Читать книгу: «Апрель в Испании», страница 4

Доностия

9

В туманную осознанность Квирка силком выволокло звучание многоголосого хора инструментов: казалось – неужели так и было? – целый оркестр бродячих музыкантов играет на флейтах, барабанах и визгливых волынках. Он открыл глаза – и был ослеплён брызгами утреннего солнца. Эвелин сидела у открытого окна, курила и читала роман Сименона – в оригинале, по-французски. Она уже успела спуститься к завтраку. Квирк даже не слышал, как жена встала. Теперь она обернулась к нему:

– Доброе утро, соня!

– Где-то и правда играет оркестр? – прохрипел он. – Или мне мерещится?

– Да, по улице идёт процессия музыкантов. Все в традиционных костюмах, всё очень весело и красочно. Должно быть, сегодня у басков особенный день, какой-то праздник. Это очаровательно – иди посмотри!

– Поверю тебе на слово.

Он сел, сгрёб в кучу все подушки на кровати и сложил их за спиной. Его тут же одолел приступ кашля. Квирк кашлял каждое утро; это был своего рода ритуал, через который проходили его лёгкие, их аналог разминки.

– Господи Иисусе, – выдохнул он, молотя кулаком по груди.

Жена покачала головой:

– Ты слишком много куришь. По-хорошему тебе вообще не стоило бы курить.

– Вот уж кто бы говорил.

– Я выкуриваю ровно по шесть сигарет в сутки.

– Я тоже, – парировал он с невозмутимым видом.

– Ха!

Он одарил жену мертвецкой ухмылкой и демонстративно потянулся за пачкой «Синиор сервиса» на тумбочке у кровати. Поднёс сигарету ко рту и прикурил от серебряной зажигалки – одного из подарков Эвелин накануне их свадьбы.

Визг и грохот оркестра затихали вдали.

– Осторожно, не урони пепел на простыню, – сказала Эвелин.

Квирк смотрел мимо неё в окно.

– Вижу, снова сияет солнце, – заметил он. – Нам вроде как обещали дождь.

– Да, в небе пригревает солнышко, люди плещутся в море и лежат на песке, дети играют, мороженщики торгуют мороженым. И да, мы на отдыхе.

Некоторое время он угрюмо курил, затем сказал:

– Ночью было жарко. Я никак не мог уснуть.

– Если ты не спал, то ты – единственный известный мне человек, который храпит, когда бодрствует.

Он криво улыбнулся.

– Всё-таки я люблю тебя, либхен.

– Даже когда я тебя пилю?

– Даже когда ты меня пилишь.

Квирк никогда не мог произнести слово «люблю» так, чтобы его слегка не передёрнуло изнутри. Тем не менее он выдавливал его из себя и произносил снова и снова, словно пытаясь укрепить что-то, постоянно находившееся под угрозой обрушения. Это был кусочек раствора, который он наносил на здание, возводимое им на пару с Эвелин. Оба прекрасно понимали, насколько непрочно это сооружение, эта утлая тонкостенная постройка, все элементы которой составляли они вдвоём, прижавшиеся друг к другу под тяжестью внешнего мира.

Стоит ли рассказать ей о молодой женщине под аркадами бара и о том, как он проснулся ночью, думая о ней? Стоит ли сказать, что он убеждён, будто знает её откуда-то из своего прошлого? Стоит ли поделиться тем, как эта мысль напугала его и как ему было не по себе даже думать об этом? Как выразить словами чувства столь туманные, что их вообще едва ли можно назвать чувствами?

Он встал с кровати, небрежно поцеловал жену в бахрому волос, ниспадающую на широкий лоб, и пошёл в ванную. Посмотрелся в зеркало над раковиной и застонал.

– У меня пахнет изо рта? – окликнул он Эвелин через плечо.

– Да.

Он принялся с остервенением чистить зубы. Сигарету отложил на край фарфоровой чаши между кранами.

– Не клади сигарету в раковину, – резко сказала Эвелин. Откуда она знала, что́ он делает, не видя этого? У жены была некая зловещая сторона, в изучение которой Квирк предпочитал не вдаваться.

– Здесь нет пепельницы.

– Я потратила много минут, чтобы избавиться от жёлтого пятна, которое ты оставил там вчера. Если ты продолжишь быть таким же неряхой, нас попросят покинуть этот прекрасный отель.

