Бункер

Между ними разве что искры не летели. Ковбой говорил что-то отрывисто и зло, девочка-кобра молча смотрела на него снизу-вверх. В этот момент вагон въехал на станцию и открыл двери, вдруг стало тихо, и я услышал конец его фразы:

– …Не гадить там, где живешь! Ты понимаешь, чем это закончится? Когда я подобрал и притащил тебя сюда, что ты мне пела?.. – и что-то еще, какой-то вопрос, который я не услышал, потому что ковбой сбавил тон.

Девочка-кобра что-то ответила ему, буквально выплюнув в него свою фразу, на секунду оскалив белоснежные зубы. Она говорила намного тише, но я прочел по губам, что-то вроде: «Это не твое собачье дело». Ковбой сжал кулаки, на секунду я подумал, что он ее ударит, но он развернулся на каблуках, промелькнул мимо меня и, раздвинув плечами закрывающиеся двери, выскочил на платформу. Поезд резко дернулся и начал набирать скорость.

В этот момент взгляд суженых темно-болотных глаз встретился с моим, полоснув по мне словно бритва, и я поспешно переместил его на бессмысленное лицо мужика, сидящего напротив.

Я подумал, что за почти двадцать лет своей жизни никогда не знакомился ни с кем, увидев в первый раз в метро. Подумал, что любовь с первого взгляда – неимоверная глупость из книжек для девочек. Подумал, что никогда не прощу себе, если она сейчас выйдет на следующей станции и навсегда исчезнет в десятимиллионном городе, а я поеду дальше. Подумал о «попутном ветре», о котором всю дорогу талдычит Макс, и о том, что может быть это он и есть. Подумал, что если я подойду сейчас к девочке-кобре и она вцепится мне в рожу, просто потому что ей сейчас очень нужно в кого-то вцепиться, то это не так уж плохо, и из этого, если очень постараться, можно выжать какое-то продолжение. Я подумал, что просто могу выскочить за ней из вагона и незаметно идти следом, пока не узнаю, где она живет… Весь этот мутный поток сознания промелькнул секунд за десять, я снова перевел взгляд в угол вагона…

На сидении в углу, положив огромную синюю сумку на колени, спал рыжий усатый чувак. Я закрыл глаза, мысленно сосчитал до десяти и снова открыл. Спящий усатый чувак выглядел так, словно уже проехал пару кругов по кольцевой линии. Я снова закрыл глаза, открыл и внимательно огляделся по сторонам. Вагон был полупустым, и никто внутри по-прежнему не тянул ни на волшебное существо, ни на шпиона – простые, обыкновенные обыватели.

Макс, который хоть и не был обыкновенным обывателем, последние десять минут с крайне сложным лицом сидел, уткнувшись в телефон и писал кому-то ужасно длинное сообщение. Я с трудом удержал себя от того, кто бы схватить его за грудки и потрясти выпытывая, видел ли он вон там девочку-кобру и Ковбоя Мальборо. Вместо этого я, чувствуя себя абсолютным, законченным идиотом встал и медленно прошел по вагону, стараясь как можно более незаметно заглядывать под лавки. Макс, оторвав взгляд от экрана провожал меня удивленным взглядом, но ничего не сказал.

3. ПЕРЕХОД

Когда мы подъезжали к «Студенческой», и поезд уже выскочил из подземелья и медленно тащился по филевской линии, превратившись в банальную электричку, Макс все-таки наконец обратил внимание на мой пришибленный вид, но, конечно же, понял его неправильно.

– Слушай, да не парься, честно. Тёма на самом деле – вот такой чел, вот увидишь!

«Кузен» Тёма встречал нас на выходе со станции, и я как-то сразу понял, что Макс прав. Бывает такой редкий тип людей, с которыми с первых минут тебе комфортно как будто ты знаешь их всю жизнь. «Умение резать дистанцию» – как-то так, кажется, это называется.

– Хей! – сказал Тёма. – Это ты тот самый гений баса? Макс о тебе все уши прожужжал.

– Он чуть-чуть преувеличил, – скромно ответил я.

– Похер, – усмехнулся Тёма, – мы все равно тебя берем, потому что у нас выбора нет. Единственное условие, не свалить играть попсу галимую в самый ответственный момент.

