Бункер

Дождь падал с неба плотным потоком, бил по темно-зеленым вперемешку с желтыми листьям, по серому бетону, плескался в маленьких и больших озерцах на поверхности дорожных плит в тех щербинах и углублениях, что проделал за все эти годы. Вода забралась мне за шиворот, куртка уже была одинаково мокрой снаружи и изнутри.

Я вдохнул свежий влажный воздух и зашагал к противоположному концу дороги, напоминавшей взлетную полосу, брошенную и зараставшую наступающим со всех сторон лесом.

* * *

Первое, что я вижу, спустившись по лестнице – это Рон, который стоит на своем обычном месте, ровно посредине от обоих концов барной стойки.

– Доброе утро, как спалось?

Слова сказаны его обычным сварливым тоном, но я уже хорошо разбираюсь в разновидностях его passive-aggressive, и понимаю, что сейчас имею дело с вежливым интересом.

– Доброе утро, – отвечаю я. – У тебя здесь как всегда потрясающе спится. Просто магически.

– Всегда пожалуйста, – бурчит Рон, но я вижу, что ему приятно.

Над таверной, на втором этаже под самой крышей расположены три спальни. Внутри – узкие мансардные окна и потолок, перетянутый рядами потрескавшихся и потемневших от времени бревен. Дождь барабанит по крыше над головой что есть силы, но если под этот грохот тебе удается уснуть – а рано или поздно удается – то комнаты дарят тебе глубокий сон без малейшего намека на сновидения. Для такого, как я, это – такой ценный подарок, что сложно переоценить его. Ты закрываешь глаза и открываешь, как будто через секунду, но проснувшись, чувствуешь, как вся усталость, грусть, злость осталась во вчера, а тебя окружает яркий и глубокий новорожденный мир, и каждый запах этого влажного воздуха ты чувствуешь всеми легкими, конечно, до тех пор, пока не отравишь их первой чашкой кофе и первой утренней сигаретой…

В таверне сегодня редкий аншлаг. За столиком в углу – самым уютным, а потому любимым всеми посетителями, включая меня – сидит Фриц, а напротив, сложив руки на стол в одинаковом учительском жесте, сидят Эльза и Алиса и смотрят на него очень укоризненно. Фрица я вижу со спины, но даже отсюда, от стойки чувствую, насколько ему неуютно под этими взглядами. В дальней части зала, занимая сразу три столика, гигантским белым одеялом разложен мокрый парашют, стропы ведут к ранцу, сваленному в углу небрежной кучей.

Фриц попал сюда из тысяча девятьсот сорок третьего, когда его «мессершмитт» сбили британцы где-то в небе над Гамбургом. Он весь как будто с плаката «гитлерюгенда» – очень светлая челка, прозрачные голубые глаза, совсем мальчишеское выражение лица – мне кажется, что он младше меня, на вид ему не дашь больше семнадцати. Пожалуй, из всех немногочисленных посетителей таверны Фриц нравится мне больше всех. Он одновременно очень наивный и очень честный, и вместе с этим какой-то удивительно ранимый и искренний.

Эльза и Алиса – из Калифорнии десятых. Они очень гармонично смотрятся вместе – маленькая брюнетка Алиса и высокая блондинка Эльза. Алиса старше Эльзы лет на пятнадцать, у нее длинное каре, вздернутый нос и ямочки на щеках. Я не знаю ее фамилии, но мне представляется, что это Алиса Селезнева каким-то волшебным образом попала вместо советского будущего в американское. А Эльза очень похожа на свою диснеевскую тезку, и когда она смотрит на Фрица, мне кажется, что она тоже умеет замораживать взглядом.

А вместе они обе – как переложенный на современный лад финал классической сказки: «они жили долго и счастливо и умерли в один день». Только вместо волшебной кареты у них был гибрид с этикеткой “Vote Obama” на заднем стекле, а вместо королевства – стартап по раздельной переработке мусора.

