу, каюсь… Раза два бил, дурак этакий! А когда погибла она, для меня свет будто померк. Понял я, какая душа, чистая да добрая, со мной рядом была, да терпела меня… И, понимаешь, как в жизни-то бывает: про огород, да про курей и коров все разговоры у нас были, а самого главного я так ей и не сказал…

Рассказ свой дядя Коля прерывал тяжелыми затяжными вздохами. – А знаешь, в день, когда ей погибнуть, я утром провожать её вышел. Она по двору всё бегает, то корову выгнать, то поросятам дать… Я смотрю на неё, и сердце вдруг как защемит… – При этих словах слёзы брызгали из глаз этого сурового, напоминающего средневекового викинга, грозного мужчины, и уже со слезами в голосе он продолжал:

– «Я ведь никогда ей не говорил, как люди-то выражаются – „люблю“, да всякое там такое… А тут захотелось прям рявкнуть на неё, да так, чтобы вёдра у неё из рук повыпадывали, обнять её, чтобы каждая косточка захрустела, и целовать, целовать… А я просто смотрел как дурак на неё, и ничего ей тогда не сказал».

Он продолжал вытирать большим кулаком свои горькие слёзы.

– А не стало её, – как будто и меня не стало… Детишек вот доращивать надо было, а иначе я бы…». Но немного погодя, когда слёзы высыхали, он принимался шутить: «Эх, Тонечка! Где мои тридцать то годочков?! Женился б я на тебе не глядя»!

Антонина смотрела на пожилого, очень крупного мужчину, и хмыкала себе под нос. Зимой и летом дядя Коля ходил в сапогах и темной фланелевой рубахе синего цвета, да в легкой демисезонной куртке, которая снималась только в самую жару. Ирине часто было некогда стричь отца, и делал он это, вероятно, сам – то ли из страха перед парикмахерской, то ли из сущей экономии. Волосы его торчали в разные стороны клочками, как у сказочного лесного героя. Голос его был под стать фигуре, – тихо разговаривать он не умел. Антонина не раз, идя по улице, слышала издалека громогласную ругань в адрес его любимых Жигулей, которые почему-то никогда не хотели то замыкаться, то открываться, то заводиться. Дядю Колю она могла и не видеть, но его голос узнавала всегда.

Сейчас, стоя у раковины и намывая посуду, она думала про дяди-Колин комплимент. «Я таких, как вы, раньше за версту обходила. Да просто боялась!» Она подумала о Диме. Вспомнила, как он робко и трепетно ухаживал за ней. Но он был настолько немногословный и стеснительный, что она была в растерянности, когда он сделал ей предложение.

– Понимаешь, я так и не могу понять, что он за человек! – сокрушённо жаловалась она своей бабушке. – Всё больше молчит, да улыбается, вот и пойми, что у него на уме!.. На гитаре играет красиво, да… А слова не выдавишь. Не за гитару же мне замуж выходить!

И вскоре бабушка пригласила его в гости, познакомиться. Бабушкин Васька подошёл и, мурлыча, стал тереться о Димины ноги, а потом и вовсе забрался к нему на колени. Бабушка своими умными серыми глазами разглядывала гостя, беседуя с ним о жизни да о родителях. Когда Дима ушёл, бабушка погладила Ваську и сказала:

– Умница моя! – и, строго поглядев на Антонину, изрекла:

– Васька к кому попало не пойдёт! Хороший парень, не проворонь!

Тоня рассмеялась. А Васька действительно не сплоховал, – Дима оказался замечательным мужем.

Он, как и дядя Коля, был крупный, но невысокий мужчина, со светлыми волосами и ярко-серыми глазами, которые она так любила. А ещё она любила, что он был бесконечно добрый, а главное – со спокойным нравом человек. Он работал на железной дороге в колёсном цехе. Работа тяжёлая, нервная. Но Дима все проблемы с работы оставлял за дверью, и домой возвращался хоть и уставший, но радостный. Но, если, приходя с работы, он сразу шёл в спальню и, достав гитару, играл на ней по часу или по два, дома понимали сразу – у папы был тяжелый день.