– Я буду вынужден вас покинуть только если меня позовет Аврил Лавинь! – сказал я.

– Она вроде больше не выступает?

– Тогда все пропало.

Короче, через две минуты Тёма уже улыбался до ушей, а я подумал, что, видимо, и правда – непроходимая сволочь. Ничего-то меня не берет. А, может, я просто как-то незаметно для себя успел усвоить мудрый девиз Скарлетт О’Хары: «Не буду думать об этом сегодня, подумаю об этом завтра…»

Мы повернули на обычную провинциальную улицу из одинаковых серых пятиэтажек, потом еще на одну, и я вдруг увидел поверх железных крыш вознесшиеся в небо башни, это выглядело так неуместно, странно, как будто благодаря какому-то таинственного оптическому эффекту я смотрел на Манхэттен из Череповца. Это было так неожиданно, что я остановился, и шедший в двух шагах Макс поравнявшись со мной тихо сказал из-за плеча:

– Я уже успел тебе сказать, что это – самое охуенное место в Москве?

Еще через пару минут мы подошли к одной из серых хрущевок, вошли в крайний подъезд и поднялись на последний этаж. Тёма немного повозился с ключами и отпер обитую рваным коричневым кожзаменителем дверь. Конура была даже уютной – выцветшие обои, пустой древний шкаф без стекол в коридоре, в одной комнате стояли две древние же железные кровати, в углу была свалена куча какого-то барахла – связка старых газет, старое рыжее покрывало, какие-то коробки. Комната побольше была совершенно пустой, стены были ободраны до штукатурки, рассохшийся паркет на полу нес следы недавнего переезда в виде глубоких царапин от чего-то тяжелого, что волокли к выходу.

– Не «Хилтон», – констатировал наш гостеприимный хозяин, – но жить можно.

Он прошел на кухню он залез в какой-то шкаф достал оттуда почти полную бутылку виски, чистые стаканы и тонко порезанные лимон и колбасу на тарелке. Можно было наконец плюхнуться на деревянную табуретку между столом и холодильником и прислониться затылком к холодной покрашенной голубой краской стене.

Тёма оказался на редкость легким собеседником, он сыпал историями, ловил настроение на лету, и я старался от него не отставать, понимая, что, когда завтра они все увидит, что я на самом деле за басист, они должны по крайней мере понимать, что я клевый парень. Поэтому я тоже вывалил на стол гору историй своей жизни, баек, басен и тому подобного. И только Макс был сегодня необычно тихим, он поставил свой стул, чтобы видеть башни в окне и то смотрел на них поверх моей головы, то сверлил меня задумчивым взглядом.

Ближе к вечеру принося с собой бутылки и сигареты в квартиру подтянулись остальные члены банды. Тёма с видом старого знакомого нас с ними познакомил. Барабанщика звали Кирилл, он был очень загорелый, с очень светлыми волосами, он напоминал своим видом бариста крутого пляжного кафе, и еще немного Тома Хиддлстона, если бы тот провел юные годы в качалке на окраине Люберец. Гитарист, которого все звали просто «Бро», и я так и не понял, как его зовут на самом деле, был на вид старше нас всех, обладал безумной улыбкой Кита Ричардса и кажется, реально, был самым безумным во всей компании. Он почти ничего не говорил, зато своими ужимками создавал неповторимую атмосферу, как когда вытащил откуда-то палочки, и пока Кирилл у него их не отобрал, барабанной дробью по столешнице завершал истории всех присутствующих.

Так закончился день. Ближе к полуночи, когда Тёма с видом заботливой мамаши и словами «нам завтра очень рано выезжать, часов в двенадцать уже надо быть на месте» разогнал всех по домам я уже чувствовал, что люблю этих сумасшедших людей и провел с ними пол жизни. При этом я каким-то удивительным образом умудрился не нажраться.

Когда все кроме нас с Максом уже разошлись по домам, а я стоял на балконе и смотрел на башни «сити», упирающиеся в облака, горящие желтым светом окон и разноцветным неоном реклам, с сигаретой в руке и абсолютно ясной головой, я решил вернуться к тому, что мудрая Скарлетт О’Хара в моем лице отложила на завтра.

– У нас виски остался, – сказал из комнаты Макс, – будешь?

– Нет, – ответил я. – Ты ж у нас гениальный бариста, как, впрочем, и всё остальное. Я вроде видел на кухне турку и какой-то кофе. Сваришь?