Он прополоскал рот, слишком поздно осознав свою ошибку. Представил, как миллиарды микробов проникают в щели между зубами и поселяются там. «Смерть после полудня» ⁸.

– Но ведь это место очищается само собой, – возразил он.

– Да что ты говоришь?

– Я кафарю, – крикнул он, передразнивая её акцент, – что эти комнаты самоочищаются. Вот мы уходим, а когда возвращаемся, то чувствуем, будто бы нас здесь никогда не было. Это составная часть того всегдашнего надувательства, которому подвергают нас в гостиницах.

– Ты смешной человек. Я тебя не люблю.

– «Раз уж равенства в чувствах достичь нельзя, пусть более любящим буду я» ⁹.

Мгновение молчания, а затем снова раздался её голос, содержащий ту застенчивую, нерешительную нотку, которая всегда закрадывалась в него, когда жена сталкивалась с чем-то незнакомым или непонятным.

– Кто это? – спросила она.

– Уистен Хью Оден.

Снова молчание. Они не видели друг друга, но он явственно слышал, как Эвелин улыбается.

– Смешной человек, – тихо сказала она.

– Кто, я или Оден?

– Смешной человек! – повторила она громче.

– Как это будет по-немецки?

– Lächerlicher Mann.

– Ляха-лихоман? Смешной язык!

Он бросил зубную щётку в стакан и вернулся в спальню. Жена повернула голову и посмотрела на него.

– Ну ты же любишь меня, – сказал он. – К чему это отрицать?

– Ох, любовь! – сказала она. – Это маленькое словечко, которое причиняет людям столько бед.

Пастельная занавеска на окне зашевелилась. С пляжа доносились голоса детей. Она улыбнулась с тем же скромным, застенчивым выражением.

«Пусть это продлится подольше, – подумал Квирк, не уверенный, что именно имеет в виду под „этим“, просто вознося своего рода молитву в пустоту. – Пожалуйста, пусть это продлится подольше!»

10

Позже тем же утром Эвелин сказала, внезапно, как гром среди ясного неба – здесь, в безоблачной Басконии, штамп переставал быть штампом, – что ему непременно нужна шляпа, чтобы защитить кожу головы, раз дожди уже прошли и солнце с каждым днём светит всё сильнее.

– Но ведь у меня есть шляпа, – сказал он, показывая её жене.

– Не смеши меня, – сказала жена. Насмотреться на эту его шляпу она уже успела. Та была сделана из тяжёлого чёрного фетра и, как заявила Эвелин, совершенно не подходила для испанского климата. – Твоя большая ирландская голова в ней просто сварится.

– Ты же вроде обещала мне, что в северной Испании будет совсем как в Южной Ирландии…

– Да, но не летом.

– Так ведь сейчас и не лето.

– Сейчас здесь жарче, чем летом в Ирландии. Гораздо жарче. Тебе следовало взять другую.

У Квирка имелась и соломенная шляпа, но он оставил её дома. Он не ожидал, что она ему понадобится, учитывая всё, что он слышал о том, как дождливо бывает в этих краях.

– Волосами защищусь, – сказал он.

Она фыркнула:

– Их не так много, как ты думаешь.

Ей нравилось поддразнивать мужа таким образом, говоря, что его шевелюра «мигрирует с макушки». Впервые она услышала это выражение от самого Квирка. Формулировка привела Эвелин в восторг, и та никогда не упускала возможности ввернуть её в речь.

– Тебе нужна хорошая панама из ткани с плотным плетением, – сказала она, – чтобы защитить тебя от рентгеновского излучения, поскольку твои волосы мигрируют…

– От рентгеновского излучения? – усмехнулся он, прерывая её. – От какого ещё рентгеновского излучения?

– Ну, что там содержится в солнечном свете. Ты хочешь заболеть раком?

– Нет, я не хочу заполейт ъакком.

Магазин шляп обнаружился неподалёку от отеля. Он назывался «Casa Ponsol». Вывеска над дверью гордо возвещала, что он был основан в 1838 году. Возможно, здание магазина было пристройкой к «Лондресу». Квирк оробел.

