Читать книгу: «Степень сжатия», страница 5

Поручик. Москва. Сентябрь 1984

Они встретились с Поручиком вечером того же дня.

Еще по дороге из института Хамон понял, что возвращается в нормальное состояние, ибо вдруг ощутил лютый голод. Он попытался вспомнить, когда последний раз что-то ел. По-видимому, последней его пищей стал бутерброд с сыром, съеденный под водочку, в рюмочной, в самом начале вчерашнего праздника.

Выходило, что не ел он уже сутки. Желудок Хамона был неоднократно промыт и стерильно чист, чего никак нельзя было сказать о его душе, на которой по-прежнему скребли серые кошки.

Войдя в квартиру, он снял коричневую демисезонную курточку и повесил на вешалку. Сев на ящик для грязного белья, выполнявший по совместительству функции банкетки, развязал и стащил с ног голубые замшевые кроссовки Adidas, подарок тетки, ко дню рождения. Нацепив тапочки, Хамон отправился на кухню.

Интересно! Как ни хотел он есть, даже речи не могло быть о том, чтобы, например, пройти дальше крохотной прихожей не снимая кроссовок. Это было бабушкино воспитание.

Отец, уже года два, как дома появлялся редко, у него обозначилась другая семья, и это было скорее хорошо. А вот бабушка…

Только в последние месяцы, когда ее не стало, Хамон понял, ЧТО он имел и потерял.

Да, она утомляла. Она обязательно будила его рано утром и отказывалась верить, что ему ко второй паре. Она постоянно нудила, что надо выключать свет, если выходишь из комнаты.

Если он поздно возвращался, она встречала его в дверях, держась за сердце, и говорила неизменное: «Неужели ты не понимаешь, что я беспокоюсь?!». Она могла открыть дверь, тому же Поручику, и объявить с порога: «Не надо ему мешать, он готовится к зачету!», и захлопнуть дверь перед носом у гостя. Она была несносна!

В тоже время, когда мрачный Хамон, выползал разбуженный из комнаты отца, в которой он повадился жить последнее время, на столе в кухне оказывался завтрак, а вечером ужин. В шкафу всегда водилась чистая, глаженная одежда. Белье на постели вовремя менялось на свежее. Если он болел, бабушка ухаживала за ним. Пол в квартире всегда был чистым. Окна заклеивались на зиму, а с наступлением весны открывались и мылись.

Все это происходило без участия Хамона, происходило само собой! Так было всегда, сколько он помнил. Это было так естественно!

Если к нему приходили друзья, она просто сидела у себя, что-нибудь читала и старалась им не мешать.

Она вечно приставала! То купи хлеб на обратном пути, то вынеси мусор, то не занашивай рубашки.

Она свято верила в Коммунизм и дело Партии. Разубеждать ее было совершенно бесполезно. Все неопровержимые доводы Хамона, разбивались, как морские волны о гранит ее веры. Он приходил в самую настоящую ярость из-за ее способности смотреть на черное, а видеть белое.

Ему бы оставить политинформации для кого-нибудь еще, не трогать бы старую женщину, жившую книгами, верой в советскую власть, да еще любовью к нему, внуку. Нет! Ему обязательно надо было зачем-то достучаться до нее! Впрочем, его вдохновенные речи мало ее трогали. Обычно она снисходительно улыбалась, и отвечала ему аргументами из телевизора. Только когда он в пылу выдавал, что-то, с ее точки зрения, совсем уж крамольное, например, ставил коммунистов на одну доску с фашистами, она огорчалась и говорила с укором: «Ты комсомолец! Как ты можешь говорить такое?!».

Стыдно вспомнить, когда ее не стало, он не то что бы обрадовался ее смерти. Нет. Конечно, он огорчился, но не поняв до конца, что именно произошло, ощутил было, что что-то меняется в жизни, какую-то легкость, свободу.

Даже, когда на кладбище, гроб с ее телом закрыли крышкой, опустили в могилу и засыпали комьями сухой глины, он ничего не испытал особенного, кроме легкой грусти. Странное жило в нем ощущение, будто вернувшись домой, он снова найдет ее там, будто все происходящее не более чем кино!

