Врата

День Лёньки

Лёнька проснулся и увидел заливающий комнату солнечный свет.

«Ого!» – подумал он, уже забывший, когда последний раз видел солнце.

Потом с еще большей радостью он осознал, что у него уже почти не дерет горло, и голова больше не налита свинцом. Болезнь окончательно сдала позиции.

«Весна! Наконец-то!» – весело думал Лёнька, валяясь на раскладушке в небольшой комнате коммунальной квартиры, вся меблировка которой состояла из широкой деревянной родительской кровати, покосившегося книжного шкафа, тумбочки, письменного стола, пары стульев и зеркала.

Родители ушли на работу, и Лёнька был предоставлен самому себе. Болеть было скверно, но в то же время это были дни настоящей, неподдельной свободы, которую едва ли могли омрачить одиночество и назойливое жужжание над ухом домашних заданий.

Лёнька зевнул, потянулся. Нашарил лежавшую под кроватью «Машину времени», полистал, вспомнил, что забыл заложить страницу. Да и не очень-то хотелось сейчас читать.

Голые ветки с налипшими остатками снега весело махали ему в окно, требуя сейчас же выйти на улицу. Лёнька встал с кровати и подошел к окну. Мартовское солнце преобразило скучный желто-серый лик Москвы, превратив городской пейзаж в сплошной праздник жизни. Во дворе среди подтаявших сугробов, визжа, словно горные орлы, носились дети. Старуха, высунувшись из окна, кормила птиц хлебными крошками. Трое дюжих парней выносили из подъезда шкаф и кое-как грузили его в кузов полуторки под недовольные крики стоявшего рядом хозяина.

Лёнька открыл форточку, высунул руку. Не весна, а настоящее лето! Может и правда выйти?

Он представил, что будет, если он снова заболеет.

Ерунда! Болезнь дышит на ладан. Главное: одеться потеплее, укутаться шарфом и не дышать через рот. Да что, в конце концов, может сделаться от десятиминутной прогулки?

Лёнька сунул ноги в стоптанные тапочки, надел рубашку, взял коробку зубного порошку, щетку и почти бегом направился по длинному, обшарпанному коридору к ванной. Этот коридор, в котором никогда не горел свет, а вдоль стен неизменно висело на гвоздях разное барахло, всегда казался ему карикатурно мрачным и неестественно длинным. Даже в такой прекрасный день сюда не проникал ни один лучик света.

Одна из дверей открылась. Лёнька не обратил на это никакого внимания, думая о своем, но вдруг оглушительная затрещина обожгла его правое ухо. Чья-то сильная злая рука схватила его за шиворот и резко дернула назад.

– А ну иди ко мне!

Лёнька в ужасе и недоумении обернулся.

Над ним застыло бледное, вытянутое лицо с крупным сломанным носом и маленькими, круглыми, зияющими безжизненной пустотой глазами.

Рослый человек в белой рубашке и потертых галифе, с полотенцем на шее и опасной бритвой в одной руке наклонился к Лёньке и тихо проговорил, глядя в испуганные глаза мальчика.

– Еще раз будешь подслушивать у моей двери! – он поднес лезвие бритвы к Лёнькиному носу и внушительно повертел им. – Еще раз сунешь свой нос…

Лёнька не верил своим глазам. Он вдруг понял, что этот урод мог напиться или просто сойти с ума, а в соседних комнатах ни души. Никто ему не поможет!

– Ты меня понял, жиденок? – злобно спросил мужчина.

– Д-да

– Пошел! – он пихнул Лёньку с такой силой, что тот едва не споткнулся и не забороздил носом по шершавому полу.

Довольный своей выходкой негодяй, распевая, двинулся в сторону ванной.

– Широкие лиманы, зеленые каштаны…

Лёнька юркнул в одну из незапертых комнат и решил пока зубы не чистить.

– Качается шала-анда на рейде голубо-ом…

Лёнька с ненавистью посмотрел ему в след. На глаза наворачивались слезы.

Это был Георгий Гарцев. Человек без семьи, без друзей, неизвестно откуда взявшийся в квартире много лет назад и неизвестно чем занимавшийся. Соседи смотрели на него со смесью страха и брезгливости, однако тронуть его не смел никто. Ходили слухи, что на его совести самые темные дела, что это благодаря ему из квартиры в свое время исчезли профессор Кондрашевский и инженер Асмолов со своей женой. Впрочем, это были лишь предположения.

