Читать книгу: «Книга Соль»

Глава 1

Ветер был солёный.

Как слеза, что долго не решалась упасть.

Море внизу – тихое, почти неживое, будто забыло, что умеет быть бурей.

Алиса стояла на вершине. Снег здесь уже растаял, но камни были холодные.

В руках – жестяная коробка, лёгкая, как пустота после слов «прощай».

В сумке – книга. Пустая. Страницы словно ждали.

– Ну вот, – прошептала она. – Дошла.

И разжала пальцы.

Прах исчез в воздухе – как дым. Как слово, не сказанное вовремя.

Море ничего не ответило. Оно никогда не отвечает.

А потом —

щелчок.

Хруст.

Как льдинка под каблуком.

Как кость, лопнувшая от времени.

Алиса вздрогнула.

Но уже не на вершине.

Не с ветром в волосах.

В городе. Утро которое пахло золой.

Огонь не торопился.

Он лизал страницы бережно, как котёнок – лапку, будто боялся обжечь слова,

которые Алиса когда-то берегла.

“Книги горят медленно”, – подумала она.

Слишком медленно.

Словно буквы цеплялись за воздух, чёрнели, сворачивались, пытались убежать от жара, но не от неё.

Это были записи – оставленные Дианой, её матерью.

Рецепты, пахнущие кореньями и бессонницей.

Зарисовки птиц, которых никто, кроме них, никогда не видел.

Сказки, неподписанные, непризнанные, неотпущенные.

И главное – слова.

Когда-то тёплые.

Теперь – вывернутые наизнанку. Холодные, как лекарство, которое не подействовало. Они звенели в голове, как медные монеты на гробовой крышке.

Она больше не слышала в них любви.

Только приказ.

Внушение.

Молчаливый страх.

И то самое «прости», которого не было.

Алиса бросала их в огонь – по одной.

Как судья.

Как дочь.

Как человек, которому осталась только зола.

Сначала пошёл в пламя травяной атлас, в котором между страницами лежали засохшие листья – базилик, мята, дурман.

Листья были старыми, как пролежавшие желтые страницы газеты.

А запах – не лекарственный.

Праховый.

Как если бы сама память сгнила и высыпалась на ладони.

Следом – восковая куколка.

«Хранительница», – говорила Диана.

Теперь её лицо поплыло, словно воск в стакане.

Глаза у куклы расплавились первыми.

Потом рот.

Он молчал. Как всегда.

А потом – рисунки.

Синие цветы, корявые стебли.

Подпись дрожащим почерком:

“Для мамы”.

Она тогда очень старалась.

Очень хотела, чтобы ей улыбнулись.

Пламя встретило рисунки с жадностью.

Чернила треснули,зашипели, спорили с ней.

Будто осуждали.

– Вот и всё, что ты мне оставила, – прошептала Алиса.

Голос был ровный, но в нём что-то дрогнуло.

Не горе.

Гнев.

– Пустоту.

– Страх.

– Людей, которые шепчутся за спиной.

Крестятся, когда я прохожу.

Плюют мне вслед.

Отводят взгляд, а потом всё равно говорят:

“Она – та самая”

“Дочка той, что с болот…”

“С ней лучше не связываться…”.

Дом матери обходят стороной.

Словно он живой.

Словно выдохнет яд, если войти не с той ноги.

А её саму —терпят или терпели.

Пока не выздоровеют.

Пока не умрёт старик.

Пока не схватит малярия.

Пока… не понадобится.

Последняя страница загнулась, дрогнула,

вспыхнула – и сгорела до кромки.

Осталась тонкая полоска пепла, похожая на крыло мотылька, что слишком близко подлетел к свету.

Небо над свалкой машин было серым, но дым сделал его почти чёрным.

Как будто кто-то стёр солнце пальцем.

Где-то каркнул ворон.

Второй – ответил.

Коротко, будто смеясь.

Словно знал больше чем надо.

Алиса отвернулась.

Пепел лип к волосам,

оседал на плечах,

будто чей-то взгляд.

Будто сама Диана стояла сзади.