Её размышления прервал голос дяди Коли:

– Я вот и Ирке своей говорю: что ты всё бегаешь-прыгаешь, да суетишься? не это надо то… – переключался он на дочь. – Нет! Заладила: «квартиру Ростику купить, чтобы учился». Да выучится он, куда денется! Мы без квартир учились, и людьми стали! А у них, посмотри: и машина, и квартира есть сейчас, а что они в жизни то понимают?! – гремел так, что уши у Антонины начинали гореть. – Он что, понимает, как матери эти деньги достаются?! Он «спасибо» ей потом скажет?!… А пацан, что? – неожиданно переключился на внука дядя Коля, – растёт как сирота! – это при живой то матери?! Ночует бесперечь у меня… Ай! – махал он безнадёжно рукой. – Кто меня, старого, в этом доме послушает?

Антонине было неловко слушать за спиной Ирины эти обсуждения. Она как можно скорее старалась перевести дядю Колю на темы, которые он охотно подхватывал: про новости да про политику.

Антонина никогда не спрашивала Ирину, чем она занимается. Но однажды, когда на тумбочке не оказалось денег причитавшейся ей зарплаты, Антонине пришлось самой идти к Ирине на работу. Оказалось, что Ирина была владелицей крупного мебельного салона. Антонина там ни разу не была. Зайдя в здание, она спросила у продавца, как ей увидеть Ирину Николаевну.

– Поднимитесь на второй этаж, её кабинет направо.

Поблагодарив его, Антонина пошла наверх. Она робко постучала в указанную ей дверь и открыла её. В небольшом кабинете стояло два стола с компьютерами, заваленные документами. Ирины там не оказалось, и Антонина решила уже, что она просто не туда зашла, но другая женщина, сидящая спиной к двери, обернулась.

Это была не полная, но очень крупная женщина, с высокой укладкой из коротко подстриженных волос. Она была одета в чёрное бархатное платье, расшитое камнями и отороченное мехом. На ногах были бордовые туфли из дорогой замши со стразами. В ушах блестели серьги с крупными изумрудами, а на пальце сверкало с таким же камнем большое кольцо. Она была очень ярко, со вкусом, накрашена: на губах ярко-бордовая помада, на глазах коричневые с блёстками тени. Вся она выглядела как случайно затерявшаяся в их городке после большого концерта актриса. Нарядный вид её никак не вписывался в стены этого маленького, серого кабинетика.

Она смерила Антонину надменным взглядом и молча ждала, что та скажет.

– Извините пожалуйста, мне нужна Ирина Николаевна. Мне сказали, что я здесь её найду.

Дама выдержала холодную паузу и таким же тоном спросила:

– Вы на работу устраиваться пришли? Вакансий нет!

Антонина отрицательно покачала головой.

– Тогда ждите, она вышла. – Дама отвернулась, потеряв к вошедшей всякий интерес.

– Можно я здесь подожду? – спросила Антонина, уже собираясь присесть на стул, стоящий у двери. В коридоре было тесно и ничего не предусмотрено для ожидания посетителей.

Дама снова устало повернулась и с надменным тоном уточнила:

– За дверью! – и, не дожидаясь реакции, отвернулась.

Антонина уже повернулась к двери, чтобы выйти, но тут вдруг в кабинет вошла Ирина.

– А-а, это ты? – увидев Антонину, сказала она, и, повернувшись к даме, представила её. – Вот, познакомься, Элла Львовна, мой бухгалтэр.

У Ирины была интересная манера по-своему произносить некоторые слова, заменяя «е» на «э», но это не портило, а даже придавало какой-то своеобразный шарм ее речи. Элла Львовна, едва повернув голову, кивнула.

Ирина, расплатившись с Антониной, предложила ей экскурсию по магазину.

– Хочешь, покажу тебе наш эксклюзив? Там есть что посмотреть!

– Почему бы и нет? – согласилась та.

Они шли между рядами, в которых на стендах в два яруса красовалась по большей части дорогая, элитная мебель. Несколько одетых в красивую одинаковую форму продавцов, услужливо им улыбались. Ирина гордо рассказывала ей о своём «детище»:

– Я ведь начинала с простой комиссионки, куда привозили мебель б/у, – люди ведь тогда годами зарплату не получали. Ну а потом и такой салон открыла. С разными фирмами теперь договоры заключаю. Сейчас всё больше дорогую мебель берут. А у меня чутьё, понимаешь?! Я как-то быстро вкусы людей чувствую, – только мебель привезу, выставлю, – её сразу же забирают.

Антонина молча слушала её, разглядывая дорогие кожаные диваны и витиеватые резные узоры из натурального дерева на шкафах и спальных гарнитурах.