К ним подошла улыбчивая молодая женщина; её длинные, тонкие руки медового цвета были сомкнуты на груди. Она была высока, стройна и одета в кремовый льняной костюм. Блестящие, чёрные как ночь волосы уложены на прямой пробор, туго затянуты назад и скручены в узел на затылке, заключённый в нечто вроде чёрного кружевного сетчатого мешочка.

– Buenas días,¹⁰ – сказала Эвелин. – Моему мужу требуется шляпа.

Стройная молодая женщина улыбнулась ещё шире и мгновенно, с невозмутимостью фокусника, достала из коробок несколько соломенных шляп и выложила их на стеклянный прилавок. Квирк бесцеремонно примерил одну, снял и сказал, что возьмёт её.

– Не глупи, – воскликнула Эвелин. – Примерь какую-нибудь ещё. Мы никуда не торопимся, как и эта барышня. Посмотри вот на эту, с широкими полями. Или на эту – эта красная шёлковая лента очень хороша, йа? – Квирк бросил на неё грозный взгляд, однако она не подала виду. – А как насчёт этой, потемнее, тебе нравится? Выглядит очень эффектно, очень duende ¹¹.

Девушка улыбнулась ей снова.

Квирк выхватил вторую шляпу из рук у жены и нахлобучил её на голову.

Продавщица сказала: «¿Me lo permites?» ¹², протянула свои изящные руки и поправила уголок шляпы, сдвинув её книзу с одной стороны. Квирк уловил её запах, молочный и в то же время резкий – ландыш, подумал он и без всякой причины вспомнил картину Гойи «Маха обнажённая». Однако «маха» относилась к совершенно иному типажу, была коренастой, с волосами под мышками, криво посаженными грудями, плохо сидящей головой – плечи располагались под абсолютно неправильным углом – и комковатой, землистой плотью. Тогда как точёное создание, стоящее перед ним, наверняка было гладким на ощупь, как промасленная древесина оливы.

Квирк сказал, что возьмёт эту шляпу – хождение по магазинам он ненавидел почти так же сильно, как и поездки на отдых, – даже не взглянув на ценник. Увидев сумму, выбитую на кассовом аппарате, дважды моргнул и тяжко сглотнул.

– Прелестная шляпка, – твёрдо сказала Эвелин, отступая назад, чтобы полюбоваться щёгольским видом мужа в новом головном уборе. – Ты смотришься таким красавцем, – она повернулась к продавщице, – не правда ли?

– Sí, sí, ciertamente – un caballero.¹³

Это-то он понял. Кабальеро, говорите? Ну-ну… Квирк чувствовал себя нелепо. Он вспомнил день своей конфирмации и новый костюм из колючей ткани, в который его заставили вырядиться. Это был тот самый год, когда судья Гаррет Гриффин и его жена вызволили его из Каррикли и взяли к себе, чтобы он стал им вторым сыном.

Он протянул горсть хрустящих купюр. Продавщица достала вместительный бумажный пакет с соломенными ручками. Квирк изготовился опустить туда новую шляпу, но Эвелин отобрала у него старую и положила в пакет её.

– Надень панаму, – велела она. – Видишь, как на улице солнечно. Для этого и нужна шляпа, чтобы защищать тебя от солнца и чтобы ты выглядел как настоящий испанский джентльмен.

Он взял у неё шляпу и снова обеими руками нахлобучил её на голову. На этот раз уже Эвелин потянулась и наклонила её под залихватским углом.

Когда они вышли из магазина, с океана налетел озорной ветерок, задрал поля шляпы и вдавил тулью, прижав её вплотную к макушке Квирка. Этого достаточно, подумал он, чтобы превратить его в какого-нибудь из комических напарников Джона Уэйна – в этого, как его там, Чилла Уиллса или Смайли Бернетта ¹⁴?

Эвелин смеялась над ним. Её смех был беззвучен, но он отчётливо его слышал.

– Я так рад, что веселю тебя, – сказал он.

– Так и должно быть. Юмор, как известно, является неотъемлемой частью психиатрического проекта.

– А я твой проект?

Эту ремарку она пропустила мимо ушей.

– Почитай книгу Фрейда об остроумии, – посоветовала она. – Узнаешь много нового.

– Да ну? – хмыкнул он, молниеносно перебрасывая мяч обратно жене. – Кажется, Марк Твен в своё время подметил, что немецкие шутки созданы не для смеха.