Молча.

Как всегда.

Она шла медленно.

Мимо гнилых островов машин,

мимо сгоревших воспоминаний,

мимо самой себя.

А в спине —

звенело.

Зачем?

Зачем?

Зачем?

Звук.

Смех.

Запах.

Печёный хлеб. Корица. Жареный лук.

Человеческая жизнь.

Та, которая не сгорела.

Город жил.

Словно ничего не случилось.

Словно никто не умер.

Словно огонь – это просто способ согреться.

И это было обиднее всего.

Алиса остановилась.

Подняла голову.

Словно впервые увидела улицы,

которые столько лет звали её своей.

– Сегодня же… суббота, – сказала она.

Тихо.

Словно боялась.

Глава 2

В воздухе висел сладковатый дым жаровен – карамельные яблоки, жареный миндаль, глинтвейн с корицей, перебитые резкой, почти дерущей ноздри нотой конского навоза и кислого пива. Над рядами лотков трепетали пёстрые флаги: алые, шафрановые, изумрудные – словно кто-то рассыпал коробку акварелей по выцветшему небу.

Праздник жил, пел, ел и пах,

а она шла сквозь него,

как тень.

Платье, когда-то синее, выцвело до цвета грозовой тучи. Волосы, не заплетённые, колыхались на ветру – спутанные, как воронье гнездо. Алиса не поднимала глаз. И не спешила.

– Селёдка, свежая селёдка! С первым льдом! – орал рыбник, срывая голос.

– Пряники, медовые! Кто пряники? – звенела певуче девка с румяными щеками.

Запахи били в нос, и в животе предательски заурчало. Три дня – на хлебе и чае из сушеной крапивы. Рука дёрнулась к кошельку.

Но в этот момент из-за лотка высунулся торговец – толстый, в фартуке, забрызганном рыбьей кровью.

Он увидел её. Узнал.

– Ты чего тут, ведьма? – прошипел, лицо его сморщилось, как если бы он откусил лимон.

Алиса не ответила. Сжала губы. Сделала шаг в сторону.

Из толпы донёсся смех.

– Гляньте, дочка колдуньи вылезла! – крикнул кто-то.

Что-то шлёпнулось рядом. Плевок. Потом ещё один.

Она не остановилась. И не ускорилась.

Просто шла, глядя себе под ноги,

где мартовский снег, грязный и рыхлый, хлюпал под сапогами.

Вокруг гремела жизнь.

Солнце играло в лужах. Где-то визжали дети, скатываясь с горки.

Колокольчики, заливистый смех, пар от глинтвейна и горячих орехов —

всё было настоящим. Тёплым. Не для неё.

А она шла.

Одна.

И даже не плакала.

Полуденный холод сжимал город тонкими хрустальными пальцами, будто пробовал на вкус каждый подоконник, каждую щель под дверью. Над мостовой клубилось марево – не то пар, не то пыль, прозрачное, как выдох. В нём таились остатки недавнего пожара на угольном складе, запах кофе из подвала, да следы табачного дыма, впитавшегося в камень.

Кто-то чихнул.

Кто-то хлопнул дверью.

Где-то завыл пёс.

Алиса продолжала идти.

Тихо.

Город скрипел под её подошвами, как старый шкаф,

будто помнил – кто она.

Из лавки на углу тянуло выпечкой – тяжёлый, тёплый, цепкий запах. Он хватал за горло, как голос, которого не ждала. В витрине лежали плюшки, свернутые в узлы, похожие на человеческие ладони. Рядом – булки, гладкие и румяные, как младенцы в тестяных пелёнках.

Над этим теплом – колокольчик. Он дрожал.

И замолкал, когда она приближалась.

Мимо прошёл мужчина в шерстяном пальто.

Заметил её. Присмотрелся. Отвернулся.

Затянул воротник. Будто запах в ней был неправильный.

Алиса свернула за аптекарским домом.

Там, во дворе, стояло дерево. Скрюченный боярышник, весь в инее.

Когда-то оно цвело в мае – бело, как молоко,

а теперь ветки были сухими, изломанными,

а воробьи, сидевшие на них, казались кусочками чёрствого хлеба.