Дурак! Теперь, через каких-то четыре месяца, он понимал, что тогда случилась беда, и случилась совсем не с ней, а с ним! И дело, разумеется, было не в завтраках и чистой одежде, а в том, что не стало одного (а может единственного?) человека, для которого, он, Хамон, был, наверное, самым главным и дорогим в жизни!

Еще был отец, и он не был для Хамона чужим, но странными стали их отношения после появления у того другой семьи. Хамон ни чуть его не осуждал, ему в целом были симпатичны и жена отца, и ее маленький сын, но не воспринимал он их, как близких! Он мог быть с ними вежлив, и только.

Женщина прекрасно чувствовала это и, одним словом, общей семьи не получалось. Понимая это, не разумом, а инстинктом, Хамон старался не мешать отцу, а отец, то ли тоже не хотел мешать сыну, то ли ему так было проще, в общем, виделись они редко, а разговаривали еще реже. Упрекнуть отца было не в чем. Хамон был уже взрослым, а материально отец не то, что помогал, а просто содержал его, студента дневного отделения.

Так, вот. Войдя, на кухню, голодный Хамон распахнул холодильник и не обнаружил там почти ничего. Нет, кое-что все же завалялось. Там было несколько яиц и небольшой кусок сливочного масла. В хлебнице нашлась горбушка белого, даже еще не совсем зачерствевшая.

Он поставил на плиту сковородку, разогрел, бросил в нее кусок, сразу зашипевшего масла, раскрошил туда же горбушку, и чуть обжарив кусочки хлеба, залил все это тремя яйцами. Уменьшил огонь, посолил. Через две минуты яичница была готова.

Хамон бросил на стол деревянную потрескавшуюся разделочную доску, водрузил на нее сковороду со злобно шипящей яичницей, и в этот момент в дверь позвонили.

За дверью оказался Поручик.

– Здорова, хулиган! – приветствовал он Хамона.

Поручик сиял, как солнышко, чувствовалось, даже на расстоянии, как бурлит в нем веселая энергия.

– Ты где шляешься? – продолжал он, входя в прихожую – Я тебя полдня ищу! И звонил, и заходил два раза, а тебя нет.

– В институте. – ответил Хамон – Где мне быть?

Он еще не понял, рад он явлению друга или не очень. С одной стороны, он всегда был готов видеть Поручика, и днем, и ночью, с другой, он знал, что сейчас тот расскажет ему о вчерашних, вывалившихся из памяти, событиях, и судя по приветствию, вряд ли этот рассказ будет приятным. Лучше бы ничего этого и не знать.

– В институте? – переспросил Поручик – Чего это тебя туда вдруг понесло?!

– А чего было делать? Я утром тебе позвонил, так трубку твоя маманька взяла. Я не стал с ней разговаривать.

– Это правильно, что не стал! Она мне таких люлей с утра навставляла! И тебе тоже перепало бы!

– Это понятно. – хмыкнул Хамон – Я потому и бросил трубку скорей. Ну, давай, раздевайся, проходи. Я тут яичницу сделал из остатков всяких. Будешь?

– Угу! А я дружку похмелиться принес! – гадливо хихикая, сообщил Поручик, и извлек из-за пазухи, здоровенную, 0,8 литра, бутылку «вермута белого», ценой два рубля семьдесят копеек.

Хихикал Поручик потому, что отлично знал Хамона. Он знал, что тот страшно не любит, когда пьянка растягивается на два, а то и на три дня. Не любит, испытывает муки совести, но характера отказаться у него, практически никогда не хватает.

Увидев «бомбу», Хамон округлил глаза, и прижав правую руку к груди, воззвал: О, господи! Поручик! Ну, нафига?!

– Э… немножечко! По стаканчику! Вкусненько, сладенько! – принялся юродствовать Поручик, согнувшись, как вопросительный знак, и потрясая над головой, будто гранатой, перевернутой бутылью.

Он был в таких же, как у Хамона, затасканных джинсах «Rifle» и зеленом джемпере, домашней вязки. Длинные, светло-каштановые волосы делали его лицо узким, тонкие губы кривились в мерзкой, и притом совершенно искренней улыбке! Он пританцовывал, махал «Бомбой» и дурачась, и от самого настоящего радостного порыва! Он радовался, что приятель мучается совестью, и что они снова вместе, и что сейчас будет вермут с яичницей!

