Читать книгу: «Скиф и Макс», страница 2

Егор лежал, не в силах пошевелиться. Он не чувствовал облегчения или радости, нет, ему было тяжело и мерзко. Немного погодя в комнату вошла мать. Она села на край кровати и спросила:

– Ты брал деньги?

Егор был настолько изможден уже пережитым, что новый допрос показался ему жесточайшей пыткой, будто наполовину утопленного и вынутого из воды в самый последний момент, его, еще не успевшего надышаться, не успевшего наполнить воздухом легкие, вновь окунали в пучину. Он нахмурился и отрицательно покачал головой.

– Поклянись, – потребовала мать. – Ну, своей жизнью ты не побоишься поклясться, а моею и подавно… поклянись жизнью отца.

Егор застыл в оцепенении, уставившись в экран телевизора, на котором крупным планом расплылось похожее на кота хитрое усатое лицо Миронова. Это был подлый ход. Он любил отца, и не хотел клясться его жизнью. Егор долго глядел в одну точку и молчал. Эта долгая пауза говорила сама за себя: он лжет, лжет от первого до последнего слова. Но потом он все же выдавил из себя: клянусь.

– Скажи: клянусь жизнью отца, – потребовала мать.

– Клянусь жизнью отца, – кисло пролепетал Егор. «Жизнью отца Вадика» – тут же проговорил он про себя.

– Ну что же, будем считать, что все было так, как ты рассказал, – сказала мать и ушла.

Вскоре отец купил то, о чем давно мечтал, на что копил – новую бордовую классику, «шестерку». В ней его и убили.

Сначала позвонили домой. Мать долго плакала в родительской комнате, потом уехала на опознание. Отца нашли (Егор узнал об этом позже), сидящим за рулём своей машины с заточкой в ухе. При нем был его газовый пистолет. Впервые в жизни Егор испытал животный страх и всеобъемлющую вселенскую, волчью тоску. Эти чувства были намного сильнее, серьезнее, реальнее всех других, которые до этого ему довелось когда-либо испытать. Безысходность. Одиночество. Разверзшаяся над ним черная, ледяная бездна, и он, маленькая беззащитная, безвольная крупинка в ее глазах.

Мать не говорила с ним об этом. Эта тема пугала их обоих, и они будто вычеркнули ее из своей жизни. Из общей, поступающей извне информации Егор узнал, что убийц так и не нашли, и что сама трагедия была непосредственно связана с отцовской бензоколонкой и рэкетом. Кстати сказать, о злосчастной бензоколонке мать тоже больше никогда не упоминала, кому она досталась после смерти отца. Позже Егор сам с собой додумывал, что отец, скорее всего, отказался платить дань, или не уступил свою долю бизнеса, но истинна так и не обнаружилась. И сейчас, через десять лет, Егор уже не слишком и помнил отца, его лицо, только общий размытый фон. Это был еще один призрак из прошлого, мрачный, печальный призрак.

Машину мать сразу же продала, и не только из-за того, что в ней произошло, а потому, что нужно было на что-то жить. Мать ни в какую не собиралась возвращаться в больницу медсестрой, и взяв из денег, вырученных от продажи машины, значительную часть, окончила дорогие престижные курсы косметолога, после чего устроилась в хороший салон красоты рядом с метро…

Егор приехал на свой этаж, всю дорогу разглядывая забитые жвачками щели лифта. Сколько лет прошло, уже давно нет человека, который покупал Егору эти жвачки, а они все еще здесь, будто только что пережеванные до безвкусия и вклеенные в общую композицию.

Егор прошел длинный полутемный коридор, не слишком аккуратно закрашенный розовой краской от черной копоти – давным-давно у соседей горела квартира, горела прямо в Новый год, пока соседи вышли прогуляться после праздничного застолья, оставив включенной гирлянду на ёлке, только и всего; за какие-то двадцать минут их отсутствия на елке замкнуло проводку, она загорелась и спалила половину трехкомнатной квартиры. Весь этаж тогда погрузился в густой дым. Отец Егора обложил входную дверь влажными полотенцами, чтобы черный угар не просачивался в квартиру сквозь щели. С тех пор Егор очень боялся пожара, и по нескольку раз перепроверял, прежде чем выйти из дома, всё ли выключено, а также закрыты ли все окна и форточки, чтобы брошенный откуда-нибудь сверху окурок не залетел случайно внутрь.