Я вооружился бритвой Оккама и вспомнил события сегодняшнего утра. Когда ковбой протиснулся в закрывающиеся створки дверей и выскочил наружу, девочка-кобра еще была в вагоне – в этом я был уверен. Как и в том, что десять секунд спустя ее в вагоне не было. Поезд как раз разгонялся от станции, можно было предположить, кто ровно в этот момент она резко распахнула служебную дверь, ведущую в соседний вагон, которая почему-то оказалась не заперта, как и дверь напротив… а еще можно было предположить, что она умеет перемещаться в пространстве, а еще – что она умеет превращаться в спящего усатого дядьку…

Я прекратил множить сущности и вздохнул. Вчера мы с Максом балаболили в поезде до четырех утра, а на следующее утро поднялись в шесть. В вагоне я придумал себе игру «найди удивительных персонажей и придумай клевую историю». Уснуть на мягком сидении на минуту, чтобы тебе показали кусочек захватывающего кино, с персонажем, собранном из моих детских представлений о том, как должен выглядеть крутой чувак и идеальной девушкой – что может быть проще?

Все встало на места, и одновременно внутри меня все-таки тонко лопнула какая-то струна. А я просто стоял и смотрел на пейзаж, сотканный из разных миров – небесные башни над серыми крышами.

– Я не знаю, что там варится в твоем котелке, – сказал мой лучший друг, тихонько подойдя сзади, – но, возможно, чашка хорошего кофе поможет тебе это пережить.

Он протянул мне чашку и встал рядом, поставив вторую чашку на перила и доставая сигарету из пачки. И мы долго стояли так, молча и глядя на пейзаж за окном.

– Макс, – наконец спросил я. – ты веришь в сверхъестественные вещи?

– Это – не вопрос веры, я думаю, – просто ответил он. – Потому что, что такое – естественное или сверхъестественное? Для каких-нибудь дикарей лампочка – абсолютно божественная вещь. Нажимаешь кнопку, и солнце загорается. А чем мы серьезно от них отличаемся? Тем, что знаем немножко больше о том, как все устроено? А с чего мы при этом решили, что знаем абсолютно все? На самом деле, мы с тобой просто два мелких уебана в большом темном лесу. Сечешь? Пошли уже спать.

Он хлопнул меня по плечу и ушел внутрь.

…Когда мы в первый раз обсуждали в резиденции Генриха безумную идею играть в переходе московского метро, мое воображение, воспитанное криминальными сериалами про девяностые, которые я смотрел в детстве, рисовало мне романтичную картину того, как мы не на жизнь, а на смерть бьемся с местными нищими за хлебные места, как бегаем от ментов, стремящихся проверить у нас регистрацию, и бандитов, претендующих на содержимое нашей шляпы с мелочью – и все другие захватывающие эпизоды из жизни обитателей городского дна. Однако действительность оказалась одновременно прозаичнее и комфортнее.

В вестибюле на станции «Тургеневская» возле уплывающих вниз эскалаторов, напоминавших жерло гигантской мясорубки из клипа “Another Brick in the Wall” нас встретил энергичный молодой человек в белой футболке с надписью «Команда Собянина». Он напомнил мне комсомольца из тех же старых сериалов или юного единоросса – мне доводилось сталкиваться с подобными ребятами во времена, когда бедного студента, в моем лице, занесло на очередное предвыборное мероприятие в поисках легких и бессмысленных денег.

Юный единоросс энергично пожал всем нам руки и задержался взглядом на нас с Максом.

– Ты – тот великий гитарист, про которого говорил мне Тёма? – обратился он ко мне.

– Не, великий гитарист – он, – показал я на Макса.

– Это наш новый басист, вместо Лешего, – уточнил Тёма.

– Принял, – ответил юный единоросс на своем единороссовском диалекте и вручил нам с Максом по бейджику.

На бейджиках не было написано «Команда Собянина», зато было написано «сотрудник московского метрополитена».

– Ими можно пикать через турникеты, – пояснил он. – Носите с собой.

Мы послушно пикнули нашими новыми бейджиками и пошли вслед за юным единороссом.