Мне приходит в голову, что Рон близок к истине относительно природы этого места. Те, кого я встречаю здесь, в таверне, охотно делятся тем, что они видели последним перед тем, как попасть сюда. Им всем, видимо, важно это проговорить, потому что человек чувствует себя крайне неуютно касаясь подобных материй.

Последним, что видел Фриц, прежде чем оказаться здесь были спутавшиеся стропы парашюта и стремительно приближающийся темный лес. Последнее, что видели Эльза и Алиса – фары бензовоза в лобовом стекле. Тут, видимо, только я – исключение из правила. Потому что я не помню ничего, что было бы похоже на мою смерть. Я просто прохожу по ангельской взлетной полосе и оказываюсь здесь, а потом, засыпая здесь, просыпаюсь в своем обычном мире. Если только не предположить, что мой обычный мир – предсмертная галлюцинация человека в состоянии клинической смерти…

Наконец, Рон сует мне в руку чашку черного как ночь американо, и я подхожу к столику в углу. Если чего и боится наш героический офицер «люфтваффе», так это гнева этих двух рассерженных женщин. Поэтому, нужно срочно спасать друга.

– …Не спрашивая мнения нацистских преступников по любому вопросу! – заканчивает Алиса свой спич тоном строгой школьной директрисы.

– Доброе утро! – здороваюсь я. – Можно, я украду у вас нацистского преступника, и вы продолжите нюрнбергский процесс чуть позже? Фриц, хочу совместить утренний кофе с утренней же сигаретой. Составишь мне компанию?

– С удовольствием, – отвечает Фриц, поспешно вставая со стула.

На крыльце под навесом сыро, прохладно и долетают отдельные капли дождя. Я ставлю кофе на рассохшиеся деревянные перила и достаю из пачки две сигареты.

– Спасибо, – говорит Фриц. – Хорошо, когда есть сигареты. Иногда это даже лучше, чем друзья. Они молчаливые друзья.

Я чуть не роняю кофе от неожиданности, потому что откуда Фриц из сорок третьего, может знать эту цитату Ремарка? Впрочем, через секунду я догадываюсь, что это милая шуточка как раз в стиле Рона, он-то точно ее знает, и вполне мог специально вкинуть ее Фрицу, как раз для моих ушей.

– Расстроился? – спрашиваю его.

– Немножко, – меланхолично отвечает Фриц. – И самое грустное, что они мне нравятся. Жалко, что это не взаимно. Ладно, не важно, я ведь с тобой не про это хотел поговорить. Помнишь, ты говорил, что я могу взять тебя с собой?

– Теоретически, да, – киваю. – Эльзу, Алису, Рона – точно не сможешь, а со мной может и получится.

– Это звучит очень странно. Это же только мое место, оно, вроде как, только в моей голове…

– Ну, в такой логике, я тоже только в твоей голове, так что все логично.

– Ладно, – снова говорит он. – Просто, знаешь, в последний раз я что-то почувствовал, что мне очень не понравилось. Как будто там есть кто-то еще. И этот кто-то как будто за мной следит. И… приближается, что ли. Не знаю, как лучше объяснить… Как будто кто-то влезает без спроса мне в душу, и это… жутковато, наверное.

– И ты хочешь, чтобы кто-то постоял рядом и подержал тебя за руку? – уточняю я с улыбкой, чтобы немного разрядить атмосферу, хотя мне тоже жутковато, и я, думаю, что понимаю, о чем он говорит.

– Вроде того, – соглашается Фриц с серьезным лицом.

Дело плохо. Он даже не воспринял это как шутку.

В отличие от рассказов о том, как они сюда попали, о том, куда они отсюда уходят и куда возвращаются, говорить не принято. Не то чтобы где-то на стене таверны были написаны какие-то правила, и там было написано, что этого не нужно делать, просто, все откуда-то знают, что это – тайна, и она – только их. Я даже не знаю, у Эльзы и Алисы один мир на двоих или у каждой свой. Единственный, кто рассказал мне – это Фриц. И то, только мне одному. Видимо, какая-то интуиция у него сработала и дала понять, что мне можно, хотя я, конечно, ничего у него не выпытывал. И, похоже, она сработала у него ровно тогда, когда нужно.