Настроение гулять пропало, но не полностью. Лёнька вышел из подъезда и сразу понял, что нет, пожалуй, все-таки еще не лето. Однако поворачивать назад было поздно, и он, подняв воротник (как для тепла, так и для конспирации), похрустывая льдом, направился в сторону арки.

Улица была непривычно пуста и по-прежнему отдавала глубокой зимней меланхолией. Темные молчаливые окна, блеклые вывески, облупившиеся парадные двери. По слякоти проезжей части, ворча, катились серые автомобили. Кое-как убранный с тротуаров снег громоздился грязными сугробами под окнами домов, над которыми свисали, словно зубы хищной глубоководной рыбы, огромные сосульки. Мало кто гулял по Москве в полдень буднего дня. Когда же на другой стороне улицы вдруг показался конный милиционер, Лёнька ощутил себя в новом, прежде незнакомом ему амплуа прогульщика и прохиндея.

Он вдруг почувствовал, что даже в его неполные четырнадцать лет школа по-прежнему держит его душу на короткой цепи. С этим надо было что-то делать.

«Если не порвать эту цепь сейчас, то не освобожусь никогда!» – решил Лёнька и вдруг с какой-то внезапной решимостью зашагал в сторону кинотеатра.

Он чувствовал себя почти преступником.

«Зато не рабом!»

Уже на подходе к зданию до уха Лёньки донесся бой литавр и чья-то громогласная речь. Лёнька почувствовал будоражащее приближение заветного полумрака кинозала.

– На «Максимку», пожалуйста!

Женщина с большим, кривым ртом и уродливой родинкой на щеке c презрением взглянула на мальчика.

– Прогуливаем?

У Лёньки что-то передернулось внутри. Он попытался принять холодный и невозмутимый вид.

– Один билет на «Максимку», – медленно повторил он несгибаемым тоном.

Кассирша равнодушно забрала деньги.

Фильм оказался превосходный: красочный, полный тепла и романтики, пусть даже немного наивной. Из зала Лёнька вышел, думая о парусниках, океанах и о далеком, солнечном острове Куба. Хотя все знающие и уважаемые люди твердили, что он живет во времена небывалого подъема и расцвета Родины и должен быть счастлив, порой Лёньке казалось, что раньше жизнь была немножко лучше или, по крайней мере, попроще, не сказать посвободнее. Был все-таки шанс увидеть далекие страны, о которых теперь можно узнать лишь из книг и журналов.

Поглощенный этими мыслями Лёнька незаметно для себя спустился в метро, доехал до «Охотного ряда». Там от нечего делать прогулялся по залитой солнцем Красной площади и гудящей на все лады улице Горького. Воспоминания о болезни настолько поблекли, что уступили место страху вернуться домой позже родителей. Даже при том, что времени еще было хоть отбавляй.

Когда, выйдя из метро, Лёнька зашагал через дворы, коротая путь к дому, взгляд его приковали к себе двое подростков, шедших впереди и осторожно, как ему показалось, державших друг друга за руки. У того и у другой были школьные портфели.

Лёнька прибавил шаг и стал стремительно нагонять хорошо знакомую парочку.

– А-ая-яй, молодые люди! Как непгилично демонстгиговать всем свои чувства! Вот мы-то в наше вгемя! – прокаркал Лёнька, искусно изображая старого, насмешливого еврея.

– Леон! – воскликнул коренастый парнишка с коротко остриженной головой.

– Ты же болеешь, – улыбнулась хрупкая, темноволосая девочка с глазами красавицы из восточной сказки.

Егор Журавлев и Элина Шахова были лучшими и, пожалуй, единственными друзьями Лёньки. Элина жила в соседнем от Лёньки дворе, и Егор в последнее время взялся провожать ее из школы, очевидно надеясь на новую ступень в отношениях. Никакого разлада в дружбе с Лёнькой это, к счастью, не принесло. У Лёньки любовь стояла на третьем месте после учебы и фантастических романов. Чувство ревности было для него такой же неведомой страстью, как алчность или гордыня.

– Решил сам себе устроить каникулы? – усмехнулся Егор.

– Вроде того. Последний день болею, все-таки.

– Не боишься, что кто-то увидит? – кокетливо спросила Элина. – Стыд-то какой!

– Мы все чего-то боимся, – мудро парировал Лёнька.

Они шагали вместе, всячески шутя и подтрунивая на тему Лёнькиного прогула. Лёнька поинтересовался последними событиями в школе.

– Да все как обычно, – Егор махнул рукой. – Немка сошла с ума. Колыч ей сегодня что-то сказал, так она ему словарем по морде как даст! Потом еще нам всем четыре страницы сильных глаголов задала учить. Четыре страницы к понедельнику, представляешь!