Однако жена уже дежурила у сетки, готовая отбить бросок.

– Фрейд был австрийцем, а не немцем, – возразила она. – Как и я – не забывай об этом, пожалуйста. – Указательным пальцем она отогнула вниз вздыбленные ветром поля его новой шляпы. – Не дуйся, дорогой. – Она поджала губы в умоляющей улыбке и сделала вид, будто щекочет его под подбородком. – Ты выглядишь точь-в-точь как Виктор Ласло.

– Что ещё за Виктор Ласло? – прорычал он.

– В «Касабланке», помнишь? Так звали того красавца – мужа героини. Я всегда была рада, что она осталась с ним, а не с тем другим, невысоким, с повреждённой губой и смешной манерой говорить, которого все любят.

– Бедняга Рик, – сказал Квирк. – Представь, что ты оказалась в итоге с Клодом Рейнсом, при том что тебе могла достаться Ингрид Бергман!

На этом обмен колкостями завершился со счётом ноль-ноль.

11

Они зашли в маленький бар на площади – к этому времени он стал их баром, хотя Эвелин по-прежнему настойчиво называла его «кафе». Сели за столик снаружи, под брезентовым навесом. Пили шипучее белое вино и старались не закусывать бесплатными орешками, которые к нему прилагались. Всякий раз, когда Квирк тянулся к миске, жена отталкивала его руку.

– Станешь толстым, как я, – говорила она, – и тогда я больше не буду тебя любить.

– Ты же сказала сегодня утром, что не любишь.

– Кого не люблю?

– Меня.

– Ach, du Lügner! ¹⁵

– Ду… что?

– Ну конечно же я люблю тебя, глупенький, – ты сам так сказал! Хотя с чего бы мне тебя любить, я не знаю.

Жена коснулась его ладони, лежащей на столе. Она часто тянулась к нему так, словно хотела убедиться, что он всё ещё рядом с ней, всё ещё существует на самом деле.

Воздух уже основательно прогрелся. Квирка обуревала сонливость. Он ещё не полностью оправился от беспокойной ночи, полной тревожных пробуждений. Даже когда ему удалось снова провалиться в сон, сквозь видения, словно тонкий шлейф маслянистого, едкого дыма, продолжала липкой паутинкой тянуться мысль о молодой женщине, разговор которой он случайно подслушал здесь, в баре.

Эвелин что-то ему говорила.

– Что?

– Говорю, я так рада, что ты выбрал именно эту, – указала она подбородком на его великолепную шляпу, лежащую перед ним на столе. На взгляд Квирка, эта вещь выглядела раздражающе заносчиво и самодовольно в своей безупречно прилизанной новизне.

– Это же просто шляпа, – сказал он.

– Нет-нет, это шляпа «Понсоль», – возразила Эвелин. – «Un gorro de Ponsol es muy especial» – вот что прошептала мне девушка из магазина, когда ты отвернулся. Muy especial – значит «очень особенная».

– Всегда чувствую себя шутом гороховым, когда мне приходится надевать что-то новое, – сказал он. Прищурился на часы над зданием напротив под охраной ржавых пушек и рябых каменных львов. – А ты знала, что английский джентльмен всегда выбирает камердинера, чьи размеры совпадают с его собственными, чтобы тот разнашивал ему костюмы и башмаки?

– Разнашивал?

– В смысле, некоторое время поносил их первым, чтобы они не выглядели новыми.

– Зачем?

– Затем, что ходить в неношеных туфлях или костюме без единой складки – это дурной тон.

Эвелин неторопливо смерила его серьёзным взглядом из-под чёлки, выпятив пухлую верхнюю губу.

– Это же шутка, йа?

– Найн. Я не шучу. Это чистая правда. По крайней мере, так было раньше, когда у англичан ещё имелись камердинеры – и, если уж на то пошло, когда ещё не перевелись настоящие джентльмены.

Она медленно покачала головой из стороны в сторону.

– Такой странный народ – эти англичане, – заметила она. – Как только они выиграли войну?

– Они и не выигрывали – немцев победили русские и янки. Я думал, уж тебе-то это известно лучше всех.

– Лично при их победе я не присутствовала, – парировала она совершенно серьёзно.