Она постояла. Не потому, что устала – просто нужно было хоть на минуту исчезнуть.

Ветер поднялся.

И тут же стих.

Словно шёл вслед

Она уже почти вышла за пределы рыночной площади, когда услышала шаги – неровные, тяжёлые.

Кто-то бормотал себе под нос, спотыкаясь о собственные слова.

Алкоголь пах не хуже дегтя – крепко, резко, с оттенком забвения.

– Эй. Ты. Ведьма, – раздалось сзади.

Алиса не остановилась.

Но и шаг не прибавила.

– Стоять, слышишь? – голос стал громче, ближе.

В нём не было злобы – только глупость, усталость

и глухое желание ударить хоть кого-то,

лишь бы почувствовать, что он ещё что-то значит.

Он догнал её у старого фонтана.

Схватил за локоть.

Неловко. Рвано. Слишком резко – для пьяной координации.

Алиса посмотрела на руку.

Потом – на него.

Мужчина был в мятом пальто, лицо налилось красным,

глаза – мутные, как пуговицы, пришитые не теми нитками.

– Ты ж, говорят, колдуешь, да? Лекарства всякие… Ворожишь… – хихикнул он.

– Мать твоя… тоже так. Всех лечила. А потом хоронили…

Он подался ближе.

Запах от него был, как от старого подвала.

Алиса не отшатнулась. Не дёрнулась.

Просто чуть повернулась.

Он не удержался на ногах —

упал. Сам. Как мешок муки.

И – тишина.

Никто не обернулся.

Женщина с корзиной прошла, не сбавив шага.

Парень в зелёной куртке уставился в витрину.

Старик на лавке закрыл глаза. Может, и правда уснул.

Пьяный поднялся, тяжело дыша.

Руки тряслись. В лице – злоба, но не решимость.

Сделал шаг – почти бросился.

– Ведьма! Сдохни, тварь!

Голос его сорвался,

как верёвка, которую слишком долго тянули.

Ещё миг – и он ударит.

Прямо по спине.

Или по лицу.

– Тронешь – И ты ухо свое в тесте оставишь, коли пальцем тронешь, – раздалось сбоку.

Женщина в жёлтом платке вышла из-за прилавка, будто случайно.

В руках – корзина, пахнущая тмином и кориандром.

В глазах – ни страха, ни удивления.

Только точность.

– Диана, твоему ребру помогала, не помнишь?

Ты тогда волком выл – так тебе резало.

А теперь на дитё зубы скалишь?

Она подошла ближе.

Не к нему – к Алисе.

Посмотрела на мужчину сверху вниз – как ветер смотрит на костёр.

– Исчезни. – А то я тебе такой отвар поднесу, что у тебя не только ноги – язык отнимется. Навсегда. В следующий раз – молча упадёшь.

Он что-то проворчал. Несвязное.

Отступил.

Повернулся.

Пошёл. Как собака с обломанным хвостом.

Женщина посмотрела на Алису.

Не оценивающе. Просто —сочувствующе.

– Пойдём, – сказала она и взяла за руку.

Крепко, по-хозяйски. Но не больно.

– Тут тебе никто не поможет. А я – не герой, но хоть баба с глазами.

Они шли мимо закрытого лотка,

где печенье оставалось на витринах, как письма без адресата.

– Мать твоя, – начала старуха не сразу, – моему-то хребет когда-то спасла.

Лежал, как гнилой мешок с картошкой. Да и вонял так же. А через неделю уже на коленях ползал. Ну и начал ходить уже через 6 дней.

Так он теперь вот так "благодарит".

Извини за него. Сын как сын: жрёт, врёт и пьёт.

Не колдун тут виноват – а кишка да сердце у него слабое.

Алиса не ответила.

Но руку не отдёрнула.

– Ты, девонька, уезжай, – сказала старуха.

– Люди везде одинаковы. Небо – тоже.

Разница только в том, как ты себя представишь.

И кому покажешь, кто ты есть на самом деле.