Немного позже мы с ним сидим за столиком в дальней части, а парашют уже смотан и спрятан в рюкзак, небрежно закинутый в угол. Расстояние до столика Эльзы и Алисы и до барной стойки, позволяет нам говорить вполголоса не опасаясь, что нас услышат, и вместе с тем участвовать в общей светской беседе.

У Рона на обед сегодня карри, как и все остальное у него – самый восхитительный на свете. Рон не заморачивается разнообразием меню, у него всегда одно блюдо за раз, поэтому мы все чувствуем себя здесь не как в таверне, а как в гостях у любящей бабушки или как в столовой летнего лагеря.

– Когда отправимся? – спрашивает меня Фриц негромко.

Внутри него борется желание оттянуть свое возвращение и желание поскорее разрубить этот узел.

– Давай, завтра с утра, – отвечаю я и вижу, что он одновременно обрадован и огорчен. – Я думаю, еще одну ночь без снов я заслужил.

– Тебе они тоже здесь не снятся? – уточняет Фриц, но дальше не продолжает тему.

Все мы здесь очень аккуратно заступаем за какие-то грани, даже в разговоре с собой. Кто мы? Зачем мы здесь? Кто из нас кому снится? Наверное, просто чувствуем, какое все вокруг хрупкое.

Я вдруг слышу, что что-то изменилось, и понимаю, что то же самое чувствуют все остальные. Разговоры вдруг прекращаются, и все прислушиваются к окружающей нас… Тишине? То, что мы уже не воспринимаем как шум, звук капель, бьющих по крыше где-то сверху и ровный шелест дождя по листьям с улицы – его больше нет. Остается только негромкий треск поленьев, горящих в камине. Этот окружающий нас звук стал таким привычным, что ощущение, как будто уши наполнили ватой.

Мы все одновременно встаем и вываливаемся на крыльцо. Дождя нет. Деревья машут ветвями, словно сами удивлены происходящим, и стряхивают с себя последние капли. Я смотрю над горизонт над деревьями и вижу там едва заметную полоску голубого неба.

– Дела, – тихо говорит Рон и берет у меня сигарету.

Мы молча смотрим на небо, стараясь не глядеть друг на друга. Наверное, никто и никогда до нас не встречал первые проблески хорошей погоды в таком подавленном настроении, но у всех, видимо, как и у меня появляется чувство, что что-то сломалось. Вот это хрупкое, что нас всех окружает. Ветер тоже смолкает, и темные ветви висят тихо и неподвижно, и мы все тоже стоим и молчим.

Проходит минута-другая, и с неба падает первая капля, затем вторая, затем откуда-то приносит порыв ветра, он швыряет охапку мокрых листьев на крыльцо, а затем водяной поток словно опять кто-то включает, и начинается ливень. Я снова бросаю взгляд над горизонт над деревьями, но голубую полоску затянуло обычной грязно-серой пеленой.

Первым шумно выдыхает Рон, бросает окурок в наполненную водой пепельницу и уходит внутрь. За ним следуем мы все, не оглядываясь и ничего не обсуждая.

– Я передумал, – говорю я Фрицу, когда мы внутри. – Пошли прямо сейчас. Давно хотел понять, как ты… расприземляешься обратно.

– Давай, – кивает он.

И мы спускаемся с крыльца и двигаем по раскисшему чернозему в сторону теплиц, приветливо машущих нам рваным полиэтиленом. Я начинаю завидовать Фрицу, потому что его кожаные берцы куда лучше приспособлены для подобных путешествий, чем мои кедики, которые за два шага превращаются в два комка грязи. А сверху потоком на нас льет вода, но это как раз то, к чему здесь быстро привыкаешь.