Где-то посредине между «Тургеневской» и «Сретенским бульваром» переход немного расширялся, образуя небольшое фойе, которое с одной стороны заканчивалось спуском на платформу, с другой – эскалаторами, уходящими наверх, с третьей – стеной и бюстом очередному герою-революционеру. У стены уже стояло оборудование и инструменты, а мрачные дядьки в униформе растягивали провода, это было похоже на подготовку настоящего концерта.

– Как все серьезно, – протянул Макс.

Этот гениальный засранец выглядел радостным и безмятежным, как обычно, абсолютно уверенным в своей крутизне. Хотел бы я сейчас чувствовать себя также, а не отсчитывать последние минуты до своего неминуемого позора…

Мы начали с “Polly”, и это было хорошо, потому что я люблю играть Nirvana. С перепугу я сыграл ровно, почти не лажая и более-менее держа ритм. Следом пошла моя любимая “The Man Who Sold the World”, и я даже начал получать удовольствие. В конце песни Тёма обернулся и показал мне большой палец. Я немного расслабился, тем временем Макс отобрал у Тёмы микрофон, обернулся ко мне и жестом показал цифру «семь»: “Seven Nation Army” – наша с ним коронная песня, простая тема, которую я мог сыграть с закрытыми глазами – казалось, что могло пойти не так?.. Безбожно налажал я сразу, с первых аккордов, потом долго не мог догнать убежавшего вперед Макса, потом он все-таки подстроился под мой кривой ритм, и закончили мы почти ровно, опуская, наконец, завесу жалости над этой сценой.

Впрочем, парни сделали вид, что ничего не заметили, то ли потому, что оказались еще более прекрасны, чем мне показалось сначала, то ли потому, что моя персона входила в состав некоего обязательного райдера, который прилагался к Максу.

Так или иначе, после этого мне каким-то чудесным образом удалось собраться, а не окончательно расклеится, и дальше я играл на твердую тройку, стараясь не отставать даже на самых сложных треках.

И вот, мы играем “Chop Suey!”, а я вспоминаю бородатый анекдот про басиста. Тёма, который ревет так, словно представляет себе, что он – Серж Танкян, а перед ним не двадцать случайных прохожих, не слишком спешащих по своим делам, а десять тысяч фанатов, ловящих каждое слово. Кирилл за моей спиной рубит по барабанам и наверняка тоже думает о том, как мощны его лапищи. Макс, которому всегда было пофиг, стадион перед ним или два калеки, по обыкновению распустил ремень гитары так, что она болтается в районе коленей, и ныряет за ней как в омут. Слева со своей непременной безумной улыбкой чешет медиатором гитару Бро, и я, если честно, не очень хочу знать, что он сейчас себе представляет. И среди всего этого – я, с единственной мыслью в голове: «фа, до, фа, до, сука, опаздываю, фа-до-фа-до-фа-до».

Словом, когда все закончилось, я был выжат как тряпка. С одной, стороны, я понимал, что это – лучшая работа в моей жизни, с другой, отдавал себе отчет, что все может закончиться в тот момент, когда они все-таки найдут нормального басиста. Но я потихоньку вкатывался, и в конце второй недели на выходе из метро Тёма хлопнул меня по плечу и бросил:

– А ты очень быстро учишься, молодец!

Дни летели быстро, в нашей с Максом обители постоянно кто-то тусил, в большую пустую комнату постепенно завозили аппаратуру и у нас периодически болтались какие-то ребята, которые возились с проводкой и обшивали стены звукоизоляцией. А я взял за правило каждый день уматывать куда-то в одиночестве на пару часов. Максу я пояснил, что для правильного знакомства с новым городом, как с женщиной, нужна интимная обстановка. А еще – что мне, как единственному ребенку в семье, никогда не фанатевшему от летних лагерей, периодически был необходим отдых от атмосферы нашего веселого шалмана.

Я так и не рассказал ему про девочку-кобру и про то, в чем была цель моих одиноких прогулок. На самом деле, я и сам себе это старался не формулировать, отделываясь от самого себя неубедительной версией про детскую любовь провинциала, выросшего в городе, где никакого метро не было, а подземный переход был один на весь город, к рукотворным подземельям и тайнам, которые они таят.