– Вот и второй магазин открываю уже, но там будет только элитка стоять. И цех думаю оборудовать, чтобы самим на заказ мебель делать. Это сейчас пользуется большим спросом. Виталий пока ездит, и всё для этого закупает.

– Ну и замечательно! – произнесла Антонина. Как хорошо, подумала она, что они с Димой не гонятся за дорогой обстановкой. «А то из кредитов не вылазили бы», говорила она себе, не переставая удивляться ценникам.

– Да, Ирина Николаевна, – вдруг что-то вспомнила Антонина и повернулась к ней. – У меня моющие все закончились, я хотела купить. А то мне просто не с чем будет работать в следующий раз.

– Сколько нужно? – напряженно спросила Ирина. Вопрос расходов её всегда страшно раздражал.

Антонина назвала сумму, заранее прикинув, что ей придётся купить.

– Ско-олько?! – гневно переспросила Ирина. – Зачем так много?! На эти же деньги можно весь дом залить химией!

«Ну у вас и уборки разной много», – подумала Антонина. Ирина, поглядев на неё, будто прочла это в её глазах.

– Знаю, знаю, что много всего у нас убирать нужно… – немного смягчившись, сказала она. – Но нет, денег я тебе не дам, сама куплю на базе, а то ты, наверное, самое дорогое покупаешь.

«Купит опять что попало» – про себя думала Антонина. – Я напишу вам список средств, с которыми работаю.

Идя по широкому коридору, Антонина сердилась на ее скупость. Но потом вспомнила, как недавно Ирина купила себе, вдохновлённая подругой, дорогие перчатки. Придя домой, она горько жаловалась ей, что столько денег выкинула на ветер, и в тот вечер не могла даже есть. Она очень редко себе что-то покупала, и каждый раз сокрушалась: «Понимаешь, бизнес пока больших вложений требует… Вот, квартиру Ростику куплю, тогда и себе покупать разные вещи начну».

Квартиру, только не в Москве, а в их маленьком городке, она всё-таки купила, после хорошей праздничной выручки. Но экономить на себе не перестала. Вспомнив те злополучные перчатки, Антонина немного успокоилась, вышла из магазина на улицу, и наполнила грудь свежим воздухом, который показался ей особенно приятным после запаха кожи и клея в мебельном салоне.

ГЛАВА 4

Жизнь в белом «генеральском» доме текла своим чередом. Новый магазин с элитной мебелью и мебельный цех вскоре были открыты и успешно запущены. Видимо, дела там пошли неплохо, потому что вскоре в квартиру перекочевала часть красивой мебели из Ирининого магазина. В честь успеха та решила устроить корпоратив для всех своих работников.

– Шиканём хоть разок! – сказала она Антонине, которая, неожиданно для себя, тоже оказалась в списке приглашенных.

– Спасибо, Ирина Николаевна, – ответила та, – но, Дима не любит таких шумных вечеринок, а без него я не пойду.

– Да что ты вцепилась в своего Диму! – взорвалась вдруг Ирина, видимо, оскорблённая отказом. В последнее время такое часто случалось, и Антонина никак не могла угадать, как и от чего начнёт извергаться этот «вулкан». – Там некоторые девочки с магазина тоже без мужей будут! От мужей иногда отдыхать надо! – продолжала кипятиться Ирина. И вдруг понизив голос, глядя исподлобья на Антонину, сказала:

– Если честно, твой Дима мне вообще не нравится! Как ты с ним живёшь?! Только и слышу от тебя: Дима то не любит, Дима сё не хочет! Рыбья кровь, а не мужик! – зло выпалила она.

– Ну хочешь, я сама с ним поговорю, попрошу, чтобы отпустил тебя? – спросила она ошарашенную Антонину через минуту.

– Нет, спасибо! – ответила та. – Я и сама не хочу туда идти. Тем более, я там никого не знаю.

Она отвернулась от Ирины, чтобы та не видела её внезапно покрасневшего от негодования лица. Протирая крупные листья стоявшего на окне гибискуса, она думала: «Да-а, у нас то страсти не кипят, как у некоторых, мы не посылаем друг друга с верхней полки. И что? Это плохо?!»