Поковыряв ключами в старом непослушном замке, он вошел в свою квартиру, пропитанную теплым нежным спокойствием и уютом.

– Егорушка, это ты? – раздался в одной из двух комнат голос, тоненький, живой и активный. Послышалось шуршание тапок и в коридор вышла приземистая плотная старушка с крупными чертами лица, отдаленно напоминающими черты лица Егора.

– Привет, бабуль, – ответил Егор.

– Уже вернулся… как твой день? Как в школе? Есть будешь? – забросала бабуля вопросами Егора.

– Нормально, нормально, – отмахнулся Егор. – Сам что-нибудь найду на кухне…

– Я суп сварила.

– Хорошо, спасибо, бабуля. Не беспокойся, я найду.

Бабуля немножко замешкалась в нерешительности, не зная, что еще предложить внуку, и пошла назад в свою комнату, где уселась за стол у окна и продолжила шитьё, прерванное приходом Егора. Она вышивала картины, и на стенах (вместо прежних егоровых плакатов с героями боевиков и ужасов) висело штук семь оконченных ей и оформленных в рамки матерью Егора живописных видов Питера, Москвы, итальянских приморских сюжетов.

Бабуля эта, мать егорова отца, была доброй, наивной, как ребенок, женщиной семидесяти лет. Она свалилась к ним, как снег на голову, примерно шесть лет назад. До этого у нее с мужем было на Алтае кое-какое хозяйство, дом, достаточно большой сад и огород. Тут было всё – и огромное поле картошки, и раскидистые яблони со сливами, валежники малины и крыжовника, аккуратные грядочки с клубникой, вишневый сад. Какое-то время они даже держали кур и пару хряков. Дела шли неплохо, оба успешно справлялись, вставали засветло, трудились настоящим крестьянским трудом, пока в 65 лет деда, всегда такого крепкого и подтянутого, делавшего ежедневную зарядку с тяжелой, покрашенной красной облупившейся краской гирей, за свою жизнь ни капли алкоголя не выпившего и ни крошки табака не выкурившего, не хватил вдруг инсульт. Он прожил еще год в виде полностью разбитого, едва передвигающегося, потерявшего речь и непрерывно плачущего инвалида, после чего отошел в мир иной. Для оставшейся одной бабули содержать хозяйство стало не под силу.

Мать Егора обсуждала с ней пару раз возможность переезда ее поближе, может даже и в Питер, но вопрос этот всегда оставался в подвешенном состоянии, как вдруг, накануне очередного Нового года, 31 декабря, сутра, бабуля позвонила и, робко перекрикивая шум толпы, сообщила, что вылетает в Питер. Насовсем. Она уже в аэропорту, ждет вылета, звонит с таксофона. Новость оказалась слишком неожиданной. Погоди, как в аэропорту! Куда, к кому? Бабуля не знала, куда и к кому. Но все хозяйство, вместе с домом, она уже продала. За сколько? За полторы тысячи долларов. Твою-то мать! Какой ужас! На что она рассчитывала? Что на эти гроши можно купить какой-нибудь угол в Питере? Понятно, что бабуля никогда в жизни не видела долларов, и понятия не имела о курсе валют, но ведь можно же было хотя бы позвонить и посоветоваться, а не решать в один момент, сломя голову. Теперь, конечно же, никто ей не вернет дом и сад, отданные за бесценок… эх, да и смысл их возвращать – кто будет с ними возиться? Ладно, пусть приезжает, разрешила мать Егора, а там будем думать, что делать.