За теплицами таится темный остов древнего «мессершмитта», он как-то так здесь спрятан, что за теплицами его не видно, и я даже разеваю рот от удивления – неужели он всегда здесь стоял? Темные бока покрыты ржавчиной, левое крыло оторвано наполовину, колеса, почти утонувшие в грязи, безнадежно спущены, но Фриц как ни в чем не бывало взбирается на крыло, открывает дверцу и приглашающе хлопает по креслу позади сиденья пилота. Эта рухлядь, кажется, стоит здесь вечность и уже вросла в грунт, но, когда Фриц поворачивает какие-то рычажки, движок сердито выкашливает первые глотки керосина и начинает ровно реветь, а ржавый винт проворачивается со скрипом и превращается в полупрозрачный диск.

– Моя ласточка, – говорит Фриц нежно. – Погнали!

Я заглядываю через его плечо сквозь разбитое лобовое стекло. Стена деревьев темнеет впереди метрах в двадцати. Фриц резко тянет рычаг, и «мессер» резко прыгает вперед навстречу деревьям. Еще пара мгновений, и нос самолета с треском врезается в темные ветви…

6. ЧУДО-ПОЕЗД

Ветер с грохотом захлопнул дверь у меня за спиной, напоследок швырнув мне вслед целую охапку мокрых листьев. На площадку со стороны платформы падал тусклый свет, бетонный пол под моими ногами был завален листвой, и сухой подземный ветер, дувший из одного черного зева тоннеля в другой, потихоньку разметал ее по перрону.

Мне в голову вдруг пришла параноидальная мысль, что листья, разбросанные вокруг, могут выдать кому-нибудь мой тайный проход, и я начал судорожно оглядываться в поисках того, куда их можно сложить. Наполненных мусорных пакетов, стоявших в углу, когда я входил в дверь, сейчас не было и в помине, но запечатанный рулон с ними обнаружился на полу у двери.

«Так вот, кто их собирает, – пробормотал я себе под нос, начиная засовывать листья в первый пакет. – Рекурсия».

Их оказалось на удивление много, я отрывал от рулона пакет за пакетом, набивая и сваливая кучей в углу. Часть листьев успела улететь вниз, на рельсы, и я на секунду задумался, стоит ли слезать вниз и собирать их там. Из своих детских знаний о метрополитене я помнил, что где-то между рельсами находится контактный рельс под напряжением, помнил, что на платформах его нет, чтобы не убило кого-то, кто может свалиться туда с перрона, но понятия не имел, есть ли он на технических платформах вроде этой, поэтому не хотел рисковать. Правда, тем временем ветер, который дул из правого туннеля в левый, постепенно заметал листву в его черноту, и я решил оставить как есть.

Все эти механические манипуляции не мешали мне думать, а подумать вдруг стало много о чем. До сегодняшнего дня я был уверен, что все это просто сны. Сны – просто отражение реальности, в которой мы живем, хитро обработанные нашим сознанием, так про это говорили умные книжки. Видимо, поэтому хозяин таверны был так похож на моего любимого президента США, поэтому Алиса была точной копией Гостьи из будущего тридцать лет спустя, а Эльза словно сошла с экрана «Холодного сердца». Поэтому мне было так легко со всеми ними общаться, ведь каждый персонаж во сне – это я сам.

И видимо, не зря этот мир приснился мне впервые сразу после смерти мамы. Я считал, что это был ответ моего подсознания, его попытка обработать тот факт, что ее больше нет и никогда не будет. Ведь то, что человек не в силах постичь понятие бесконечности – на самом деле полная чушь. Все совсем наоборот. Как представить себе, что бесконечный мир вокруг где-то кончается, ведь там за горизонтом всегда что-то есть, просто надо подойти поближе? И когда ты первый раз в жизни теряешь близкого человека, в то, что ты больше никогда его не увидишь, очень сложно, но можно поверить. То, что он больше никогда не обнимет и не погладит тебя по голове, не скажет, что именно сейчас ты не совсем прав – это все же можно принять. Но как принять то, что его больше нет не рядом с тобой, а вообще? И как представить себе, что твое бесконечное «я», рано или поздно тоже полностью закончится, и тебя просто не будет, нигде и никак? Когда весь этот мир, который ты видишь своими глазами, однажды выключится, как старый телевизор, что будет потом? В смысле, ничего?!