Антонина с грустью вспомнила недавний разговор, когда она в слезах пришла домой и жаловалась, что Ирина стала часто на неё срываться. Она скрывала от мужа, что и зарплату ей частенько забывают отдать вовремя. И ей не раз и не два приходится об этом напоминать, пока в очередной раз Ирина с раздражением не бросит на тумбочку несколько злополучных бумажек.

– Да уходи ты от неё! – говорил Дима. – На тебе в последнее время прямо лица нет. Сколько можно терпеть оскорбления от этой нервной… неблагодарной женщины?!

Но Антонина, поплакав, всегда находила ей оправдание. То на работе у неё нелады, то с мужем частые ссоры, то Ростик грубит не слушается…

– Вот она и срывается на меня, – объясняла она мужу. Тем более, что Ирина, чувствуя, что набедокурила и перегнула палку, старалась при следующей встрече с ней быть особенно мягкой и внимательной. Да и Ростика Антонине было жаль.

– Понимаешь, ребёнок совсем без присмотра и еды тогда останется. Ирина же постоянно в разъездах… Ну, не могу я сейчас уйти! – делала она ещё одну попытку объяснить, почему держится за это уже изрядно опостылевшее место.

– А-а, «добрый ты, боярин»! – говорил тогда её Дима, цитируя Ивана Васильевича из Варькиного любимого фильма, и махал рукой.

Варька, слыша это, заливисто смеялась.

– Папа, ну повтори ещё раз! – просила она, только это и улавливая из непонятных ей родительских разговоров.

Но сегодня, натирая листья у огромного цветка, Антонина решила, что, видимо, пора им расстаться.

«Я уже так устала от её взрывного характера! Всё, не могу больше! Завтра же скажу, что эта неделя последняя… Пусть ищет себе кого хочет!» – решила Антонина и, вытерев слезу, успокоилась.

Однако всё вышло совершенно иначе. Через день после отшумевшего весёлого праздника, Ирина, утешавшая своих, хорошо повеселившихся коллег женского пола, которых приревновали мужья, вернулась домой раньше обычного в самом тяжёлом расположении духа. Она гневно посмотрела на Антонину, отмывавшую кафель в ванной комнате, и молча с грохотом закрыла дверь. Через несколько минут дверь в прихожей снова хлопнула, и Антонина услышала, что в квартиру кто-то зашёл. По голосу она поняла, что это Виталий.

«Чего это они сегодня так рано?» – удивилась она. По доносившимся до неё отдельным словам она поняла, что они на кухне, и ей лучше туда не заходить. Через минуту послышались крики и оскорбления.

«Приревновал может её? Ох уж этот ваш праздник! Ничего не скажешь, удался!» – сокрушалась Антонина. За эти два дня столько слёз и причитаний было услышано здесь! Одна работница, выставленная мужем за дверь, даже ночевала у них пару раз, пока тот не успокоился.

Надо сказать, что и ссоры между Ириной и Виталием чаще всего вспыхивали именно на этой почве – по крайней мере, других причин она пока не слышала.

– Я сказала тебе, не лезь туда! Убери свои пакостные руки оттуда, ты понял?! – донесся до неё крик Ирины.

Антонина сокрушённо подумала, что её спасительные наушники остались в сумочке в прихожей, и неловко будет выдать себя, пройдя мимо скандаливших супругов.

«Боже! Сколько же вы ещё будете ругаться?!» – взмолилась она про себя. Слушать крики ей совсем не хотелось, и она, несмотря на постоянные Иринины замечания «экономить воду», сделала напор посильнее, чтобы грохот воды заглушал доносящиеся до неё гневные выкрики.

***

Ей вдруг вспомнилось, как ещё вначале, когда она только стала у них работать, Ирина, всегда шокировавшая её своей прямолинейностью, сказала:

– Знаешь, что мне в тебе нравится? Ты с мужем моим не заигрываешь. А он, я знаю, на женское внимание очень падок… Я, когда тебя увидела впервые, честно говоря, расстроилась. Я женщину постарше и некрасивее ожидала… и, если бы ты хоть раз… я бы тебя сразу уволила! – закончила она свой монолог, из которого Антонина никак не могла понять, комплимент это, или угроза.

– Устала я уже от него баб отгонять! – уже, скорее, себе, чем ей, сказала Ирина.

Антонина хмыкнула – угрюмый, вечно недовольный Виталий, не нравился ей никогда. Она чувствовала большую неловкость от его тяжёлого взгляда. И, если в редких случаях ей приходилось оставаться с ним в комнате, она спешила в другое место, ища себе там заделье.