– А тут ты никому почти не нужно сдалась ты им пока беда на порог не придёт.

Они остановились у пересечения дорог.

Женщина показала пальцем вбок:

– Я сюда.

На прощание достала из корзины пару печений.

– Вот. Домашние. С изюмом. Дала бы больше – да он, свинья, почти весь изюм запил, сожрал.

Ненасытный.

Она повернулась. И стала медленно идти. Оставив после себя только запах тмина да тень, которая на миг показалась слишком длинной для такой маленькой старухи.

Алиса осталась одна.

Печенье в кармане. Тепло в пальцах.

В груди – пусто, как после тяжёлого сна.

Она шла домой по улицам, чёрным, как обсидиан —

скользким, коварным, будто сами камни ждали,

когда ты оступишься.

Под ногами гремело —

сухо, как гадальные кости в старом мешке.

Хруст, от которого внутри сжимается всё живое.

Весна не толкала —

она подставляла ногу.

Не обязательно физически.

Достаточно – в мысли.

Дом стоял в отдалённом квартале —

тихом, как недосказанная молитва.

У ворот уже разворачивался человек.

Худой, как кипарис на склоне.

Глаза уставшие – от слишком многих «попробуем ещё».

Перчатки белели на его руках.

Натянуты неловко,

будто сами руки пытались отказаться от прикосновений.

Глава 3

– Алиса, – сказал, врач не поднимая взгляда. – Я… недолго.

Обезболивающее почти не действует.

Она не ест.

Я… боюсь. Скоро. Очень скоро.

Ты… просто будь рядом. Не жди чуда.

Он ушёл быстро, будто опоздал на что-то.

А в воздухе осталась тень.

Слово «боюсь» – не звук, а трещина. Лёгкая, тонкая, но неизлечимая.

Алиса осталась на пороге.

Рука долго шарила по карманам, ключ будто ускользал – не хотел участвовать.

Когда она открыла дверь, иней треснул, как лёд под ногами ребёнка.

В доме было тепло, но это не был уют.

Это было застывшее тепло – как в комнате, где давно никто не смеялся.

Запахи – чабрец, смола, воск.

И что-то ещё – как слабый след чужого сна. Или прошлого, которое не ушло до конца.

Алиса молча сняла плащ. Повесила у зеркала, не глядя в отражение —

будто опасалась, что увидит не себя, а что-то другое.

Прошла на кухню. Увидела сумку с баночками

Он опустошалась, как сосуд:

одна склянка, вторая, третья – щёлк, клац, всплеск воды.

Пальцы красные, опухшие – как будто жили своей жизнью, и она была им в тягость.

Она включила воду. Тёплая струя наполнила раковину.

Руки – в воду.

Тишина.

В голове – тонкий, едва слышный напев.

Словно кто-то поёт сквозь закрытую дверь, сквозь годы.

Мелодия матери. Та самая, что звучала, пока ступка стучала в ладонях.

Голос Алисы – неуверенный, хрипловатый. Словно старое письмо, найденное под половицей.

Тот, кто сорвёт крапиву у старой стены —

тому ночью приснится зелёный огонь…

Вода мутнеет.

Пальцы погружаются – будто пытаются ухватиться за прошлое.

Пусть обжигает. Главное – держать.

Тот, кто найдёт корень в тени болот —

услышит, как дышит спящая смерть…

Над плитой – связка укропа, потрескивает, как хрупкий голос.

На подоконнике подрагивают занавески.

Вьюга за окном словно бьёт в ставни не ветром – просьбой.

Пусти. Дай войти.

А если сорвёшь цветок на рассвете…

будь готов, дитя…

Голос обрывается.

Всплеск ветра. Стекло дрожит.

Алиса вздрагивает.

Песня рвётся, как нитка.

И в доме снова тишина.

Дверь скрипнула.

В комнату втек мороз – колючий, с запахом угля и чего-то горького, как дым от костра, где жгли письма.

Алиса обернулась.

Плечи напряжены.

Спина прямая.

Руки – заслон перед раковиной, как будто моет не стекло, а вину.

На пороге стояла Марета.