Я думаю, детям, которым с детства рассказывают про бога, рай и ад, немного проще. Взрослые все-таки ответили за них на этот вопрос. Криво, косо, но ответили. И у них немножко больше времени на то, чтобы принять этот ответ или придумать какой-то свой вместо него. Но я вырос в очень материалистической семье, и питать излишних иллюзий меня не учили. И поэтому я придумал свою версию счастья для всех, и чтобы никто не ушел обиженным. Мою маленькую мокрую «Пересадочную станцию», где придуманные мной люди могли выпить лучшего кофе во вселенной, получить свою порцию сна без сновидений и вновь отправится в свой собственный вариант рая – в то место, где именно им хорошо. И я даже мог представить себе, что где-то есть такая же таверна, где пьет кофе и болтает со случайными собеседниками моя мама. Только на ее «Пересадочной станции» солнечно и тепло, потому что она любит, когда тепло и светит солнце.

И вот теперь за моей спиной и за эстакадой из полиэтиленовых мешков с мокрыми листьями находилась дверь в придуманный мной мир. И, насколько я мог верить своим глазам и реальности, данной мне в ощущениях, он существовал на самом деле. Это знание, кажется, не должно было бы поместиться в моей голове, но оно как-то на удивление легко поместилось, как будто там для него уже давно была подготовлена специальная ячейка.

«Тебе будет на что посмотреть» – сказал Том.

Да, мне было здесь на что посмотреть. Я вернулся мыслями к ним всем. Они знали, что я здесь могу увидеть.

«Ты – избранный».

Они – тоже избранные. А значит, какой-то свой мир был здесь и у «ковбоя» Тома, и у ВВ, похожего на Билли Бэггинса, проработавшего двадцать лет прорабом на стройке, и у рыжего Лаки, которого я еще не видел. Именно это объединяет тут всех их – всех нас.

«Захочешь ли ты отсюда уйти?»

И свой мир был здесь у девочки-кобры. Интересно, какой он? Если в ней самой волшебным образом собрались все черты, заставившие меня безнадежно влюбиться в образ, который я видел от силы тридцать секунд, что из себя представляет мир, созданный из ее снов? Интересно, можно ли увидеть мир, созданный для кого-то другого? Ведь дверь – вот она, и она действительно существует. Она за моей спиной, и листья, которые я собираю в пакеты, реальны. И если есть дверь, то в нее могут войти больше одного человека, зачем создавать такую сложную штуку как дверь только для одного? Я почувствовал, что начинаю загоняться.

К тому же я вспомнил наш разговор с Томом о правилах. «В доме есть хозяин, и он выселяет жильцов». Получается, что ее двери в ее идеальную вселенную здесь больше нет? Или просто у нее больше нет ключей от этой двери? Я представил себе, что будет, если я вдруг снова потеряю возможность попадать сюда, но при этом буду знать, что это место было не просто сгустком мечтаний, стремлений и сожалений, закопанным где-то в глубине моей нейронной сети, а существовало на самом деле, и сама эта мысль доставила мне просто физическую боль…

…Погруженный в свои мысли я не обратил внимания на возникший внутри одного из туннелей свет, который приближался до тех пор, пока на платформу медленно не вполз маленький поезд, состоящий всего из двух вагонов, похожих на обычные пассажирские, только с закрашенными белой краской окнами. Поезд остановился в дальнем конце платформы и раскрыл двери. При этом, если я вдруг внезапно не потерял слух в процессе своих размышлений, поезд подошел совершенно бесшумно – не было ни приближающегося стука колес, ни гула двигателя, ни скрипа тормозов и стука сцепки при остановке, ни звука открывающихся дверей. Возможно, поэтому мой мозг и не обработал эту информацию как что-то, требующее моей реакции. Я начал панически соображать, что делать, только когда из раскрытой двери первого вагона появились две фигуры в надетых поверх серой полицейской формы оранжевых жилетках и решительно направились в мою сторону. До коридорчика с дверью от меня было метра три, но в последний момент я подумал, что не очень представляю, что делать, если эти двое пройдут в дверь за мной и решат проверить у посетителей таверны документы. Я не был уверен, что они у них есть. Поэтому я остался паниковать на месте.