Бабуля по простоте своей не сообщила, а мать Егора в сумятице мыслей совершенно забыла спросить номер рейса и время прилёта, а когда спохватилась, было уже поздно – бабуля положила трубку. В итоге неизвестно оказалось даже то, из какого аэропорта она вылетала в Питер. Из Горно-Алтайска регулярных рейсов не летало, и где сейчас сидела бабуля в ожидании посадки на самолет, в аэропорту ли Барнаула (находившегося в 250 км. от ее села), или в каком-нибудь другом – оставалось только догадываться.

Компьютера не было, интернета не было, мобильных телефонов тоже не было; в прихожей лежал тяжелый телефонный справочник, мать Егора нашла в нем справочную Пулково, но это не помогло, без элементарной информации о рейсе отследить передвижения бабули не представлялось возможным.

В конце концов, взрослый человек! – неуверенно предположила мать Егора. Долетит – позвонит из аэропорта… уж всяко догадается как-нибудь сообщить, вызовет такси. Но бабуля не звонила. Прошло несколько часов, предпраздничный день постепенно сменялся праздничным вечером. Вместо радостного возбужденного волнения дома царило напряженное ожидание. Надо сказать, Егору оно нравилось, забавляло. Всё интересней, чем тушить в новогоднюю ночь соседскую квартиру. Он не сомневался, что бабуля найдется, и в душе своей был рад, что она приезжает.

Примерно в половине десятого вечера мать Егора засобиралась в аэропорт. Вестей никаких так и не поступало, телефон зловеще молчал, и нужно было срочно принимать решительные меры. Егор тоже хотел ехать, но мать не взяла его, велела оставаться дома на тот случай, если бабуля приедет сама, уж адрес-то она знала наверняка, в гостях бывала не раз.

Егор остался один. Он не ел приготовленных матерью салатов и запеченного мяса, не смотрел новогодние передачи по телевизору, а уселся к окну и с необъяснимым удовольствием и затаенным ожиданием разглядывал темную заснеженную улицу. Снаружи было пустынно и тихо, и только где-то вдалеке, на более оживленных улицах, слышались отголоски веселья, какие-то вскрики, смех, возможно, шум хлопушек и петард. Изредка мимо дома спешил одинокий прохожий или небольшая компания.

Какая романтичная пустота и тишина, в самый разгар праздника, и как уютно и тепло дома!

Тем временем шел двенадцатый час. Егор начал беспокоиться. До аэропорта примерно полтора часа ходу, и к одиннадцати мать должна была быть на месте. Он очень надеялся, что к часу ночи она вернется, с бабулей ли или нет – уже не важно. И мать не обманула его ожиданий. В час с небольшим в замочной скважине недовольно и нетерпеливо заёрзал ключ, и в квартиру буквально ввалились мать с чемоданом наперевес и бабуля.

Мать нашла бабулю в аэропорту, в зале ожидания, терпеливо сидящую на скамеечке. Ни звонить и сообщать о своем прибытие, ни добираться сама бабуля не стала, она просто сидела и ждала, что, возможно, за ней кто-нибудь приедет и заберет ее. А если бы не приехали и не забрали?.. казалось, бабуля покорно приняла бы и такой итог, смирившись и пополнив ряды городских бездомных. Эта трогательная пассивность и непротивление судьбе вызвали в матери Егора такой прилив сострадания к старому, беззащитному человеку, что она даже не стала ругаться на бабулю за ее беспомощность, а схватив ее вещи, поспешила с ней на 39-ый автобус, чтобы, быть может, еще успеть на метро. Новый год они встретили в автобусе, на полпути к Московской. Далее мать решила-таки не испытывать судьбу и у метро поймала такси, которое в целости и сохранности довезло их до дома.