Квирк криво улыбнулся – последнее слово опять осталось за ней.

Супруги прогуливались по Старому городу. На одной из площадей они наткнулись на открытый рынок. Прилавки располагались под брезентовыми навесами, которые хлопали и дребезжали, как паруса на морском ветру. У Квирка глаза разбегались от изобилия и многоцветья продуктов, заманчиво разложенных со всех сторон. Насыщенные ароматы фруктов, рыбы и птицы перекрывали друг друга. Какой после всего этого покажется родная земля? Серой и пресной. И всё же сейчас его обуяло внезапное, острое желание вернуться домой, шагать по сияющей мостовой под косым апрельским ливнем, вдыхая ноздрями запах омытой дождём лавровишни. Домой? Ну… да.

Запахи от рыбного прилавка навели его на мысль о сексе. В одну из их первых ночей, проведённых в одной постели, много лет назад, когда они лежали бок о бок, погружённые в томное послевкусие любовной страсти, Квирк изложил Эвелин свою теорию о происхождении и цели полового влечения.

– Это способ, которым природа помогает нам преодолеть наше естественное отвращение к чужой плоти.

– Что? – сонно пробормотала Эвелин.

– Подумай об этом, и ты поймёшь, что это правда, – сказал он. – Если бы не слепая похоть, наш вид вымер бы ещё много веков назад.

Эвелин сдавленно усмехнулась.

– Какая глупая мысль. – Её волосы мрачно поблёскивали в свете прикроватной лампы. У неё не было ни единого седого волоска – всякий раз, когда она замечала хоть один, он немилосердно выдёргивался. Квирк задавался вопросом, что случится в один прекрасный день, когда седины станет слишком много и ей придётся отказаться от борьбы. – Животные не испытывают отвращения друг к другу, – сказала она, – так в чём же смысл похоти у них?

– Животные – это машины.

– О, так ты картезианец?

– Что?

Он улыбнулся ей в лицо.

– Последователь философии Декарта, – пояснила она.

– А-а. Ясно. Я-то думал, это как-то связано со скважинами.

– Ну вот, теперь уже ты меня дразнишь!

– Расскажи мне о Декарте.

– Это он утверждал то же, что говоришь ты, что животные – это всего лишь одушевлённые машины. – Затем она замолчала, приложив палец к щеке. – Или это Паскаль? Не помню. Оба были одинаково глупы. Очень умны – и очень глупы. – Эвелин улыбнулась, втянув пухлую верхнюю губу и слегка прикусив её зубами. – Как и вообще многие мужчины.

Он хотел было ответить, но она заставила его замолчать, перевернувшись в постели и со смехом забравшись на него сверху.

– Mein geliebter Ignorant! ¹⁶

Именно в ту ночь Квирк предложил ей выйти за него замуж. Или это она его попросила? Он уже и не помнил. Впрочем, это не имело никакого значения.

Теперь же, когда они стояли под испанским солнцем, осматривая прилавок с влажно блестящей рыбой, она спросила его, о чём он думает.

– А зачем тебе?

– Что – зачем?

– Зачем тебе знать, о чём я думаю?

– Потому что, полагаю, ты думаешь о сексе.

В том, как она читала его мысли, было что-то пугающе сверхъестественное.

– Тогда зачем ты спросила?

– Чтобы удостовериться.

– Разве мужчины не думают о нём всегда? – сказал Квирк со смехом.

Он вгляделся в остекленелые глаза какой-то свирепой на вид рыбы, которая, если верить этикетке, наклеенной у неё на боку, сколь бы странным это ни казалось, называлась «rape» ¹⁷.

– Да, почти всегда, – невозмутимо ответила Эвелин. – Какой-то американец даже провёл точный подсчёт. Очень высокий процент, не могу вспомнить, какой именно. Хотя загадка, как можно выяснить такую вещь, не так ли? Мужчины всегда лгут, особенно о сексе. – Квирк уже запротестовал, но она положила руку ему на запястье и сжала его, сказав: – Как и женщины, конечно.

Девушка, присматривающая за прилавком, оказалась хороша собой. Её волосы, заплетенные в толстую спираль, спускались на левое плечо. У неё были огромные глаза с такими тёмно-коричневыми радужками, что казались почти чёрными. Она улыбнулась Квирку и указала на его шляпу.