Странно, но Хамону, вдруг стало весело и хорошо. Это произошло просто потому, что он вдруг решил, что ничего не будет страшного, если они с другом выпьют немного вермута, и даже наоборот, будет очень приятно посидеть и поболтать.

– Черт, тебя возьми, алкоголика! – сказал он – Пошли на кухню, а то яичница уже остыла, наверное.

Через минуту, Хамон откладывал на тарелку, для друга, половину драгоценной яичницы. Сам он намеревался есть со сковороды, чтобы не пачкать понапрасну посуду. Поручик же, тем временем, ловко орудуя ножом, отрезал пластиковый поясок, и выковыривал пробку из бутылки, сопровождая этот процесс заклинаниями типа: «Вкусненько! Крепенько! Для здоровьица!»

Через несколько минут яичницы уже не было, а сковородка грустно отмокала в раковине. Друзья сидели напротив, за маленьким столом, на котором была «бомба» уже полупустая, жестяная банка из-под килек, выполнявшая функцию пепельницы, и две чашки. Нормальных стаканов, а тем более, бокалов в доме у Хамона не водилось.

В комнате крутил бабины магнитофон «Маяк». Громкость была выкручена так, чтобы и на кухне было хорошо слышно. На радость соседям, нетленный Ян Гиллан надрывался, вытягивал непростой вокал композиции «Child in time».

– Ну, а потом мы пошли к метро —перекрикивая музыку, рассказывал Поручик – Там тротуар узкий, так ты всех встречных поперечных расталкивал, сам чуть не падал, еле на ногах стоял.

Поручик корчил пьяную рожу, и растопырив руки, наглядно демонстрировал, как именно, Хамон перемещался по тротуару.

– А Промокашка, как? – интересовался Хамон.

– Да такой же! Но его я под руку хоть вел, и тебя хотел взять, так ты ж давай брыкаться – вырываться! Самостоятельный понимаешь! Тебя там и обругали раз десять люди, а тебе все по барабану!

Поручик рассказывал все веселее и красочней, входя во вкус, по мере того, как Хамон, для которого все рассказываемое являлось совершенной новостью, опускал глаза и краснел.

– В метро входить стали, я тебя все-таки поймал за локоть, думал, к автоматам подойдем, а там и дальше как-нибудь. Так ты, как нарочно, перед самыми автоматами, опять вырвался и давай шланговаться! Понятное дело, тут же подбегает дядя милиционер, и начинает не пускать. Он не пускает, а ты все пытаешься его обойти, то слева, то справа. Я тебе говорю: «Пошли, пошли!», он, мент, говорит: «Нельзя, не положено!», а ты все равно, как бык прешь в метро, хоть тресни! Наконец, менту это надоело. Он тебя за плечо схватил и говорит, как Дядя Степа хулигану: «В отделение хотите?!», а ты рубаху на себе рванул, будто на расстреле, и говоришь, ему в рифму: «Деньги в кассу заплатите!». Я думал, все! Шандец. Сейчас заметут. Но милиционер, то ли добрый попался, то ли еще «Дядю Степу» не забыл, только он, вместо того что б окрыситься, засмеялся, развернул тебя на сто восемьдесят градусов, и ускорение придал. «Топай, давай отсюда!» – говорит.

– А я чего? – спрашивал красный от стыда Хамон.

– Ничего. Я тебя поймал скорей, и потащил на улицу от греха! А Промокашка еще возьми и звезданись на лестнице! Ваще блин! Упарился я с вами, алкоголиками!

По каким-то непостижимым физиологическим причинам, Поручик был чрезвычайно устойчив к алкоголю. Он обожал пьянствовать, всегда всех подбивал на это дело (Заметим, ради справедливости, что сильно уговаривать обычно никого не приходилось), пил больше всех, и умудрялся оставаться самым трезвым.

Они выпили еще по чашке вермута. Закусывать уже было нечем и Хамона всего передернуло, когда он сделал последний глоток.

– Тфу! Отрава! – выругался он.

Поручик с улыбочкой опустил свою чашку на стол. На тощих его щеках проступил нездоровый, похожий на аллергический, румянец. Он вытащил из пачки сигаретку, с видимым удовольствием закурил, машинально убрал с лица, вечно мешавшие ему, волосы.