– Я ее понимаю, – иронично вставила Элина. – Целый класс таких лоботрясов кого угодно с ума сведет.

– Угу, а у вас, можно подумать, сплошные благородные девы учатся!

– Девицы! Неуч.

Егор достал из кармана папиросу, не спеша размял и с важным видом начал закуривать.

– А тебе, Лёнь, хотят поручить придумать сюжет к первому мая. Димка сказал: только без всяких заумностей. Чтобы не было как в прошлый раз.

– А он Пушкина редактировать не пробовал? – усмехнулся Лёнька.

– Делай, как он говорит. Чем проще, тем лучше, – посоветовала Элина, морща свой аккуратный носик от папиросного дыма.

– Кстати, что там с домашним заданием?

Они шли вдоль длинного, уродливого забора стройплощадки, не подозревая, что из-за угла наперерез им с неуклонностью падающей кометы движется другая троица.

Разглядывая каракули в дневнике Егора, Лёнька не сразу заметил возникшие перед ним полосы грязной тельняшки и распахнутое пальто без половины пуговиц.

В любой школе, в любом классе обязательно есть хотя бы один настоящий выродок. В Лёнькином классе таким выродком вне всяких сомнений был второгодник Семен Богданов. Долговязый лысый парень с настолько мерзкой физиономией, что еще в семь лет перестал походить на ребенка.

Компанию ему составляли дружки Рыбин и Рычкин, которых из-за схожести фамилий и феноменально низких умственных способностей вся школа воспринимала как одно целое. Они даже напоминали друг друга внешне.

– Зари-ицкий! Сколько лет, сколько зи-им! – нараспев заголосил Богданов своим визгливым голосом. – Ты че, а? Ты же больной?

Лёнька молча вернул Егору дневник и жестом показал, что надо идти дальше, не останавливаясь.

– Э-э! Я с тобой разговариваю!

Рыбин и Рычкин перегородили друзьям дорогу.

– Че, прогуливать начал? А мамочка-то знает?

Лёнька молчал.

По лицам хулиганов было ясно, что они готовят себе большое развлечение.

– Слишком хитрый стал, жидяра? В школе наплел, что болеет, а сам себе взял и выходной устроил! Ничего себе а, братва?

Прихвостни дружно заржали.

– А знаешь, что с вами, жидами, скоро будут делать?

– Если мы жиды, то ты фашист! – неожиданно для себя выпалил Лёнька.

Ухмылка исчезла с лица Богданова и уступила место тупому недоумению.

– Чего?

Лёнька пожал плечами, чувствуя, как Элина в отчаянии трясет его за рукав.

– Гитлер тоже евреев ненавидел и считал низшими людьми, – невозмутимо продолжал Лёнька, хотя от страха у него сводило кишки. – С этого и начинался фашизм в Германии.

Богданов схватил Лёньку за воротник и проговорил ему прямо в лицо, брызжа слюной и обдавая водочным перегаром:

– Мой батька в Кенигсберге фашистов зубами грыз! И жидов грыз тоже! Понял, гнида?

В тот же миг Егор что было силы боднул Рычкина в грудь.

Богданов выругался и пихнул Лёньку так, что он упал на спину. К счастью, меховая шапка защитила затылок от удара.

Лёнька с ужасом видел надвигавшегося на него полоумного верзилу.

Егор и Рычкин отвешивали друг-другу тумаки. Рыбин нерешительно подступал к Элине, которая, дико визжа, размахивала перед собой портфелем. Желание помочь другу боролось в нем с соблазном поколотить слабую жертву.

Богданов насел на Лёньку и с размаху ударил его по лицу. Однако Лёнька успел сместить голову, и кулак, скользнув по щеке, врезался в асфальт. Из костяшек пальцев брызнула кровь. Богданов подскочил и принялся трясти разбитой рукой, воя от боли и унижения. Лёнька тоже вскочил. На какой-то миг он почувствовал себя Давидом, сокрушающим огромного Голиафа. Он встал в боксерскую стойку, выставив вперед кулаки. Богданов посмотрел на Лёньку, и в его стеклянных глазах вспыхнуло настоящее бешенство.

Ни с того ни с сего в руке у хулигана появился большой, наточенный самодельный нож. Богданов полоснул им по воздуху с быстротой матерого урки.

Второй раз за этот день Лёнька усомнился, что сможет дожить до его конца. Ему захотелось бежать без оглядки от этого дьявола. Прощайте, родители! Прощай, школа! Прощай, жизнь!