Но не в отсутствии какой-то симпатии, или даже неприятии к Виталию было дело.

***

Много лет назад, когда у неё родилась Варька, Тоня буквально слегла на несколько месяцев. Дома все понимали, что роды были тяжелыми, и она, вероятно, просто устала, болеет, но надеялись, что, как это водится, природа возьмёт верх, и нахлынувшее материнство залечит все раны – физические и душевные, и она снова, как птичка, будет щебетать над ребенком и, счастливая, встречать мужа с работы. Но дни шли, а Тоня всё лежала. Интереса к Варьке не было вообще. Дима в первый месяц после родов взял отпуск и терпеливо пеленал, качал маленькое, вечно кричащее существо, стирал пелёнки, приносил Тоне в комнату еду.

Несколько раз прибегала к ним пожурить, а потом уже и поругать, «залежавшуюся, как корову», свою внучку, бабушка. Но ни уговоры, ни слёзы, ни ругань не помогали, и вскоре Дима перестал к ней кого-либо пускать, полагая, что когда-нибудь всё само пройдёт, и жизнь станет прежней и даже ещё лучше. Он уже вышел на работу, но каждые три часа мчался домой, чтобы переодеть орущую, насквозь промокшую Варьку, и отнести её к Тоне «на кормёжку». И неизвестно, сколько бы длилась вся эта катавасия, если бы однажды Лариса, проезжавшая мимо их дома на «Скорой», не забежала проведать свою сотрудницу.

Увидев дома разгром, развешанные по всем углам плохо простиранные пелёнки, а главное – бледную, нечёсаную, с лицом серого цвета Тоню, в потухших глазах которой не то, что материнства, но и жизни не было, она быстро скомандовала:

– Так, живо одевайся! Со мной сейчас поедешь! – безапелляционно заявила она, роясь в их шифоньере и выкидывая оттуда Тонины вещи.

Дима, привыкший в эти дни защищать Тоню от назойливых родственников и громыхающей бабушки, встал стеной между ней и Ларисой.

– Куда это вы её?! – возмущённо начал он. – Вы что, не видите, как ей плохо?! Никуда я её не пущу!

Лариса, привыкшая ежедневно, на вызовах, обходить такие вот препятствия в лице заботливых родственников, ловко отодвинула его, и строго, но спокойно, глядя ему в глаза, сказала:

– Я-то как раз вижу. А вот ты, парень, смотрю, не понимаешь. Лечить её надо – депрессия у неё, и тяжёлая! Погибнет ведь девка! Помогай мне одеть её, живо! – скомандовала она.

Дима, ошарашенный незнакомым словом «депрессия», ничего не понимая, стал быстро одевать Тоню. Всё, что он разобрал из Ларисиных слов, было, что Тоня может погибнуть, а от чего и почему, и что такое с его любимой женой – он не знал. Но после слов Ларисы он почувствовал что-то скользкое, страшное, что все эти месяцы неуклонно подползало к нему. И то, что он мысленно от себя отгонял, утешая себя, что «всё пройдет, всё наладится», сейчас навалилось на него всей своей тяжестью, мешая дышать, думать… От волнения он всё никак не мог найти Тонину расчёску. В горле пересохло…

Наконец, она была более-менее собрана, и Лариса, позвав Михалыча, вывела её из дома и усадила рядом с собой в машину.

Дима растерянно толокся рядом.

– Куда вы её? – только и спросил он.

– В данный момент – на вызов, куда я собственно и ехала. А потом отвезу её к психиатру.

Дима ошарашенно посмотрел на неё. Кровь ударила ему в голову, в ушах застучало:

– Вы что издеваетесь?! – рявкнул он. Всё его напряжение, все бессонные ночи вылились сейчас в этот крик. Он схватил ручку двери и стал остервенело тянуть её, но дверца «Скорой», никак не поддавалась.

– Она что, дура, по-вашему?! – вопил он, не обращая внимание на зевак и любопытно высунувшихся соседей, всегда страстно желающих узнать, к кому и почему приехала «Скорая». – А ну, выпустите её! – кричал он нечеловеческим голосом.

Лариса, ловко открыв дверцу машины, спрыгнула на землю. Она крепко взяла его за руку повыше локтя и потащила этого напуганного, внезапно побледневшего мужчину, как маленького ребёнка, к воротам.