Егор не долго радовался приезду бабули. Поскольку вариантов не было, бабуля поселилась у них. И поскольку комнат имелось всего две, мать Егора, как полноправная хозяйка жилплощади, отправила бабулю жить на половину Егора. Само собой, также требовалось и прописать ее, чтобы иметь доступ к поликлиникам, пенсиям и прочим благам. Егор воспринял заселение на свою территорию так, будто его прижали к стенке в туго набитом лифте. Это была практически клаустрофобия. Бабуля разложила повсюду свои принадлежности и увеселения, книги, газеты, кроссворды, вышивку, очки, вставную челюсть, ветошки и тряпочки, вроде и ненавязчиво, но для Егора словно транспаранты, гласившие с издевкой: «теперь эта комната не твоя, не твоя! Ты ничтожество!». И еще – запах, едкий старческий запах простого мыла и мочи. Помимо этого, бабуля кричала по ночам. Егор спал на диване, а бабуля рядом на кресле, и часто, примерно в час или два ночи, принималась во сне выть волком, визжать, кричать в голос. Эти звуки вырывали Егора из глубины сна, сердце его бешено колотилось, в голову словно втыкали кол, и еще долго после этого он не мог заснуть. Однажды, разбуженный среди ночи бабулиными криками, он с досады саданул ей кулаком по спине, о чем потом сожалел. Она тогда не проснулась, но выть перестала, а может быть и проснулась, Егор не знал. Его долго мучили угрызения совести за этот удар.

Но главное заключалось даже не в этом. Главное заключалось в том, что он был молодым человеком, юношей. И его комната была местом уединения, убежищем, где он мог спокойно, без суеты, зная, что его не потревожат, изучать своё естество. Изучать его он стал довольно рано, с 11 лет, с того момента, как обнаружил у родителей, пока тех не было дома, в шкафу, наверху, рядом с отцовским газовым пистолетом и черной коробочкой, наполненной долларами, столь же черную видеокассету в черном футляре. Он поставил ее в видеомагнитофон, включил, и с этого момента началась его половая жизнь. До этого он действительно полагал, что дети рождаются от поцелуя. Он запомнил название фильма, записанного на той кассете. «Шесть шведок на Ибице». С тех пор он пристрастился к самоудовлетворению. Однажды он сидел за столом и делал уроки, но отвлекся для известного дела, и тут вошла мать. Он дернулся, как от удара током и сжался, а она растерянно остановилась в дверях и не пошла дальше.

– Что, трогаешь себя? – зачем-то спросила она, нахмурившись, и вышла. Отныне никто никогда не входил в его комнату без особой надобности и без стука.

И вот приехала бабуля. Егору уже минуло семнадцать лет, либидо его било через край, пылало пожаром, и зачастую приходилось гасить его до восьми раз в день. В детских игрушках, ставших надёжным хранилищем его тайн, Егор прятал уже не Сегу, как раньше, а журналы и видеокассеты, приобретенные в сексшопах. До познания женщины оставалось еще несколько лет, и Егор изнывал от желаний, глодавших его. Несмотря на то, что Егор был весьма симпатичным парнем, девицы его возраста, с которыми он был знаком, отличались целомудренностью и не могли утолись его страстей. Максимум, на что их хватало, это на пугливый поцелуй в губы без языка и предоставление Егору права помацать через одежду какую-нибудь из грудей. Поэтому приходилось действовать вручную. Появление в комнате постороннего пресекло его вольготные упражнения, заставив переместиться для удовлетворения нужд в маленький тесный клозет у входной двери – место крайне неудобное и унизительное.

Все эти нюансы обусловили быструю перемену в отношении Егора к бабуле. Из некогда любящего общительного внука он превратился в вечно недовольного, нахмуренного, молчаливого соседа.