Седая. Сероватая. Как зола в холодной печке.

Но глаза…

Глаза горели.

Будто под снегом тлел огонь, и никто его не доглядел.

В руках – глиняная кружка.

От неё тянулся пар.

Клюквенный. С мёдом, хвоей…

Кисленький, как жизнь под конец.

– Гляди-ка, моя крапивница, – звякнул её голос, как колокольчик под снегом. – Морсинку тебе несу… Да он, зараза, чуть не замёрз. Аж пальцы сводит – будто суслик за пятку цапнул!

Алиса вскинула глаза.

Руки дрожали.

Ложка соскользнула и звякнула о пол.

– Тебе нельзя в мороз, – тихо. – Ты ж сама говорила – суставы…

– А мне нынче не до суставов! – отмахнулась Марета, сбрасывая валенки.

На полу – мокрые следы, как лунки от следов зайца.

– У тебя тут, лисичка, духота, как в бане. Спасибо твоему зелью – колени у меня горели, будто муравьи свадьбу справляют. А теперь, гляди! – хлопнула себя по бедру. – Хоть пляши!

Она прошла к столу. Поставила кружку.

Глина шершаво царапнула дерево.

Пар поднимался ленивый, как дыхание уставшего зверя.

На краю кружки – инеевый узор. Подпись мороза.

– Это не моё зелье, – выдохнула Алиса.

Голос – острый, как игла.

– Это обезболивающее.

Временное.

– Да я знаю, лисёнок, – отозвалась Марета, провела пальцем по полке, оставляя чистую дорожку.

– Мать твоя клала туда мяту. Ты помнишь? Как укусишь – аж рот сводит, а она хохочет, как сорока на чердаке.

Склянка дрожала в руке Алисы.

Запах – спирт, трава, аптека. Но домашняя.

– Это не лечит.

– А что лечит? – Марета достала платок. Развернула.

Пирог. Тёплый. Черничное варенье расплылась по тесту. Пахло корицей.

Старым летом. Печкой. Домом, которого больше не дом.

– Голод лечит? Одиночество? Или твои пузырьки… – кивок в сторону полки. – Мой кот аж заскулил, думал, ему достанется.

Алиса не ответила.

Плечи приподнялись – будто хотела спрятаться в воротник.

Марета опустилась на табурет. Медленно, кряхтя.

В коленях щёлкнуло – как в старых часах.

– Не ворчи, дикая травка, – сказала она. Тихо, почти ласково. – Я ж не лекцию читать пришла.

Кашель.

Быстрый.

В платке – алая ниточка.

Тонкая. Как шов, который расходится.

– Пора вернуть тебе это.

Из-под шали – блокнот. Старый, как засохшее письмо.

Страницы слиплись от лепестков.

Обложка пахла ромашкой и дымом.

– Её рецепты. Думала, сгорели?

А я вытащила. В ту ночь. Когда она…

Голос стал тише. Почти исчез.

– Теперь – твои.

Алиса замерла.

Лампа потрескивала.

Ветер гудел, как пёс за дверью.

Марета положила блокнот.

Рядом – пирог.

– Не ешь, если не хочется. Но рецепты…

Они, как дети. Им нужно имя. Им нужно – быть нужными.

Молчание.

Алиса вздохнула. Еле слышно.

– Зачем ты пришла?

– Потому что я – последняя, кто помнит, как она смеялась.

А ты – последняя, кто может это повторить.

На пороге Марета обернулась. А потом, уже тише, без насмешки:

– Лечит то, что рядом. И кто рядом.

Не отвары. Не заговоры…

Руки. Голос. Еда, которой делишься.

– Только вот это "рядом" не в аптеке купишь. И не сваришь. Люди теперь берегут себя, как серебро, а делиться не спешат.

Вот помру – и некому будет тебе напомнить, что ты не крапива.

Ты – полынь.

Горькая. Но нужная.

Дверь захлопнулась.

Тишина – не мёртвая, а задержавшая дыхание.

Алиса смотрела на пирог.

Осторожно отломила крошечный кусочек.