– Ржавый! Ржавый хрен! – завопил вдруг Рыбин с неподдельным ужасом.

Из двора на них, грохоча валенками, несся рыжебородый великан в ушанке, с лопатой для чистки снега.

Хулиганы бросились наутек. Рычкин, которого Егор с успехом уложил на лопатки, оказался последним и тут же получил здоровый удар железкой по непокрытой голове.

– Шобла сортирная! – проревел дворник, пинком отправив Рычкина догонять свою стаю.

Затем, развернувшись к Егору, дал ему подзатыльник.

– Чего в драку лезете, когда девчонка с вами!

Егор тихо ругался, Лёнька облизывал губы, Элина плакала.

Остаток пути друзья прошли, не обронив ни слова.

После такого приключения завершить день у себя дома в кругу семьи показалось величайшим счастьем.

Несмотря на то, что следующая встреча с Богдановым неизбежно должна была произойти в самом ближайшем будущем (если не случится чудо, и его не исключат из школы), Лёнька твердо знал, что пережитый кошмар не повторится. Ни один настоящий убийца не бросится бежать от дворника с лопатой!

Впрочем, это, конечно же, не значило, что Богданов перестал быть опасен. Да и кто сказал, что новая угроза будет исходить именно от него? Лёнька знал, что любая уверенность в завтрашнем дне не более чем самоуспокоение. Он жил в мире, где по улицам ходили люди гораздо более страшные, чем Богданов (о них не говорили по радио, но он их видел), где по дорогам носились ревущие грузовики, а человека могли забрать из его комнаты неизвестно куда, неизвестно за что.

– Травина встретил, – тихо сказал отец, когда мать, поставив кастрюлю на огонь, вернулась в комнату.

– И как он?

– Весел и здоров. Говорит, очень вежливо себя вели, даже налили выпить.

– Господь-спаситель! Он хотя бы понял, за что его?

Отец безнадежно махнул рукой.

– Не знаю, что он там понял. Я, когда услышал его лекцию про строительство египетских пирамид, я… честно сказать, усомнился в его состоятельности.

– Господи! – отец с горьким смехом схватился за голову. – От него уже пол университета шарахается, он не замечает! Вдохновение!

– Ну, зато, видишь, не так страшен оказался черт…

– Это называется «пощупали»! Помнишь сказку «Карась-идеалист»?

Лёнька вспомнил про сборник Салтыкова-Щедрина, которым одно время зачитывался. Потом какой-то гад свистнул у него эту книгу из портфеля.

– Ладно! – с внезапной бодростью сказал отец, отложив газету и хлопнув в ладони. – Корея в огне, коллеги сходят с ума, студенты тупеют… Будем надеяться, что хотя бы ужин удался!

В огромной, пропахшей жаренным луком и щами кухне, с висящими под потолком словно привидения простынями, собрались все обитатели коммунальной квартиры. Дети мастерили что-то из спичек, работяги пили водку и рассказывали анекдоты, баба Зоя разливала из самовара чай.

– Так, все тихо! – грозно скомандовала Мария Александровна, повернув выключатель радио. – Тихо, я сказала!

Вся кухня, включая даже пьяных, погрузилась в гробовое молчание.

Репродуктор заговорил. Лёнька слышал этот голос сотни раз, но никак не мог разгадать секрет его удивительной, гипнотизирующей силы.

«В истекшие сутки состояние больного оставалось тяжелым. Развившееся в ночь на второе марта, на почве гипертонической болезни и атеросклероза, кровоизлияние в мозг, в его левое полушарие, привело, наряду с правосторонним параличом конечностей и потерей сознания, к поражению стволовой части мозга с расстройством важнейших функций – дыхания и кровообращения».

– Глухо дело, – мрачно проговорил один работяга.

– Небось, работал по двадцать часов в сутки, от того и слег, – сочувственно прохрипел второй.

Мария Александровна яростно шикнула.

«В течение ночи на четвертое марта нарушения дыхания и кровообращения продолжались. Наибольшие изменения наблюдались со стороны дыхательной функции».

Лёнька несильно прислушивался к тому, что рассказывал диктор, зная, что все равно не сможет составить полную картину. Из чреды медицинских терминов его внимание привлекло одно особо причудливое словосочетание «Дыхание Чейн-Стокса».

– Чейн-Стокса, это что значит? – спросила баба Зоя у пожилого человека, который, кажется, когда-то работал врачом.

– Агония, – едва слышно ответил тот.

– Что?

– Ничего… не знаю!