– Отрава! – передразнил он, щурясь на лампочку в самодельном, бумажном колпаке, который некогда соорудил отец Хамона – Отрава, но очень удобная! Количество градусов на литр, плюс невысокая стоимость этого богатого градусами литра, в сочетании с необязательностью закуски, и даже стакана, делают этот напиток незаменимым!

Сконструировав эту фразу, Поручик аж засветился от гордости! Сказано было действительно неплохо. Чего, чего, а выражаться они оба умели. Хамон засмеялся.

– Химик! Это тебя в институте научили литроградусы подсчитывать?

– Нет! Я дошел до этого своим умом!

– Судя по тому, как все алконавты разбирают вермут, дошел до этого не только ты!

Поручик хмыкнул, а затем торжественно поднял указательный палец, и уставив его в крашенный масляной краской, желтоватый потолок, произнес:

– Алконавты слепы! Они подчиняются традиции и инстинкту, а мы строгой формуле! – Он погрозил Хамону пальцем, и не в силах более сдерживаться, расхохотался.

Облака дыма висели в кухонке, тяжелое, болезненное веселье кружило головы, «In to the fire!» – надрывался магнитофон.

Когда «бомба» была опустошена, короткая эйфория улеглась Хамон загрустил, затосковал. Потянуло его на стихи, на Есенина. Поручик чтений стихов не любил, но уважая чувства друга добросовестно выслушал «Сорокоуст», и потом долго, молча смотрел в темное окно, где продолжал моросить сентябрьский дождь, и шевелили в темноте, чуть подсвеченной фонарем, мокрой листвой осенние деревья.

– Ладно, – нарушил, наконец, тишину Поручик – надо ползти на хату, а то маманька меня вообще жизни лишит. Завтра-то, что будем делать?

– Не знаю. – вяло ответил Хамон – Только не пить!

– Мда, алкоголизм. Беседы врача! Ну, все. Побежал я. Завтра созвонимся!

Поручик ушел. Проводив его, грустный Хамон вернулся на кухню. Он закурил, хотя, курить совершенно не хотелось, открыл настежь форточку, и сырой прохладный воздух хлынул в квартирку. Он постоял немного, глядя в черный прямоугольник форточки, услышал, как хлопнула дверь подъезда внизу, быстрые шаги Поручика и хлопок двери соседнего подъезда. Все.

Хамон вдруг, остро почувствовал свое одиночество и ненужность. Он стоял, продолжая глядеть в пустоту, в черное небо, испытывая стыдную, какую-то, жалость к себе, и уж совсем детское, капризное желание, взять, и умереть. Умереть, что бы «все это» раз и навсегда кончилось, и что бы «все они» поняли!

«Все они» – это был весь окружающий мир, мир равнодушный, жестокий, железный. А понять «все они», видимо, должны были, какой он, Хамон, был замечательный, тонкий и удивительный, и, как безразлично-жестоко «все они» с ним поступали! А надо-то было совсем не так!

Он встрепенулся. Торопливо, почти бегом направился в комнату отца. Сел за письменный стол, открыл тетрадку с лекциями по сопромату. На первой попавшейся чистой странице, торопясь написал:

Он пытался заглядывать вдаль

Через головы тучи и мглу.

Он ушел, но осталась печаль

Дует ветер и разносит золу.

Он терял теплоту и друзей,

И уверенность, и доброту.

Он спасался в реке от дождей,

И руками хватал пустоту.

Ветер листья с деревьев срывал.

И бросал их горстями во тьму.

Он лицо от дождя укрывал,

И частенько было больно ему.

Но всегда он готов был петь!

Лишь не знал о чем и кому.

И когда за ним явилась смерть,

Он ее дожидался в гробу.

Он написал это, практически, не задумываясь и не останавливаясь. Прочитал. Ему не понравилось кому – гробу, да и все последнее четверостишие не особенно понравилось, но переделывать он, как обычно, ничего не стал.

Бельды. Москва. Сентябрь 1984

Утром на улице была все та же серая сырость, однако, Хамон проснулся достаточно бодрым, вопреки погоде и вчерашнему вермуту. Он даже перемыл посуду и зарядил грязные шмотки в стиральную машину «Эврика». Последнее давно следовало сделать, и то, что он, наконец, сподобился, подняло настроение, вселило веру в собственные силы и породило надежды на светлое будущее.