Черника – кислая. Памятная.

Морс – чуть тёплый. Как она любит.

На языке – хвоя, мёд, клюквенный след.

Как будто кто-то сказал: живи.

Марета ушла.

Но остался запах трав.

И вязкий след в воздухе – как от сырой нитки, что тянется по ладони.

Дом снова стал тихим.

Настолько, что слышно – как дышит дерево.

Алиса сидела, обхватив себя за плечи.

Будто боялась рассыпаться, если отпустить.

Взгляд – на блокнот. Потрёпанный.

Уголки страниц загнулись, как лепестки засохшего пиона.

Пальцы тянулись сами.

Словно не её.

Словно те – детские, забытые.

Которые когда-то держали эти листы вместе с матерью.

Коснулись.

Дрогнули.

Блокнот пахнул временем.

Сухими травами. Чернилами. Чаем, пролитым много зим назад.

На плите – вскипал чайник.

Алиса отодвинула его машинально, не отрывая взгляда от страниц.

Огонь в горелке дрожал. Отражался в её зрачках.

В них – огонь и память.

Лист зашуршал.

Не вспыхнул сразу.

Сначала – сморщился,

потемнел,

потом – тонкая струйка дыма.

И только тогда – огонь.

Золотой, резкий. Как пощёчина.

Дым пополз по кухне.

Он пах не бумагой.

Пах воспоминаниями. Мятой. Липой. Тенью духов, впитавшихся в обложку.

Пах Дианой.

Алиса не шевелилась.

Смотрела, как строчки – маминым почерком —

чернеют,

скручиваются,

исчезают.

Остаётся пепел. Лёгкий. Как пыль с крыла мотылька.

Чайник стих.

Пар рассыпался в воздухе.

На часах – секундная стрелка поднималась.

Медленно. Как человек по лестнице без поручня.

А в руке Алисы —

горело прошлое.

Тихо.

Не жгло, но отзывалось ломотой.

Три дня, как мать под землёй.

А на столе всё ещё стоял её стакан.

С надбитым ободком.

Пустой.

В дверь снова постучали.

Не вежливо.

Не как Марета – с подвывом и ворчанием.

Сухо. Раз-два.

Будто не стучали, а проверяли дерево —

на гниль.

Алиса поднялась.

Медленно.

Как те, кто не хочет, но должен.

– Сейчас… – бросила через плечо.

Уже подумала, что это снова Марета. И чуть не добавила раздражённо:

– Забыла, что ли?..

Но на пороге стоял не дух с клюквенным морсом.

Высокий мужчина.

Прямой, как палка.

Чёрный плащ – без пылинки.

Перчатки – кожаные, тёмные, натянуты до костяшек.

Подмышкой – папка.

Лицо – пустое, как дверь без ручки.

Глаза – как старые чернильницы. Тускло. Глубоко.

– Алиса Гриде?

– Да…

– Прошу прощения за вторжение.

Баристер Троллоу. Городской нотариус Кэстэлрейна.

Мы пытались связаться, но вы не отвечали.

Он сделал паузу.

Как будто оставил место под извинение.

Но не предложил его.

– Я обязан зачитать завещание вашей матери.

Оно составлено при свидетелях. Считается действительным.

Он вошёл.

Не снял пальто.

Не разулся.

Не снял перчатки.

Как в суд.

А не в дом, где пахнет укропом и старой мятой.

– Можем здесь, – кивнул на кухонный стол.

– Подписи, копии – потом.

Алиса села.

Молча.

Пальцы легли на дерево.

Словно искали опору.

Или тепло.

Или смысл.

Нотариус раскрыл папку.

Бумага хрустнула —

сухо,

как лёд под ботинком.

Он прочёл:

– Последняя воля Дианы Гриде. Дата – такая-то.

Всё имущество, движимое и прочее, передаётся дочери.

Особое внимание – следующему пункту.

Он заговорил.

Голос – ровный. Каменный.

Как стык в городской кладке: между кирпичами – ни воздуха, ни сомнений.

А в груди Алисы —

открыли сосуд.

И в него:

капля.