– Мне некогда тут с тобой объясняться, меня люди давно ждут, и жалобу завтра-послезавтра за задержку вызова накатают обязательно. Я тебе только одно скажу: я таких, как твоя Тоня, за всю свою жизнь не одну и не две из петли доставала – окоченевших уже… У них тоже мужья да бабки с мамками думали, что всё само пройдёт! Тоже хочешь один с ребёнком на руках остаться?! Ей лечение подберут, и будет твоя Тоня снова улыбаться… Ты понял меня?!

Дима ничего не понимал, но согласно затряс головой. Ему вдруг представилась его до боли любимая Тоня с петлёй на шее. От ужаса он весь похолодел. Лариса разжала руку, ещё с минуту строго молча смотрела на него и, повернувшись, пошла к машине.

Дима еще долго остолбенело смотрел вслед отъезжавшей от их дома «Скорой», вглядываясь в лицо Тони, словно видел её в последний раз. Крик голодной Варьки привёл его в себя. Чувствуя навалившуюся на него нечеловеческую усталость, побрёл домой, думая, чем же теперь кормить этого постоянно мяукающего «котёнка».

Тоне назначили лечение, а Дима пошёл на больничный, чтобы кипятить Варькины бутылочки из-под смеси, ведь грудью кормить теперь её было нельзя.

Тоня быстро поправлялась и уже через месяц она снова шуршала по дому, будто ничего и не случилось, под одобрительные взгляды наведывавшейся к ней бабули.

– А то вишь, ребёнка одного родила и «устала» она! – ворчала бабушка. – «Депрессию» они какую-то выдумали! Мы вот, по десять штук рожали раньше, и никакой депрессии у нас не было! От безделья всё это!

Детей у бабули было действительно десять. Но за годы её жизни они «растворились», будто не было их вовсе. Большинство умерло ещё в детстве от болезней или по несчастью, осталось только двое, её, Тони, мать, и дядя Павлик. Но мать, вечно гордившаяся своей неземной красотой, всё искала свою любовь, бесперечь «выходя замуж». Когда Тоня была ещё подростком, она, отбив очередного кавалера и уведя его из семьи, укатила с ним жить на север. И с тех пор Тоню доращивала бабушка. А дядя Павлик, по причине не в меру справедливого характера своей матери, появлялся у них дома крайне редко, лишь «по великим праздникам».

Тоня не спорила с ней, а усадив бабулю на лавочке у коляски с сытой, мирно посапывающей Варькой, бегала то в больницу, то в магазин, а иногда и просто возилась в огороде.

Вспомнила она, как на её свадьбе бабушка подсела к ней. Захмелевшая от счастья и от того, что вся эта предсвадебная кутерьма наконец-то закончилась, она выставила свой указательный палец, потрясла им и, глядя Тоне в глаза, сказала:

– Димку свово береги! Парень он хороший, не то слово. А если ты, как твоя мама, «обмылки» собирать начнёшь, я тебя вот этими вот руками… – она потрясла своими худыми руками с искривленными от тяжелой работы пальцами, – …зашибу! – закончила она свою угрозу.

От слова «обмылки» Тоня рассмеялась, вспоминая, как мать каждый раз превозносила своего нового кавалера, и уверяла всех, что «это последняя большая любовь её жизни».

После этого все мужчины перестали для неё существовать. «Вот, кто бы стал меня терпеть и так заботливо выхаживать?» – часто говорила она Диме, обхватив ладонями его лицо, прижимаясь к нему, и с благодарностью глядя в его глаза. Дима, слушая её, только улыбался. Но жуткий холод и страх после всего случившегося ещё долго жил в его душе. Он никому не мог в этом признаться, даже Тоне, и разговор о втором ребёнке больше не заводился между ними вообще.

***

Опять подумав про Ларису, она почувствовала, как снова предательски защипало в глазах. Посмотрев на Ирину, она сказала:

– Просто я очень мужа своего люблю, вот и весь секрет.

– Ну, я тоже своего люблю, допустим, – надменно сказала Ирина. – Но я очень красивая женщина, и фигурка у меня точёная – все говорят… – сделав описательный жест, она положила свои руки на талию. – Я просто не могу не флиртовать с мужчинами.