Раскоряченная посреди кухни, «Эврика» мерно тарахтела. Умытый и бодрый Хамон варил в алюминиевой кастрюльке последнее яйцо. Из громкоговорителя раздавалось, оптимистическое: «С добрым утром, дорогие товарищи! С добрым, воскресным утром!», кажется, жизнь снова обретала вкус!

Когда яйцо «всмятку» было съедено, Хамон сварил настоящий кофе в турке, закурил и стал наслаждаться ароматным напитком и первой, утренней, «белогвардейской» (кстати, ни один черт не знал, почему она так называется) сигаретой. Вообще-то, по-настоящему «белогвардейскую» сигарету, полагалось выкуривать натощак, но в это утро ему сильнее хотелось есть, чем курить.

Из громкоговорителя Райкин, как обычно по воскресеньям, рассказывал про Греческий зал. Хамон не особенно жаловал Аркадия Исааковича, но это было все же лучше, нежели рассказ о том, сколько тысяч тон зерна сдали в этом году в «Закрома Родины» хлеборобы Кубани. В некоторых местах он даже улыбался.

Машина завершила стирку, и Хамон включил отжим. Барабан раскрутился, и «эврика» принялась бешено скакать по кухне, грозя разрушить и уничтожить все вокруг! Вцепившись в ее скользкие бока руками, и навалившись всем весом, он с трудом, с горем – пополам, удерживал норовистую, брыкающуюся машину на месте. Неудачно перехватившись, Хамон на мгновение ослабил хватку. Злобный аппарат немедленно воспользовался его оплошностью, и совершив стремительный прыжок, предательски наступил ему на ногу.

Хамон с проклятиями выдрал ногу из-под колесика машины, зашипел от боли и, напрягши все силы, снова зафиксировал строптивый механизм.

Продолжая удерживать эту стиральную стихию, он вдруг вспомнил цитату из рассказа «Про Батю», напечатанного в подпольном, самиздатовском журнале «Рокси». Рассказ заканчивался фразой, которая, на его, Хамона, взгляд, как нельзя более, подходила к случаю: «А ночью, в реанимации, батя умер. Сломалась машина, которая ему воздух качала. Хуевая, советская машина. Ненавижу!».

«Эврика», правда, и не думала ломаться! Скорее, было похоже, что она переломает все прочее! Хамон засмеялся невольно, и понял, что от смеха сейчас опять потеряет контроль над ситуацией, но тут, слава богу, отжим закончился.

Улыбаясь несколько напряженно, тяжело дыша, он опустился на стул, откинул с лица волосы, вытер пот со лба. Подумал, что любопытно было бы знать, как справлялась с этим чудовищем бабушка, в которой и весу-то было килограмм пятьдесят. Вроде у нее стирка никогда не вызывала проблем.

Громкоговоритель уже по заявкам трудящихся транслировал песню «Малая земля». В связи с песней, Хамон обратился мыслями к покойному Брежневу, под чьей величавой сенью прошло все его детство и начало юности. Потом вспомнил анекдот, появившийся после восшествия Андропова, который, в отличии от Леонида Ильича, воевал не на Малой земле, а наоборот партизанил в Карелии. Соответственно, при смене власти произошло землетрясение, и Малая земля переехала из Новороссийска в Петрозаводск.

Хамон выключил трансляцию.

Прежде чем развешивать белье (ему ужасно неохота было этим заниматься) он решил поставить «нормальную музыку». Ему захотелось послушать «Машину времени». Он уже направлялся в комнату, к магнитофону, когда был остановлен телефонным звонком. Возвращаясь на кухню, Хамон думал, что это, разумеется, Поручик, но подняв трубку обнаружил, что ошибся. Это был другой его бывший одноклассник, из другого, но тоже соседнего подъезда. Он проходил под кличкой Кола Бельды и никто уже не помнил, когда и откуда явилось на свет это прозвище. Абсолютно ничем не походил этот человек на своего чукотского тезку-фальклериста!

Внешность Кола Бельды имел вполне европейскую, и никаких ассоциаций с чукчами не вызывал. Он здорово рисовал и поступил, в свое время, в соответствии с призванием, в Архитектурный техникум, который в текущем году, собирался закончить с красным дипломом, дабы затем поступать в Архитектурный же, разумеется, институт.