капля.

капля.

Глава 4

«Дорогая моя девочка.

Если ты читаешь это – значит, я больше не могу держать тебя за руку.

Ты – как зима, в которой я видела весну. Мне казалось, ты холодная. Но я знала: ты просто боишься растаять.

Я знала, ты злишься на меня. И, может быть, ты права.

Я не была матерью, которую ты хотела. Но я была той, что могла.

В этой книге – всё, что я не успела сказать.

Всё, что не уместилось в чайных разговорах. В твоём молчании.

Читай, когда сможешь. Не раньше.

Я люблю тебя. Я всегда любила.

– Мама.»

Тишина.

Даже ветер замер за окном.

Как будто и он хотел дослушать до конца.

Нотариус аккуратно закрыл папку.

– Книга указана как единственное «ценное». Остальное… – он не договорил. – Передадут позже.

Алиса не ответила.

Сидела неподвижно, будто тело оставалось здесь, а всё остальное ушло – вглубь. Внутрь.

Туда, где боль дышит тише всего.

Пальцы медленно сжимались на столешнице.

До хруста. До побелевших суставов.

В горле – не ком.

Что-то длинное. Ржавое. Гвоздь.

Слов не было.

Только блеск в глазах.

Не слёзы – блики. Как у стекла перед дождём.

Нотариус поднялся.

– Подпись?

Она подписала.

Не помня – пером или углём.

Как во сне.

Как будто не она —

а кто-то за её плечом вёл руку.

– Что ж… – он откашлялся. Голос стал тише, будто стёртый резцом. – Как было завещано…

Он потянулся к саквояжу.

Не спеша. Двумя руками.

Как будто вынимал не вещь —

а прах.

Или дитя.

Или сердце.

Книга.

Старая. Тяжёлая.

Обтянутая чёрной кожей, как листья, пролежавшие зиму под снегом.

Без названия.

На обложке – замёрзший круг.

И десять резов.

Как порезы ногтей.

Как фазы луны, забывшей, где небо.

От неё тянуло странным запахом:

горелыми травами,

старым дымом,

и… чем-то знакомым.

Как настой для чёрной боли,

который мать хранила на верхней полке —

под полотном.

– Конец завещания, – сказал нотариус. – И последняя строка:

“Вернуть по крови. Передать по памяти.”

Он отступил.

Как от алтаря.

На миг – Алисе показалось: он перекрестился.

Или просто провёл пальцами по воздуху.

Как по старой ране.

– Теперь она ваша.

Он ушёл.

Тихо.

Без щелчка двери.

Не обернулся.

Как функция. Как смерть, которая выполнила формальность.

Алиса осталась.

Села обратно. Очень медленно.

Словно снова училась быть телом.

Быть в комнате.

Быть здесь.

Книга лежала перед ней.

Тёплая.

Живая.

Молчаливая.

Как лоб матери

в её последние минуты.

За окном начинался снег.

Не сильный – тот, что ложится в тишину.

Тот, что укрывает, а не пугает.

Тот, под который можно молчать.

Она не брала книгу в руки.

Просто сидела рядом.

Смотрела, как в чашке остывает чай.

Как тень от лампы ложится на край страницы.

Как ночь, наконец, не требует ничего.

Так прошёл вечер.

Так прошла тьма.

Без слов, без огня, без обещаний.

Следующее утро пришло не сразу.

Сны выливались из головы, как вода из решета: что-то скреблось, что-то шепталось, кто-то тихо плакал – может, она сама.

Но солнечный луч, пробившийся сквозь занавеску, растопил остатки ночи.

Остался только осадок – глухой, как после настоя, в котором листья были слишком стары, а вода – чужая.

Алиса села в кровати.

Всё ещё в ночной рубашке, босиком.

Пол был прохладный, но не кусался.

Она не торопилась.

Тело казалось чужим – будто его только что вернули из долгого сна.

Руки двигались медленно. Но двигались.

На кухне было прохладно.

Плита – холодная, но послушная. Она щёлкнула, вспыхнула, будто знала: хозяйка снова дома.