Но, как говорится, нет худа без добра. Провидение, видя столь вопиющую социальную несправедливость, решило мобилизовать свои силы для исправления ситуации. Однажды, через год после приезда бабули, мать Егора совершенно случайно встретила на улице своего сокурсника по Медицинской Академии, низенького очкарика Петра, которого все тогда, в годы учебы звали просто и ласково Петюней. Разумеется, будучи студентом, он «подкатывал» к матери Егора, но безуспешно. Встретившись теперь, они тепло пообщались. Петюня в медицину не пошёл, а занялся строительством, строил квартирные дома в Питере. Слово за слово, они переместились в кафе, и там, за чашечкой кофе, Петюня предложил матери Егора купить у него квартиру в новом строящемся доме, который вот-вот сдадут и начнется выдача ключей. При этом местоположение очень даже неплохое, всего в паре остановок от нынешней квартиры. Цена же за двушку была и вовсе смехотворной – восемнадцать тысяч долларов за пятьдесят квадратов. Только для нее, если ее интересует, по старой дружбе. И решать нужно было немедленно, сумму выплатить полностью. У матери Егора глаза на лоб полезли от такого предложения. Конечно, берет! От мужа у нее оставалось лежать в неприкосновенности тысяч десять долларов, на самый крайний случай. Всеми правдами и неправдами она умудрилась собрать за неделю еще восемь тысяч. Одна знакомая, которой мать Егора рассказала о стоимости квартиры, воодушевилась и захотела взять у Петюни еще две для себя, по той же цене. Мать Егора позвонила Петюне на этот счет, но тот ответил, что больше таких цен нет, и эта была единственная, оставленная специально для нее по абсолютной себестоимости, и попросил никому больше не рассказывать об их соглашении. Мать Егора поняла свою оплошность.

Зарабатывала она прилично, салон, в котором она работала, был очень добротный, солидный, в хорошем раскрученном месте с богатой клиентурой. Услуги хорошего косметолога ценились, запись была полной, без простоев. Долги удалось вернуть без проблем в течение года, еще год ушел на ремонт – мать Егора не желала обставлять квартиру лишь бы как, заказывала по каталогам иностранную мебель и хорошую технику. И вот, через три года совместного проживания втроем, она переехала в своё новое жильё, отдав старую квартиру Егору и бабуле. Егор занял обширную родительскую комнату с большой лоджией, а бабулю оставил в своей. Его враждебность к ней сразу же улетучилась, более того, ее присутствие рядом гарантировало много выгод и удобств, прежде всего всегда готовый обед, постиранные вещи и чистоту в квартире…

Егор пошел на кухню и заглянул в кастрюлю. Бабуля сварила нечто, похожее на щи. Крупно нарезанные картофель и капуста, много лука, пресный бульон и отдельно на тарелке рассыпавшиеся куски курицы. Годится. Бабуля готовила скверно, но вполне съедобно, для голодного холостяка в самый раз. Подкрепившись, Егор поспешил на лоджию, чтобы как следует обкурить приятную сытость от разваренных овощей и курятины, по пути заглянув к бабуле в комнату и поблагодарив за пищу.

Сегодня намечалось много дел. Сначала на Чернышевскую, на парикмахерские курсы, которые примерно месяц назад подобрала ему мать и которые он исправно весь этот месяц посещал. В институте, который Егор оканчивал по своей исторической специальности, занятия закончились, выпускники писали дипломы со своими руководителями, это занимало не более двух встреч в неделю, поэтому Егор спокойно успевал посещать парикмахерские курсы; его диплом о Великой Французской революции давно уже был готов, еще зимой; эта тема была его любимой, понятной и хорошо изученной им, а потому работа написалась быстро и легко. В мае он защитится, получит диплом и навсегда распрощается с профессией историка.

Затем, после парикмахерских курсов – обратно домой, быстрый ужин и самое приятное – встреча с Максом. Завтра занятий в школе нет, а поэтому сегодняшний вечер можно провести максимально плодотворно и динамично, что называется оторваться по-полной. Макс заедет за ним на своей синей девятке, и если девятка эта, как в прошлый раз, не заглохнет посреди двора на несколько часов, то они вместе рванут в Лесгафта на бокс, потом к Максу, там переодеваются в модное (не забыть сразу взять с собой на бокс клубную «переодевашку»), как следует выпивают (на их языке «наливают сливу»), и уже теплые мчат оттуда в ночной клуб, а там уже к Егору (или к Максу) ночевать. Хотя нет, Макс сегодня везёт их в клуб на своей машине, поэтому выпьют они уже в клубе, или в непосредственной близости от него… Таков был план. Жили они недалеко друг от друга, но о том, чтобы ходить переодеваться каждый к себе, а тем более расходится по домам после ночных гулянок, даже и речи быть не могло, их крепчайшая святая дружба на грани братства не потерпела бы такого предательства.