В отличии от закадычных Поручика, Хамона и Промокашки, он, кажется, знал чего хочет и ради чего живет. В школе он был середнячком по всем предметам, кроме рисования и черчения, но середнячком старательным, аккуратным. Его трудолюбие вызывало уважение учителей. Почти все они любили его, кроме экстравагантной биологички, которая по каким-то одной ей ведомым причинам, относилась к нему с иронией, и упорно ставила тройки. Да еще учительница математики, бывшая сотрудница специального детского исправительного учреждения, хоть и ставила ему четверки, но делала это с такой нескрываемой, демонстративной жалостью, что это было заметно всем, кто способен, что-то замечать. Чем именно не угодил Кола Бельды этим двум женщинам, навсегда останется тайной.

– Привет! – поздоровался Кола Бельды – Чего поделываешь?

– Привет! – ответил Хамон – Да, так, дела всякие.

– А, ну, тогда извини, не буду мешать.

– Да, ладно, ладно! – заторопился Хамон – Ты не мешаешь! Говори, чего хотел?

– Думал, сходить куда-нибудь, но если ты занят…

– Да, я уже заканчиваю. Давай, заходи!

– Хорошо. Иду!

Они были знакомы еще с дошкольного возраста. Вместе строили танки из песка и кирпичей и снежные крепости зимой. Вместе коллекционировали солдатиков и устраивали целые битвы на паркетном полу. Вместе ставили химические опыты, имевшие одну цель – что бы чего-нибудь взорвалось, да посильнее. Вместе делали рогатки. Вместе изучали динозавров по иллюстрированным альбомам, в тишине читального зала Республиканской Юношеской библиотеки. Посещали кружок «Археология Скифов и Сарматов» при Историческом музее. Вместе с Кола Бельды и Поручиком обучались они игре на гитаре, и даже пытались создать рок-группу.

Короче, их связывало многое. Но последние годы общались они редко. Не то, чтобы им было не интересно вместе, а просто, как-то незаметно, слишком разной стала их жизнь. Кола Бельды продолжал оставаться мальчиком «хорошим», а Хамон сделался из рук вон «плохим»!

Один днем находился там, где и следует, т.е. в техникуме, вечерами рисовал дома или ехал на подготовительные курсы в МАРХИ, ну, а второй болтался не пойми где и не пойми зачем. Разный был у них образ жизни, и Хамон уже практически перестал звонить вечно занятому другу. Иногда, если у Кола Бельды было свободное время, он объявлялся сам. Вот, как в это воскресенье.

– Привет! Проходи! – Хамон распахнул дверь.

– Привет, привет! Чего ты тут творишь? – спросил, входя, Кола Бельды. Он, как и Хамон, был возбужден, и рад встрече.

Кола Бельды был высокого роста, на пол головы выше Хамона, которого тоже отнюдь нельзя было назвать коротышкой, при этом, в плечах широк, но сутул и худ. Если добавить, что на нем была голубая фетровая курточка в темно синею клетку, что он носил очки, а улыбка его всегда была несколько ироничной, то понятно, что ассоциации с Булгаковским Коровьевым возникали неизбежно.

– Сейчас, пять минут буквально! – засуетился Хамон – Я только белье развешу!

– Ты еще и белье стираешь? – искренне удивился гость, но тут же, поняв, всю нелепость этого вопроса, со смехом, прибавил – Сильно пьющие рок-поэты занимаются такими прозаическими делами?!

– Да! Ни что человеческое нам не чуждо! – с достоинством ответствовал Хамон, затаскивая в ванную таз с постиранными шмотками.

– Ну ладно, я пока послушаю Совдеп! – Кола Бельды повернул заветную ручку на громкоговорителе, который был заглушен всего несколько минут назад.

Хамон торопливо начал развешивать вещи, а с кухни донеслось: «… подчеркнул, что заокеанская истерия, вокруг, так называемой, оккупации Афганистана, является насквозь лживой, газетной спекуляцией. Западным политикам хорошо известно, что ограниченный контингент Советских Войск, находится на территории Демократической Республики Афганистан в полном соответствии с договором „О дружбе и сотрудничестве“ и нормами международного права. Советские Войска в Афганистане выполняют интернациональный долг, в то время, как запад, напротив…»

– Достаточно! – врезался в стройную речь высокий голос Кола Бельды, и наступила тишина.