Зажгла огонь. Поставила чайник.

Достала хлеб – вчерашний, но ещё пахнущий закваской.

Нарезала – тонкими ломтями, под углом, чтобы корочка хрустела дольше.

Обжарила на сухой сковородке.

В воздухе потянуло теплом, будто проснулся старый камин.

Мёд – жидкий, янтарный. Из баночки с трещиной по боку.

Масло – солоноватое, тянущееся, мягкое.

Аромат пополз по кухне, как кот: уверенно, лениво, вальяжно.

Чайник свистнул.

Она бросила в чашку три щепотки: мята, зверобой, чабрец.

Накрыла блюдцем. Пусть настоится.

Пока трава отдавала силу воде, она села у окна.

Там лежал свет. Мягкий, как плед, и такой же нужный.

Вкус первого глотка – терпкий.

Вкус хлеба – родной.

Сладость мёда – как обещание, что мир не совсем забыл быть добрым.

Она ела медленно.

Не хотелось, чтобы момент кончился.

Книга лежала на столе.

Алиса не спешила к ней.

Пускай ждёт.

Сейчас – чай.

И хлеб.

И солнце.

Сначала – пальцами.

Медленно, почти ласково, будто уговаривая.

Потом – ногтем. Осторожно. Потом – с нажимом.

Нож. В корешок. Между страниц. Порывисто.

Топор – сперва несмело. Потом – со злостью.

Молоток. Наждак. Кипяток.

Бесполезно.

Ни царапины.

Ни шороха.

Как будто не бумага, а чёрный камень. Заколдованный.

Как будто плоть отказалась признавать её живой.

В груди – не любопытство. Ярость.

Глухая. Упрямая. Наследственная.

Мать ушла – оставив не утешение, а загадку.

Или ловушку.

Целительница?

Ведьма?

Женщина, которая не знала, как быть матерью?

Алиса поднялась.

Пошла к печи.

Нашла последние сосновые угли.

Во дворе лежал снег.

Аккуратно выложила угли. Словно всё ещё боялась – не книги, а себя.

Сверху – треснувшее стекло, чтобы не задохнуться пламенем.

Раздула. Подожгла.

Дым – пошёл.

Пепел – лёг. Белый.

Как прах. Как пепел костей.

Но книга…

Лежала.

Целая.

Чёрная. Даже не нагрелась.

Как будто даже огонь – отвернулся.

– А если просто выкинуть? – сказала Алиса.

Голос – глухой, не её.

Как будто из другого рта. Из зеркала.

– Никто не узнает, что в ней. Никто не прочтёт. Значит…

И бояться нечего, да?

Выкину.

Всё.

Конец.

В этот момент с улицы донёсся визг тормозов.

Металл. Гудок. Треск.

Резкий. Без предупреждения.

Скорая остановилась у дома Мареты.

Словно смерть вернулась – что-то забыла, перепутала адрес.

Алиса подскочила.

Сердце сначала ударило в горло, потом – в пятки, потом исчезло вовсе.

Она сдёрнула плед с колен – босиком.

Тапки так и остались у костра.

Не стала искать.

Не стала думать.

Выскочила.

Снег жалился, но до неё не доходило.

Кожа не чувствовала.

Мысли не догоняли.

Она не знала, зачем бежит.

Проверить?

Сбежать?

Просто?

Ветер поднялся, подхватил пепел.

Он кружился над землёй – как снежная крупа, как мысли, которые не словить.

И тогда книга открылась.

Сама.

Без рук.

Тихо.

Как будто ждала именно этого: испуга, ветра, бега.

Как будто её нужно было не читать – а заслужить.

Первая страница – жёлтая, смятая.

Почерк – крупный, резкий, как если бы писали в лихорадке.

Бурые чернила. На полях – зарубки. Счёт.

В центре – пятно.

Слеза.

Ты хочешь исцелять других, не прожив своё?

Не вопрос.

Приговор.

Исповедь.

Книга не учила.

Она не просила.

Она присягала.

Она ждала.

Она говорила:

Ты готова?

Алиса не знала.

Но уже слушала.