Лёнька явственно расслышал первое, произнесенное им слово, и почувствовал, как неведомая сила незаметно начинает сотрясать эту кухню и этот дом, и этот город, и весь мир. Агония! Возможно ли после нее что-то кроме смерти? Он посмотрел на родителей. Отец и мать были бледны, но в глазах у них – Лёнька готов был поклясться в этом – сиял крохотный огонек надежды. Краем глаза Лёнька заметил, как стоявший в дверях Гарцев с полным безразличием на лице наливает себе стопку водки.

– Никто не знает, что будет, – промолвил отец, когда Лёнька лежал с закрытыми глазами у себя на раскладушке, тщетно пытаясь уснуть.

– Может, нас оставят в Москве? – прошептала мать.

– Никто ничего не знает, – медленно повторил отец.

Лёнька все-таки смог заснуть. Ему приснился дурацкий страшный сон, от которого он очнулся, содрогаясь всем телом. Услышал за дверью чьи-то тяжелые шаги и снова провалился в сон, на этот раз глубокий и мгновенный.

Добрый маг

Георгий надел армейский тулуп, шапку и, дымя папиросой, вышел из дома в направлении станции метро.

Пока трофейный немецкий поезд нес Гарцева по тоннелям Сокольнической линии, из здания научной библиотеки МГУ на Моховой вышел невысокий старичок в бежевом пальто и шляпе с причудливой узловатой тростью в руке. Из-под опущенных полей шляпы виднелся лишь бледный кончик его носа и стекла пенсне на серебряной цепочке. Нижняя часть лица утопала в роскошной седой бороде, забота о которой, очевидно, занимала у владельца немало времени.

Старик стоял на автобусной остановке посреди безлюдной улицы, когда до его слуха донеслись торопливые приближающиеся шаги.

– Добрый вечер!

Профессор Травин обернулся и, придвинув к глазам пенсне, с недоумением посмотрел на Гарцева.

– Это вы? Добрый вечер. Хотя, по правде, уже скорее ночь. Что вы хотели?

– Я… – нерешительно начал Георгий. – Простите. Я э-э… хотел бы знать точно, что происходит, и какие ходы у нас еще остались?

– Это странно, потому что вас уже должны были детально проинструктировать. На худой конец, у вас есть дексиаскоп, – в голосе профессора отчетливо проступало раздражение.

– Да, я все знаю, но… я чувствовал, что должен с вами встретиться и поговорить.

Гарцев перевел дыхание.

– Он умер?

Профессор кивнул:

– Уже несколько дней назад.

– Но почему…

– Оно полезет на поверхность, как только тело положат в мавзолей. Должен свершиться последний акт преклонения перед мертвым.

– У нас есть гвеналоник, ведь так? Мы можем его использовать!

– Вы считаете, что я идиот и не думал об этом? Мы все об этом думали! Гвеналоник Его не остановит, потенциал слишком низок. Кроме того, Оно знает все наши уловки и фокусы лучше нас самих. Мы сами против воли передаем Ему свои мысли, когда хотим Его уничтожить.

Гарцев чиркнул спичкой, зажигая новую папиросу в подрагивающих губах.

– Но там, – он кивнул в сторону тлевших неподалеку в ночном небе рубиновых звезд. – Что-то же они должны придумать!

– Конечно. И уже придумали! Очередное жертвоприношение! Эти младенцы надеются Его задобрить после того, что сами натворили.

Георгий презрительно хмыкнул.

– Да, я полностью разделяю ваши чувства, – продолжал профессор. – Если кого-то и стоит принести в жертву, то только их самих. Поразительные трусы! Алчные, тупые… Столько лет заигрывать с этим чудовищем и не думать о последствиях!

– Стало быть, в жертву принесем себя мы, – прошептал Гарцев.

Они стояли на остановке, переминаясь с ноги на ногу и провожая взглядом редкие автомобили. Гирлянды уличных украшений сияли, словно гигантские жемчужные бусы.

– Это будет великое бедствие. Смута, голод, возможно даже новая война. Война, в мире, где уже изобрели бомбу! А, может, Оно выкинет что-то еще, чего мы пока даже не в силах себе представить.

– Вы хотите, чтобы мы спустились вниз и самостоятельно закрыли все порталы? – сухо спросил Георгий.

В полутьме его лицо под шапкой казалось мертвенно серым.

– Я не хочу. Я проголосовал за это решение, как за единственно возможное. Это единственный способ выиграть время.

– Что-то не так? – осторожно спросил профессор, глядя в беспокойные зрачки Гарцева.