– Все это кончится большей войной! – грустно и глубокомысленно сообщил Хамон из ванной.

– Ну, да. – согласился с кухни его гость – Помнишь, мы смотрели «Одиночное плаванье»? Там же отчетливо! Ни те, ни другие, в принципе, повоевать совсем не прочь! Т.е. нас подготавливают!

– Так, конечно! «Если в первом акте на стене висит ружье, то в последнем оно обязательно выстрелит!» Так, кажется? А у нас над миром, атомная бомба висит уже сколько лет?!

– А кто это сказал? Про ружье?

– Не помню.

– Эх, ты! Цитату помнишь, а кто сказал нет?!

– А ты, можно подумать, помнишь?!

– Чехов.

– Так! Бельды! Не дави меня своей эрудицией! Мы все отлично знаем, что структура твоего мозга уникальна!

Авторство этой фразы, насчет структуры мозга, принадлежало отнюдь не Хамону. Ее выдал своим обомлевшим почитателям, известный в те годы, среди московских хиппи, художник и идеолог этого движения У. Сольми. В ответ на какой-то лепет, типа-того, что это же надо было придумать такой необыкновенный сюжет! Сольми сказал просто и скромно: «Структура моего мозга уникальна». Только и всего!

Фраза стала крылатой. Самого Сольми не дразнили, ибо он был гениален и раним, а вот стоило кому-нибудь из людей обычных начать нести что-то сильно высокопарное или заумное, как оратору тут же указывали, на уникальность структуры его мозга.

Так вот, с этой прибауткой, Хамон вышел из ванной и стал собираться. Через пять минут они уже спускались по лестнице.

На улице было промозгло, но дождь прекратился. Низко над крышами пятиэтажек летели тучи, гонимые сырым ветром. Удрученные окружающей серостью, вечные вороны на дворовых деревьях сидели тихо, не каркали.

– Куда направим стопы своя? – спросил Хамон.

– Давай, доедем до Кропоткинской, там погуляем по переулкам. Как?

– Давай. Я давно в центре не был.

– А где ты вообще бываешь? – не без подковырки поинтересовался Кола Бельды.

– О! Ареал моего обитания обширен! Это и Преображенка, и Сокольники, где с некоторых пор живет наш друг Промокашка. Это так же все пивные, которые находятся в районе Новослободской, а их там несколько и расстояния между ними велики!

– Почему в районе Новослободской?

– Как это почему?! Потому, что Новослободская – есть центр, вокруг которого обращаются институты. МХТИ – где учится достойный Поручик, СТАНКИН – где Промокашка, 3-й Мед. – где Октопуз, и, наконец, МИИТ где имею удовольствие обучаться я!

– Понятно. Т.е. вы, вместо того, чтобы сидеть на лекциях, учитесь в окрестных автопоилках?

– Нет. Не совсем так. Время от времени, кто-то из нас отлучается, чтобы посетить какую-нибудь особо важную пару. Бывает и такое, что все по институтам расползаются!

– Неужели?! И как часто?

– Ну… в общем бывает… Э… Я не понял… Ты нас осуждаешь?!

– Да нет, конечно. Просто интересуюсь. Собираю информацию про другой, отличный от моего, образ жизни!

– А! Тогда, пожалуйста! Тогда я в вашем полном распоряжении, доктор! Спрашивайте, отвечаем!

Они спустились в метро. Разменяв в кассе последний рубль, Хамон вспомнил, о необходимости заехать к отцу. Эта мысль подпортила ему настроение. Он был совсем не против встречи с отцом, но получалось, что встречаться с ним он будет ради денег. Это было, как-то неправильно, неприятно. Он знал, что просить не придется, что отец даст сам, и все равно, что-то тут было нехорошее.

– Надо найти какой-то заработок. – сказал он – Задолбало постоянное безденежье!

– Киса, для чего вам деньги? Вы же старый, вы скоро умрете! – немедленно ответил ему Кала-Бельды.

– Да ну тебя, нафиг! – Хамону хотелось, чтобы друг серьезно отнесся к его проблеме – Не могу я постоянно деньги брать у отца! Зарабатывают же люди как-то. Вон фарцуют многие.

– Из тебя фарцовщик, извини, как из меня балерина!