– Очень хорошо, – сказала она. – Я снаю – я ис Эквадор.

Он снял шляпу и посмотрел на этикетку на внутренней стороне тульи. Торговка была права: Hecho a mano en Ecuador ¹⁸. Перевести это смог даже он.

– Давай купим устриц, – предложила Эвелин. – Посмотри на них, они же громадные!

* * *

Пообедать они зашли в ресторан на набережной прямо над мостом Сурриола, напротив второго, меньшего городского пляжа, в честь которого назвали мост, хотя, может, и наоборот, этого Квирк не знал. Съели блюдо, которое выглядело как бледно-жёлтое картофельное пюре, но оказалось солёной треской, взбитой до состояния однородной массы. В качестве основного блюда заказали камбалу, обжаренную в большом количестве шипящего масла, и жареный картофель со стручковой фасолью, посыпанные миндалём.

Эвелин попросила на гарнир зелёный салат. Квирк вообще редко ел продукты зелёного цвета и уж точно никогда не употреблял их в сыром виде. Надо же было иметь хоть какие-то границы.

Впрочем, рыба оказалась превосходной.

Он заказал бутылку чаколи. Хотя к названию этого вина, как заметил он, добавились буквы n и a, что, видимо следовало читать как «чаколина». Квирк задался вопросом, в чём же разница, но так и не набрался смелости спросить.

Их официант смахивал на престарелого тореадора: был невысоким, смуглым и слегка потным, с напомаженными чёрными волосами и жёстким, выгнутым позвоночником.

– Цыганская кровь, – определила Эвелин, когда он убрал со стола их тарелки.

Квирк сказал, что, по его мнению, она права.

– Почему у них у всех всё время такой злобный вид? – размышлял он.

– Ты про испанцев?

– Ну вот про таких, как этот. Про то, какие они вечно набыченные.

Он наблюдал за тем, как этот некрупный человечек спешит туда-сюда по делам. Он был грузным, с бочкообразной грудью, узкими бёдрами и изящно искривлёнными ногами, как у балерины.

– Как же им не злиться? – заметила Эвелин. – Гражданская война была ужасной. Я видела, как двух человек – как это называется? Линчевали? Да, линчевали. На фонарном столбе.

Квирк уставился на неё через стол, замерев с ножом и вилкой в воздухе.

– Где? – спросил он. – Когда?

Эвелин покачала головой и сказала:

– Ой, да прямо здесь. Тогда.

Она смотрела в свою тарелку с тем мягким, бессмысленным выражением, которое принимала, когда выбалтывала больше, чем хотела, и желала бы сменить тему. Что же она такого видела, подумал Квирк, в те военные недели, когда они с дядей прокладывали свой опасный путь вдоль этого побережья…

Учитывая всё, что произошло в её жизни, чудом было то, что жена так мирно спала по ночам. Или, по крайней мере, так глубоко. Ибо как знать, что там творится в её снах? Она никогда не расскажет, в этом он был уверен. Однако сны врача-психоаналитика, несомненно, заслуживают того, чтобы о них послушать. А может, и нет. Возможно, Эвелин снилась такая же бессмыслица, как и всем остальным, за исключением того, что для неё и почитаемого ею доктора Фрейда всё это значило нечто иное, чем казалось. Это ведь Фрейд утверждал, что ни один сон не бывает невинным?

Уходя, они забыли пакет с устрицами, и смуглому маленькому официанту пришлось бежать за ними следом. Эвелин одарила его милейшей из улыбок, но он развернулся и ушёл прочь с каменным лицом. Квирк пожалел о том, что сунул под край своей тарелки слишком щедрые, как казалось теперь, чаевые. Как же всё-таки озлоблены все эти люди!

В гостинице супруги поняли, какую ошибку совершили, не купив приспособление для вскрытия устриц. Они могли бы приобрести его в киоске, но Эвелин не знала, как зовётся этот инструмент по-испански, а просто указать на него пальцем Квирк не позволил – так они бы обнаружили себя как туристов.

– Но мы же и есть туристы, – со смехом сказала Эвелин. – Думаешь, они не видят нашу серую кожу и не знают, что мы приехали с севера?

С этими словами она вышла из ванной.

– Вот маникюрные ножницы, – сказала она. – Они подойдут.