В клубы они ходили не только вдвоём, часто к ним присоединялись младший брат Макса Лёня, которого Макс называл Мелкий, и Лёнин друг еще со школы Костик, классный веселый парень, заразительно хохочущий от души над любой шуткой. Было еще много других знакомых, комбинации то и дело менялись, но костяк оставался неизменным: старший заправила был Макс, наподобие Тимура из повести Гайдара, правильный и рассудительный, особенно что касается выбора женского пола, выпивки и ночного клуба, далее – на два года моложе его Егор, он же Скиф, этакая интеллигентская прослойка, и на два года моложе Егора – Костик и Лёня, он же Мелкий, два весельчака-лоботряса, кое-как учившихся в Политехе без особых планов на будущее. Всей этой гурьбой они часто вваливались ночью после клуба к Егору ночевать. Бабулю они не тревожили, вели себя тихо, не шумели.

Основная проблема Егора в этих мероприятиях заключалась в крайней ограниченности имеющихся у него денежных средств. При зарплате 6900 рублей он не мог себе позволить тратить на развлечения более пятисот рублей за выход. Домашние расходы, еду, квартплату и прочее брала на себя мать, она также оплатила парикмахерские курсы, но остальные траты, как то: секция бокса, транспорт, некоторые вещи, походы в ночные клубы, сигареты, перекусы вне дома, ложились на Егора. Впрочем, пятьсот рублей была вполне приличная сумма, если учесть, что почти всегда достижение нужной алкогольной кондиции происходило еще дома, что обходилось значительно дешевле, чем покупка алкоголя непосредственно в клубе. Там кружка разливного пива стоила от 60 до 80 рублей, это было дороговато, на 100 рублей в продуктовом магазине можно было взять бутылку неплохого французского столового вина. Поэтому дома выпивалось по бутылке такого вина на брата, чтобы в клубе ограничиться парой-тройкой пиваса или виски с колой. Но ограничиться таким количеством никогда не удавалось, и тогда шли в ход любые имеющиеся в наличие ресурсы, и как правило это были ресурсы Макса, поскольку финансовые дела Лёни выглядели еще печальнее, чем у Егора. Леня подрабатывал официантом в ресторане «Елки-палки», где носился в красном кафтане и шароварах а-ля деревенский парубок, с тарелками наперевес, представляя собой весьма комичное зрелище, и получал за это сущие гроши.

Макс был самым богатым из компании. Уже год он работал метрдотелем в ресторане при гостинице Астория, и деньги у него водились. Когда в клубе он в очередной раз говорил Егору: «ну что, Скиф, давай еще по одной», и Егор пожимал плечами: «я пуст», Макс внимательно смотрел на него томным подвыпившим взглядом и сочувственно качал головой. «Закругляйся со своей школой, найди что-нибудь получше, а то так и будешь всю жизнь копейки считать» – говорил он каждый раз одно и то же, и каждый раз проставлялся Егору, брал ему то же самое, что и себе, и в таких же количествах. Отчасти это Макс убедил Егора окончательно решиться на непростое для того решение бросить нищенскую профессию историка. Иногда на шею Максу падал Лёня и просил в долг до получки. «Совсем оборзел, Мелкий, я что тут – кассовый аппарат?», говорил Макс и недовольно выдавал Лёне тысячу рублей из своего кошелька.

Костик тоже не мог похвастаться большими деньгами, но никогда ни у кого не просил в долг. Он подрабатывал в каком-то полуподвальном фотоателье на Петроградке, куда его пристроил отчим, кстати сказать весьма и весьма обеспеченный человек. Вероятно, отчим спонсировал Костика некоторыми суммами на карманные расходы, что позволяло тому на вечеринках всегда платить за себя самому, не одалживаясь у друзей. Пил Костик тоже не так, как все, и не то, что все. Он ненавидел пиво, вина пил перед клубом очень мало, и приезжал туда почти трезвый, но каждый раз сразу же по приезде заказывал себе по семь-восемь шотов текилы с нарезанным лимоном и солью, опрокидывал их подряд, кривясь, закусывал лимоном, слизывал с ребра ладони между большим и указательным пальцами соль, и шел неистово плясать на танцпол. Присоединялся он ко всем только тогда, когда все вскладчину покупали литровую бутылку рома и пару двухлитровых бутылок колы. Ром с колой – единственное, что любил Костик помимо текилы.