Каждый день я садился в поезд, на кольцевой линии и ехал вперед, внимательно всматриваясь в лица прохожих, среди которых не было ни девочки-кобры, ни ковбоя Мальборо, ни даже спящего рыжего усатого дядьки, про которого, в отличие от первых двух, я знал, что он существует. Потом я выходил из вагона, пересекал платформу на «Комсомольской» и садился в поезд, движущийся в обратном направлении – до «Киевской». На следующий день с упорством, достойным лучшего применения, я повторял свой маршрут, и постепенно это просто превратилось в ритуал, который действительно помогал мне расслабиться после концертов. Музыка в плейере, не та, которую мы играли в переходе с «Тургеневской» на «Сретенский», а что-то более мягкое и попсовое – “A-ha”, “The Cardigans” или “The Walkabouts”, череда незнакомых людей, спешащих по своим делам, чернота тоннелей за окнами поезда, спрятанная за отражениями людей в вагоне…

…Когда где-то на границе моего внимания мелькнула ковбойская шляпа, задвинутая за затылок, мы допиливали “November Rain”. Макс, который постепенно перетягивал одеяло на себя, вдохновенно мяукал в стиле Эксла Роуза, в то время как, Тёма, который почему-то совсем не переживал, что у него, кажется, потихоньку уводят группу, убежал наверх перекурить. Я как обычно был полностью сосредоточен на своем «фа-до», поэтому не сразу осознал, что только что увидел. А когда осознал, конечно же, сбившись и налажав в финале, было уже поздно, и шляпа со своим хозяином уже скрылась в толпе где-то на эскалаторе. Люди продолжали подниматься перед моим лицом по ступенькам с платформы, поворачивали передо мной налево и загружались на убегавшую вверх ленту, уже образовав перед ней небольшую очередь, что делало невозможными мои гипотетические попытки его догнать. Я вдруг понял, что точно не видел, как он поднимался по лестнице, он сразу промелькнул мимо меня у меня слева-направо, к эскалатору из той части фойе, где был только бюст Кирова и глухая стена. А значит, или это очередная галлюцинация или…

– Видел? – ткнул меня в бок Макс, закончив песню. – Какая у чувака шляпа прикольная, блин, я такую же хочу!

Я немного постоял, медленно переваривая только что услышанное, потом воткнул гитару на подставку и подошел к памятнику. Слева от него, скрытая ящиками от нашей аппаратуры, обнаружилась незаметная дверь, сливающаяся цветом со стеной, издали ее легко можно было принять за дверцу распределительного шкафа. Дверь выглядела так, как будто ее не открывали лет пять. Я подергал ручку, она была закрыта.

Макс издали заинтересованно наблюдал за моими манипуляциями.

– Тот чел в шляпе, – спросил я его, – ты видел, откуда он подошел?

– ХЗ, – Макс выглядел еще более заинтересованным. – Я его со спины только рассмотрел, когда он прошел уже.

– А как он выглядел? Ну, кроме шляпы.

– Длинный, – начал вспоминать Макс, – джинсовый весь, волосы тоже длинные, но не очень. А, и сапоги, вообще, в стиль к шляпе, он весь как будто из вестерна вылез. А что? Знаешь его?

– Да не. Прикольный прикид просто.

– А, ну да, ну да, – протянул Макс недоверчиво, но продолжать разговор не стал.

На следующий день мы не играли. Ребята собрались ехать куда-то за город на шашлыки, поэтому остатки вечера мы провели, закупая алкоголь и выбирая мясо, выезд планировали рано утром, но это не помешало нам уничтожить четверть запаса алкоголя еще вечером, несмотря на вялые протесты Тёмы, который должен был завтра вести, а потому не мог составить нам компанию. Вся эта суета почти позволила мне следуя заветам старушки Скарлетт не думать сегодня. Хотя, совсем не думать, конечно, не получалось.

Итак, если предположить, что ковбой в вагоне не был плодом моего воображения, если только не был нашей с Максом общей галлюцинацией, и если предположить, что в десятимиллионном городе просто не нашелся сам по себе еще один фанат Дона Джонсона, то из этого выходило, что, возможно, девочка-кобра, умеющая мгновенно исчезать из закрытых помещений, тоже не привиделась мне во сне. А из этого выходило… Впрочем, что из этого могло выйти, все равно было абсолютно непонятно. Кроме того, что за эти три недели меня нихрена не отпустило. НИ-ХРЕ-НА.