…Вот так Квирк и оказался в больнице – и лицом к лицу столкнулся с молодой женщиной, которая была тогда в кафе и говорила что-то про театр.

12

Её, как им было сказано, звали Лоулесс. Доктор Анджела Лоулесс. Квирку она показалась даже слишком убедительной, словно актриса, играющая роль врача. На ней был белый халат и белые же туфли на плоской подошве, а на шее, как и положено, висел стетоскоп. Она оказалась старше, чем подумал Квирк, увидев её тогда в сумерках в баре «Лас-Аркадас». Сейчас он бы дал ей около двадцати восьми – двадцати девяти лет. Она была некрупной, проворной и настороженной, как птица – впечатление создавалось такое, будто при малейшем резком движении она захлопает крыльями, вспорхнёт и улетит с пронзительным криком. Женщиной она была бы хорошенькой, возможно, даже более чем хорошенькой, если бы не столь угловатые черты лица и не столь напряжённая манера держаться. Волосы её выглядели очень чёрными, а кожа – очень белой, несмотря на испанское солнце.

Она обратилась к Квирку на языке, в котором даже он опознал беглый испанский. Когда он ответил по-английски, она нахмурилась и повернулась к Эвелин.

– Вы ирландцы? – спросила она чуть ли не обвиняющим тоном.

– Я австрийка, – ответила Эвелин. – А мой муж – он ирландец, да.

Женщина быстро заморгала и перевела с одного на другого взгляд, будто враз наполнившийся подозрением.

– Вы тоже ирландка, – сказал Квирк. – Я заметил вас в баре под аркадами. Мне показался знакомым ваш выговор.

Она ничего не сказала. Даже не взглянула на его раненую руку, как будто сочла её преднамеренным и неуклюжим предлогом для чего-то ещё и не собиралась поддаваться на эту уловку.

– Мы сегодня очень заняты, – сказала женщина. Похоже, она что-то спешно подсчитывала в уме.

Появился санитар с большим комком ваты, Квирк взял его и прижал к ладони – платок, которым Эвелин обмотала ему руку в отеле, к этому времени полностью пропитался кровью. Квирк почувствовал головокружение. Стояла жара, отчего боль в руке, кажется, усиливалась. Кончик маникюрных ножниц соскользнул по связке между устричными створками и глубоко вонзился в мягкую ткань у основания большого пальца. Он тогда проклял себя за неловкость и заказал в номер двойную порцию виски.

Эвелин настояла, чтобы он обратился в больницу.

– Это Испания, – сказала она. – Помнишь, ты мне рассказывал о Хемингуэе, что он чистил зубы только коньяком, потому что в воде очень много микробов?

– А-а, так это просто очередной миф от папы Хэма, – раздражённо отмахнулся Квирк. – К тому же это ведь морская вода.

– Но она же была внутри устричной раковины! Разве ты не знаешь, насколько это опасно?

Поэтому он позволил ей вызвать консьержа и попросить его немедленно заказать такси. Машина прибыла с удивительной быстротой и значительно ускорила их путь в больницу Сан-Хуан-де-Дьос, где их ждал столь холодный приём необъяснимо напряжённого и настороженного доктора Лоулесс. Позже Квирк задавался вопросом, почему его не поразил ещё сильнее тот факт, что из всех врачей Сан-Себастьяна, коих должно быть немало, ему выпало показать свою травмированную руку именно этой женщине. Иногда жизнь столь прихотливо играет судьбами людей…

Доктор Лоулесс подвела его и Эвелин к скамейке и попросила подождать, а сама подошла к столу регистрации и поговорила с монахиней, которая за ним сидела. Монахиня в сером облачении и в чём-то вроде модифицированного, уменьшенного апостольника вопросительно посмотрела на неё. Квирк с интересом наблюдал за этим обменом репликами. Доктор Лоулесс помедлила на мгновение, затем резко развернулась и быстрым шагом ушла по коридору, не оглядываясь и скрипя туфлями на прорезиненной подошве по полированным плиткам пола.

Эвелин повернулась к мужу.

– Куда это она ушла?

Квирк пожал плечами:

– А я почём знаю?

Они ждали. Возвращения доктора Лоулесс ничто не предвещало. Зазвонил телефон на столе регистрации.