– Это почему?! – вскинулся Хамон.

Вскинуться – то он вскинулся, но в глубине души, отлично понимал – его друг совершенно прав.

– Потому, что ты стесняешься спросить у прохожего сколько времени! А тут не время спросить надо, а… Да сам ты все понимаешь!

– Ну, может ты и прав. Ну, грузчиком пойду, на хладокомбинат. Там, говорят, за ночь платят десять рублей.

– Знаешь, Хамон, ты иногда забавный!

– Блин! Да, чего ты тут забавного-то увидел?!

Кола Бельды ничего не ответил. Он стоял, прислонившись спиной к стеклу вагонной двери, надпись на которой предписывала: «Не прислоняться» и смотрел куда-то через плечо друга, а по лицу его блуждала хорошо знакомая Хамону туманная, ироничная улыбка.

– Какой страшный, огромный, разноцветный паук! – вдруг сказал он.

– Что?! – побледневший Хамон резко обернулся. Он до паники боялся пауков вообще, а уж огромных, разноцветных!

– Схема метро – невозмутимо пояснил Кола Бельды – Она похожа на огромного паука!

Кола Бельды, вообще имел некий своеобразный дар. Он замечал страшное и нелепое, там, где никто другой ничего особенного не видел. Так, однажды, глядя на политическую карту Евразии, он вдруг выдал, что Китай, будто клешней охватывает Монголию, а Советский Союз, в свою очередь, точно так же охватывает Китай. Хамон повнимательнее взглянул на тысячу раз виденную карту и понял, что это именно так и есть!

Подобные вещи, Кола Бельды замечал на каждом шагу. Он не делал из них никаких выводов, просто отмечал и будто складывал в копилку. Спустя годы, когда он стал достаточно известным художником, это нашло отражение в его работах.

На «Комсомольской», как обычно, набился полный вагон народу и друзей затиснули, заплющили в самый дальний угол. Разговор их прекратился сам собой.

«Осторожно! Двери закрываются! Следующая станция Лермонтовская». Поезд загрохотал по черному тоннелю, а Хамону представились вдруг горы Кавказа. Он был однажды в тех краях, видел двуглавый, заснеженный Эльбрус и легко на образ реальных гор наложился в его воображении портрет Лермонтова из кабинета литературы в школе. «Погиб поэт – невольник чести!».

Лермонтов. Ссыльный. Офицер. Дуэль… «Пустое сердце бьется ровно. В руке не дрогнул пистолет» Будто сам про себя писал, а не про Пушкина!

Хамону Лермонтов, нравился гораздо больше, чем Пушкин. Он искренне не понимал, почему в списке великих русских поэтов его поместили только на второе место. Разве есть у Пушкина что-то столь же смелое, крутое и резкое, как «Прощай, немытая Россия»?

Эх, молод был Хамон! Разумеется, нравился ему Михаил Юрьевич «печальный демон, дух изгнанья» В бурке! В эполетах! При сабле и пистолетах! И мурашки бежали по коже от его строк.

«Станция Лермонтовская». Никто не вышел из вагона. Наоборот, втиснулись еще несколько человек. Хамон не видел их, просто почувствовал, что пассажиромасса еще более уплотнилась. Рядом, со всех сторон зажатый приезжими тетками, их кошелками и рюкзаками, невозмутимо читал газету «Красная звезда» полковник с авиационными крылышками на голубых ромбах петлиц. Казалось, его совершенно не напрягают теснота и духота. «Вот, несокрушимый какой вояка!» – почти с симпатией подумал Хамон, которому, как хиппи и пацифисту, просто полагалось ненавидеть всех без исключения «Вояк».

«Осторожно! Двери закрываются. Следующая станция – Кировская». Странно. Хамон не знал товарища Кирова в лицо. Знал, что звали его Сергей Миронович. Знал, что его убили. Слышал версию, что вроде, как, возможно, это убийство было организовано сталинскими спецслужбами. Знал, даже последний пост, который занимал этот человек, а вот лица не помнил. Всех вождей такого ранга знал в лицо по портретам и памятникам, а Кирова нет! Значит меньше гораздо попадалось его изображений, чем, например, Феликса Эдмундовича. Отчего такая несправедливость? Чем не угодил Сергей Миронович официозным скульпторам и художникам? Непонятно.