Вечером намечалась именно такая вечеринка, а пока Егор спустился в метро и поехал на Чернышевскую, на парикмахерские курсы. Он относился к этим курсам с некоторым снисхождением и скептицизмом, ожидая с самого начала увидеть там приют для обездоленных, для тех, кто, подобно ему, не смог реализоваться в нормальных профессиях и пришел сюда с последней надеждой хоть как-то пристроиться в жизни. Говоря словами Ромена Гари – «последнее пристанище для всех тех, кто не знает, куда податься»… Фактически так оно и было. Его группа состояла именно из таких отщепенцев: большинство – щупленькие женщины бальзаковского возраста, слушающие внимательно с подобострастием на лице, и старательно записывающие в тетрадки за преподавателем. Была одна молоденькая девушка, скромная, молчаливая и некрасивая. Из мужчин был Егор и еще один долговязый неказистый парень с большими губами, Илья.

Общий курс вела молодая плотная девица с глазами навыкате, одетая в обтягивающие джинсы и футболку. Она только что завоевала диплом на каком-то парикмахерском конкурсе, и поэтому ее пригласили преподавать сюда, как бывшую выпускницу. Это был ее первый набор. Она деловито рассказывала теорию: о строение волоса, о болезнях кожи головы, о составах шампуня, о том, как читать схемы стрижек, о правилах стрижки, как держать ножницы, делать проборы, оттягивать пряди и так далее. Не откладывая в долгий ящик, она объяснила также и некоторые стрижки, после чего началась собственно практика, отработка на моделях – пенсионерках, приходивших бесплатно подстричься у учащихся. Егор быстро навострился стричь базовую стрижку, каре и каре на ножке, и даже удостоился похвалы, заняв в группе положение перспективного ученика.

Макс и Лёня тут же пришли к нему домой стричься, обрадованные тем, что теперь у них есть свой собственный стилист. С собой они принесли несколько бутылок пива, и на опасения Егора, что может не стоит стричь на пьяную голову, ответили: «Забей. Наливай. Главное – вовремя подбухнуть». Егор подстриг их неплохо, ровненько, но поскольку мужских стрижек он пока не проходил, то и у того, и у другого появился на голове аккуратный дамский объёмчик. Волосы у Макса были от природы кучерявыми и короткими, и мелкие кудряшки сгладили женскую форму, а вот Лёня носил всегда удлиненную прическу типа сэссон, и поэтому ему пришлось на некоторое время сменить ее на импровизированное каре на ножке, которое Егор назвал «шапочкой». Помимо этого, Егор сразу же порезал Лёне ухо ножницами, и весь сеанс стрижки тот просидел с окровавленной ватой у виска. Лёня добродушно простил другу нанесённое им ранение и поздравил его с боевым крещением. Стрижка «шапочка» ему понравилась.

И вот сегодня начинался курс мужских стрижек, который с нетерпением ожидали друзья Егора. Курс вела отдельная преподаватель, по слухам, дама весьма строгая и сильная как стилист, окончившая обучение за границей.

В метро Егор стал свидетелем неприятного происшествия. На одной из станций в достаточно полный вагон ввалились два амбала под два метра ростом, со спортивными сумками наперевес, закинутыми за плечи. Судя по абсолютно одинаковым лицам, то были однояйцевые близнецы, и оба – перекаченные монстры, очень напоминающие двух известных голливудских актеров-бодибилдеров, также близнецов, снявшихся в тупой комедии под названием «Няньки» или что-то в этом роде. Может, это и были те самые, американские, каким-то чудесным образом оказавшиеся в питерском метро. Амбалы ввалились неуклюже, вразвалку, словно у них было натерто между ног. Егора, стоявшего прямо у дверей, они миновали благополучно, но вот следующего, крепкого парня, прилично одетого в черную кожаную куртку и солидно выглядящего, сумка одного из детин задела. Парень сделал возмущенное лицо и сказал:

– Аккуратнее можно? Надо снимать сумку, когда входишь в вагон.