– Стойте и подчинитесь законным требованиям сотрудника полиции! – громко заявил один из них в мою сторону. – Ваше нахождение здесь незаконно!

Что-то было не так с его голосом, и мне понадобилось еще секунды две, чтобы понять, что именно. Его голос не доносился до меня с той стороны, откуда он шел, он сразу появлялся у меня в ушах, как будто из воображаемых «эйрподсов». Тем временем, когда полицейские вполовину сократили расстояние до меня, лажа со звуком вылетела у меня из головы, потому что я рассмотрел их ближе, и лажа с их лицами затмила все остальное.

Первые мгновения я никак не мог сфокусировать на них взгляд, все расплывалось, потому что мозг не хотел обрабатывать то, что видели глаза. Лиц не было. Вообще. Вместо них из воротников бушлатов торчали ровные овалы желтого цвета, на которых черным были нарисованы две точки там, где должны были быть глаза, и черная дуга, изображавшая улыбку. Сверху на овалы были надеты фуражки, все это делало их похожими на чудовищных лего-человечков. И они оба двигались в мою сторону плавно и неотвратимо, так, словно их приближало «зумом» фотокамеры.

– Не пытайтесь скрыться! Вы находитесь в зоне, запрещенной для посещения!

Голос снова раздался прямо в моей голове. Это, и еще то, что пока эти слова звучали в несуществующих наушниках, смайлики на «лицах» приближающихся существ оставались неподвижными, создавало ощущение кромешного, какого-то экзистенциального ужаса, как в тех самых жутких кошмарных снах, когда ты не в силах пошевелиться. И если бы я сейчас мог пошевелиться, я бы, наверное, все-таки драпанул в свою дверь, невзирая на то, что существа могут войти следом.

А потом одна из тварей наклонилась, и то, что заменяло ей глаза оказалось на уровне моих. Это были просто черные точки на желтом фоне, я будто глядел на нарисованную на стене рожицу, но при этом я не мог отвести взгляд и через мгновение почувствовал, как мое тело поднимается и послушно шагает к открытой двери вагона.

Какая-то часть моего сознания вяло удивилась тому, что я шел следом за одним из них, и должен был лицезреть его затылок, но тем не менее продолжал смотреть в то, что было нарисовано у него вместо глаз. И все это время в моей голове продолжал звучать монотонный голос:

– В целях осуществления контроля за порядком прохода и нахождения граждан на территориях с особым пропускным режимом и предотвращения противоправных действий вам необходимо проследовать для дачи показаний и установления личности. Отказ от выполнения законных требований должностного лица, находящегося при исполнении своих обязанностей, повлечет за собой ответственность в соответствии с действующим законодательством. При оказании сопротивления сотруднику полиции последний имеет право применить все имеющиеся средства. Помните, что метрополитен является транспортным средством повышенной опасности. При появлении сигнала звукового оповещения необходимо незамедлительно покинуть помещения общего пользования…

Я вдруг почувствовал, как меня отпустило. Что бы и кто бы это ни было, оно перестаралось. Уровень происходящего абсурда превысил какое-то пороговое значение, после которого наступило что-то вроде болевого шока. Одновременно в кровь хлынул адреналин, и я вдруг с абсолютной ясностью понял, что, если я окажусь внутри этого вагона с закрашенными белой краской окнами, я больше из него не выйду.

– Граждане, не мешайте проходу граждан! – что есть мочи заорал я, со всей дури ткнул в спину тварь, шедшую впереди, и рванул вперед, изо всех сил стараясь не глядеть в открытый проем дверей вагона.