Эвелин коснулась опухшей руки Квирка.

– У тебя такой бледный вид.

– Не волнуйся, – обнадёжил он. – Я не из тех, кто легко падает в обморок.

– Но ведь ты потерял так много крови. – Она посмотрела вдоль коридора, в глубине которого исчезла доктор Лоулесс. – Это очень плохо, – сказала она. – Надо что-то сделать.

Она встала и подошла к столу регистрации, чтобы поговорить с монахиней, которая беседовала по телефону. Квирк наблюдал, как монахиня положила руку на трубку, посмотрела на Эвелин, пожала плечами, произнесла несколько слов и опустила голову, пока та не оказалась почти на уровне стола.

К этому времени комок ваты совсем пропитался кровью. Квирк чувствовал всё большее головокружение и подумал, что, возможно, всё-таки вот-вот потеряет сознание. Сбылся один из его навязчивых страхов – он получил травму и находится в зарубежной больнице, ища лечения у людей, которые настроены либо равнодушно, либо вовсе враждебно. Внезапно у него возникло детское желание вернуться домой. Может, так и сделать? Из Мадрида есть прямой рейс, но когда он вылетает? Квирк, кажется, помнил, что самолёт летает только раз в неделю. И как быстро добраться до столицы отсюда, с севера? Есть ли прямой поезд? Или, может быть, есть возможность вылететь из Барселоны или даже откуда-то во Франции, перебравшись через границу?

Возбуждение нарастало, мысли беспорядочно метались. Это следствие потери столь большого количества крови, предположил он. Почему она не сворачивается? Казалось, он растерял все свои познания в медицине.

Эвелин вернулась и села рядом с ним на скамейку.

– Придёт другой доктор, – сказала она.

Он увидел, что жена необыкновенно сердита.

– Неужели это из-за монашки та, первая, так резко ушла?

– Нет.

Он задумался.

– В ней есть что-то знакомое, – сказал он.

– В этой монахине?

– Да нет – в женщине, в докторше. Как там она сказала, как её фамилия?

– Лоулесс.

На пол между его ног упала багровая капля. Кончик ножниц, должно быть, задел кровеносный сосуд, подумал он. Есть ли в этой части руки кровеносные сосуды? Поди тут вспомни – а ведь кто, как не он, должен разбираться в этих вещах? Сколько тел препарировал он на своём веку? Квирк выругался себе под нос.

– Почему эта дрянь никак не остановится? – пробормотал он.

– Ты здесь врач, – мягко заметила Эвелин.

– Я патологоанатом, – отрезал он. – Мёртвые не истекают кровью.

– Неужели?

– Разве что иногда немного сочатся.

С секунду она молча смотрела на него.

– А иногда я жалею, что ты выбрал именно эту профессию.

– Ну и кем бы ты хотела меня видеть? – яростно прошептал он. – Знахарем вроде тебя?

Он страдал от боли, рука пульсировала, а возмущение всё нарастало. Это Эвелин вручила ему злополучные маникюрные ножницы. Это было нечестно – всё в этой истории было так нечестно! Его уговорили поехать в Испанию, фактически против воли, требовали от него вести себя так, как ведут себя «на отдыхе», а теперь у него вдобавок порез на руке, а сам он во власти больничных врачей – породы, которой Квирк не доверял и которую презирал, лично зная очень многих её представителей, одна из которых даже не нашла времени, чтобы осмотреть его руку, а развернулась и ушла, бросив его на произвол судьбы.

– Не доверяю я иностранной медицине, – сказал он.

Больничный запах вызывал у него тошноту.

– Это мы здесь иностранцы, – напомнила Эвелин.

Квирк хмыкнул. Последнее, что ему было нужно, – это чтобы его сейчас урезонивали.

Эвелин мягко прильнула всем весом к его враждебно напрягшемуся плечу.

– Мой бедный Кью, – пробормотала она.

Он уже в который раз поймал себя на мысли: как странно, что в его жизни появилась эта женщина, существо, нуждающееся в укрытии от житейских бурь, как и он сам, и ещё страннее то, что она до сих пор с ним. Покинет ли она его когда-нибудь? Если и покинет, то хотя бы не из-за утраты иллюзий, поскольку он знал, что Эвелин не питает иллюзий по поводу чего-либо, включая его самого.