Амбал, чья сумка задела парня, не обращая внимания, пёр дальше. Парень вытянул руку и тронул амбала за плечо:

– Я что, не тебе говорю! Сними сумку, слышишь!

В ответ на это амбал плавно повернулся и со всего размаху дал парню кулаком в лицо. Послышался характерный глухой хлопок, звук, знакомый Егору по боксерскому залу – звук удара 12-тиунцевой перчатки в тяжелую грушу, и на скуле парня, под глазом сразу же треснула кожа и потекла кровь. Началась заварушка. Парень, сам высокий и коренастый, будучи, видимо не робкого десятка, пытался отбиваться, но в битве против двух громадных монстров ему приходилось нелегко. Второй близнец подключился незамедлительно, и удары, прямые и беспощадные, сыпались на парня со всех сторон. Не понятно, как он остался на ногах, и даже сохранил боевой вид. Отовсюду громко и истерично запричитали старухи. «Что же вы делаете! Разнимите их кто-нибудь! Хоть кто-то бы вступился! Вон мужчин сколько стоит! Как же вам не стыдно…» и тп. Егор принял эти призывы на свой счет, но не пошевелился на своем месте, несмотря на то, что битва происходила в непосредственной от него близости. Он сразу понял, что весовые категории не равны, он со своими 76 килограммами веса и ростом 177 см. при всем желании мало что смог бы сделать против мускулистых туш, явно переваливших за сотню килограммов и на голову выше него. Он вдруг вспомнил один из фильмов про Рокки, где тому пришлось сражаться против Халка Хогана… нет, ни при каких условиях, даже если его сомнут в этой бойне, он не вступит в игру. Правильно говорит Макс: «никогда не стыдно убежать, если силы не равны». На следующей остановке братья-забияки и крепкий парень вышли на перрон выяснять отношения. Егор глянул краем глаза: намечалось продолжение рукопашной. В это время двери закрылись и поезд укатил в туннель, увозя Егора от греха подальше.

Вообще Егор не раз наблюдал в метро подобные перепалки. Питерское метро – превосходный источник сюжетов для фильмов какого-нибудь Гая Ричи… Однажды приличного вида мужчина сцепился с приличного же вида молодой дамой. Она, видимо, толкнула его при входе, или он ее, в любом случае, они принялись лупить друг друга наотмашь и почти сразу же выкатились оба обратно на платформу. Это выглядело дико: он, в костюме с галстуком, на коленях на грязном полу платформы, она, с разрушенной прической, с задранной кожаной юбкой, обнажавшей на две трети ее красивые ноги в сексуальных чулках, также на коленях, лицом к лицу, как два борца.

В другой раз в метро рядом с ним в вагоне ехала группа иностранцев, пожилые симпатичные мужчины и женщины, человек пять-шесть. Они весело переговаривались, как показалось Егору, на французском. На Невском они собирались выходить, и когда дверь открылась, то за ней на перроне стояла сплошная стена народу. Толпа эта, судя по всему, не собиралась никого выпускать, и сразу же ринулась внутрь вагона, как бешенное стадо. Перепуганные иностранцы неизвестно как успели протиснуться в потоке тел и как пробки вылетели наружу, кроме одной, хрупкой худенькой женщины, которую толпа буквально втянула назад в вагон. Она, помятая, одинокая, униженная, с широко раскрытыми глазами, полными слёз, готовая разрыдаться, покатила дальше до Горьковской, а её товарищи остались на Невском. Егору и самому частенько приходилось вот так же с боем прорываться на выход сквозь озверевшую толпу, стремящуюся внутрь.