Я был уверен, что сейчас из раскрытых дверей мне наперерез выскочат еще несколько лего-полицейских, что не пройдет и минуты, как меня догонят, что голос в моей голове прикажет мне остановиться, и я замру, как сломанная кукла, но секунды летели, а ничего не происходило. Платформа заканчивалась металлической лесенкой из пяти ступенек, ведущих вниз, и узкой бетонной тропинкой за ней, уходящей вдоль рельсов в темноту вглубь туннеля. Ступеньки я перелетел одним прыжком и, приземлившись, услышал хруст в левой ступне, но адреналин все еще лился по венам, заглушая боль, поэтому я, не останавливаясь и не анализируя, вывих это или перелом, рванул дальше. Как назло, бетонная тропинка продолжала идти вдоль железнодорожных путей, и я, продолжая лететь вперед со скоростью Усэйна Болта, ждал, когда услышу за спиной стук колес приближающегося поезда. Но вместо этого, еле вписавшись в поворот, потому что тропинка наконец-то повернула в сторону, на полной скорости влетел во что-то умеренно мягкое.

– Что за… сука, блядь…

Продолжая витиевато материться, он наконец нашарил в темноте фонарик, который уронил в момент нашей неожиданной встречи, и включил его, осветив и свое лицо тоже. Внутренне содрогаясь, я посмотрел на него, но к счастью, вместо кошмарного смайлика обнаружил нормальную человеческую физиономию. Совершенно мальчишескую – обсыпанный веснушками курносый нос, торчащие в стороны уши, рыжие патлы, затянутые в не слишком аккуратный хвост. Сразу, как только он перестал замысловато ругаться, его губы сложились в хитрую озорную усмешку, которая лучше всего гармонировала с его внешностью.

После кошмарных нарисованных рож его физиономия показалась мне самым красивым, что я видел в жизни. Тем временем меня уже несло по наклонной дорожке полноценной истерики. Вцепившись в воротник его куртки я продолжал кричать что-то нечленораздельное, повторяя «там» и «они» и тыча рукой в сторону, откуда только что прибежал. «Поезд», «тут рельсы», «бежим» и «скорей» – пытался донести я до него свою мысль, как ребенок, который уже знает слова, но еще не умеет складывать из них предложения.

Рыжий какое-то время взирал на мои попытки объясниться со скептическим выражением на физиономии, а потом взял меня за грудки и решительно потряс. При этом он как-то умудрился понять что-то из моих воплей, потому что сказал:

– Успокойся! Они за тобой не побегут, они не могут отходить от поезда.

– Что?! Это?! За?! Хрень?! – ко мне постепенно возвращалась человеческая речь.

– Зомби-лего-человечки? – уточнил рыжий. – Просто нечисть. Здесь такой много стало в последнее время, к сожалению.

– Р-р-рельсы, – попытался я донести до него мысль, что пока мы находимся возле железнодорожных путей, то, что зомби-лего-человечки не могут далеко отходить от поезда, может нам не помочь.

– А? Что? А, забей. Они уже забыли про тебя. Они же не соображают ни хрена. Правда, раньше они и из поезда не вылезали. Ездили вокруг, несли свой бред в матюгальники…

В этот момент моя истерика вырулила на финишную прямую, я начал ржать, и никак не мог остановиться. Сидел на бетонной дорожке и смеялся как сумасшедший, пока не начал хрюкать и задыхаться. Лаки – несмотря на свое помраченное состояние ума, я уже догадался, что это был он, вряд ли по округе могла бродить еще какая-нибудь «рыжая морда», как выражается ВВ – сочувственно взирал на меня сверху вниз, терпеливо ожидая, когда я закончу.

– Проржался? – сказал он наконец, протягивая мне руку. – Тогда пошли, пока кто-нибудь еще более стремный не появился. Пиздец у нас тут творится, если честно. Добро пожаловать назад.