«Вот и покрасовалась, видимо, в очередной раз», – вспомнив тот разговор, с грустью думала Антонина, стоя в их ванной. Внезапно она услышала громкий хлопок, и замерла. Ирина часто что-то бросала в порыве гнева во время подобных скандалов. Но это был звук не упавшего или разбившегося предмета. То был какой-то шлепок, или удар. Вдруг всё стихло. Тишина была такая жуткая, что Антонина не выдержала и, открыв дверь, выбежала в коридор.

Мимо неё, прижав руку к покрасневшей щеке, пробежала Ирина и, открыв входную дверь, прокричала в сторону кухни:

– Вон! Пошёл вон, я сказала! Дрянь! Чтобы через минуту тебя здесь не было, ты понял?!

Из кухни медленно вышел Виталий. Антонине он показался сейчас каким-то маленьким, низкорослым, с бледным, почти белым лицом. Он протянул к Ирине руки. Голос его дрожал:

– Прости меня, любимая, я не хотел… – умоляюще начал он и упал перед Ириной на колени.

Она в два прыжка, как кошка, оказалась возле него, и стала кулаками бить его по плечам, по голове, и больно пнула его в грудь.

– Я сказала, убирайся по-хорошему! – как резанная кричала она. – Ты здесь никто! Понял?! Без меня ты ноль, без палочки! Пришёл на всё готовое, и теперь палец оттопырить решил?! Ты мне не указ! Ты никто!

Она схватила его своими маленькими изящными ручками за воротник куртки, словно желая протащить его к выходу. Его глаза стали просто огромны, готовые вот-вот разорваться от боли, которая так читалась сейчас в них. Он медленно встал с колен, и угрожающе, сдавленным голосом, произнёс:

– Я-то уйду… Вот только бы ты об этом потом не пожалела.

Ирина, забыв о своей горящей щеке, вытянув руку к двери, зло сощурив глаза, шипящим голосом повторила:

– Я сказала, вон! Обойдусь, как-нибудь, без такой мрази, как ты!

Он отпрянул от её последних слов, как от удара, и как был, в одних носках, шагнул за дверь. В след ему полетели туфли. Дверь с грохотом затворилась.

– Что стоишь, рот открыла?! – кинула она гневно Антонине, и прошла мимо неё в кухню.

Через секунду оттуда понеслись звуки разбиваемой там посуды. И вой. Страшный, нечеловеческий. Словно волчица выла сейчас, вернувшись к разорённому логову.

Антонине было безмерно жаль эту неприступную, но такую несчастную женщину. От растерянности она села на диван в комнате и смотрела, опустив голову, на свои руки, не зная, чем помочь.

Через несколько минут Ирина залетела к ней с красным заплаканным лицом, обведя безумным, невидящим взглядом всё вокруг, будто ища кого-то, и не найдя, выбежала вон из квартиры.

Антонина собирала осколки на кухне, её всю трясло. «Что-то разошлась сегодня Ирина больше обычного, никогда её ещё такой не видела», – думала она.

Через полчаса в дверях скрипнул ключ. «Может Виталий вернулся?» – с волнением подумала Антонина и вышла в прихожую. В пороге стояла Элла Львовна, держа под руки рыдающую Ирину. Антонина подбежала и помогла ей раздеться.

Элла Львовна, не разуваясь, сбросила на пуфик свою меховую накидку.

– В кресло сади её! – скомандовала она Антонине.

Та заботливо усадила Ирину, которая продолжала рыдать, и растерянно встала возле неё.

– Чего уставилась, дура какая! – рявкнула на неё Элла Львовна. – Не видишь, человеку плохо?! Капли ищи!

Антонина помнила, где у Ирины стоит аптечка. Она кинулась в спальню и, достав коробку с лекарствами, принялась там искать. Но ни в коробке, ни в дверце холодильника, где так любят хранить корвалол, ничего подобного не было.

Элла Львовна гладила Ирину по рукам, говоря ласковым голосом:

– Лапушка моя, я знаю вас почти год. Вы такая красивая женщина, да разве он стоит вас? Вы умница! Красавица! Вы успешная! А он кто?!

Увидев стоящую в дверях Антонину с пустыми руками, она, выпрямившись, гневно сказала:

– Ну что за каракатица?! Где капли?! Честное слово, я бы такую давно уволила!

От её оскорблений Антонина пришла в себя, и от её растерянности не осталось и следа. В ней сразу включился невыветривающийся с годами опыт «скорачей», которым часто приходится успокаивать истерящих рядом с больным человеком, добрых родственников.