В этот раз у меня получилось нажраться, причем так, что я совершенно не помнил окончания вечера, а голова, когда Максу удалось меня растолкать наутро, гудела так, как будто внутри нее устроили соревнование, кто громче ударит в гонг. Я даже успел на автопилоте собраться, когда все-таки пришел в себя и понял, что никуда не поеду.

– Да ты охренел что ли? – обиделся Тёма. – На хрена мы на твою долю вискарь покупали?

– По-моему, свою долю я благополучно выжрал вчера, – возразил я, прижимаясь больной головой к прохладному косяку. – Не, ребят, простите, пожалуйста, реально не могу.

Ребята удалились вниз по лестнице, и, наверное, они в первый раз с момента нашего знакомства подумали, что я на самом деле не такой уж классный парень, как они сразу решили.

– Чувак, что с тобой в последнее время творится? – озабоченно спросил Макс, задержавшись последним.

– Все норм, – ответил я, – правда. Просто, есть одно дело, которое нужно доделать.

– Это как-то связано с вчерашним ковбоем?

– Не знаю. Наверное, скорее с моей шизофренией. Правда, не знаю, как рассказать. Все норм. Давай, потом, ладно?

Макс немного постоял на площадке и, наконец, махнул рукой:

– Ладно, давай, потом, так потом.

– Давай, – сказал я ему вслед. – Не нажирайтесь там очень сильно.

Наверное, если бы я тогда понимал, что это – конец очередного трека, и в новой песне моего лучшего друга Макса уже не будет, я нашел бы для прощальной речи более проникновенные слова, но получилось, как получилось.

Первым делом я залез под душ и стоял под ледяной водой минут тридцать, пока не начал стучать зубами, зато звуки гонга в моей голове немного умолкли, а мысли хоть чуть-чуть прояснились. А потом собрался и поехал на «Сретенский».

Уже ставшее родным фойе было непривычно пустым, я спустился на платформу и прислонился спиной к одной из колонн справа, так, чтобы видеть товарища Кирова и большую часть фойе перед ним. Дверь была скрыта от моего наблюдательного поста памятником, зато я точно увидел бы любого, кто подходит к ней или из нее выходит, а сам не маячил перед ней и мог сойти за пассажира, ожидающего поезда. В наушниках заиграли “Dire Straits” – сейчас мне захотелось чего-то спокойного и знакомого, что можно слушать на половине громкости, по памяти угадывая мелодии за шумом подходящих поездов – и приготовился ждать так долго, как будет нужно. Когда все шесть альбомов закончились, и доиграли последние звуки “How Long”, я поставил Боуи – у него так много альбомов, что скорее сядет аккумулятор, чем закончится дискография…

…Он появился – а как могло быть иначе – на “Space Oddity”, ближе к концу повествования о майоре Томе, затерявшемся в глубинах космоса. Он выскочил в поле зрения слева, со стороны эскалатора, быстрым шагом направляясь к скрытой за памятником двери. И выглядел точно так же, как в вагоне три недели назад – ковбойский прикид, белоснежные манжеты торчат из-под рукавов джинсовой куртки.

“…Your circuit's dead, there's something wrong.

Can you hear me, Major Tom?

Can you hear me, Major Tom?

Can you hear me…”

Я оттолкнулся от колонны и взлетел по ступенькам, не чувствуя ног под собой, в голове было абсолютно пусто и тихо, только вкрадчивый голос Дэйвида Боуи продолжал звучать в ушах. Я обошел памятник, перешагнул через небрежно смотанные шнуры и потянул за ручку двери, чувствуя себя Алисой, прыгающей в нору за Белым Кроликом. Я почему-то был совершенно уверен, что она откроется. И она открылась – мягко, но с каким-то странным сопротивлением, как будто я открывал дверь шлюза, за которым был вакуум. За дверью был длинный, узкий коридор, освещенный рядом неярких лампочек, уходящий куда-то далеко и плавно загибающийся влево.

Тут я вдруг неожиданно вспомнил, что когда в самый первый день я помогал неулыбчивым дяденькам в униформе распутывать шнуры и подключать инструменты, я возился с ними именно в этом углу. И никакой двери здесь тогда не было. Я помотал головой, словно отряхиваясь как собака от воды, и вошел внутрь.

“…And there's nothing I can do”.