Бункер

* * *

Тяну дверь на себя и вхожу внутрь. Зал пуст, три столика у окна, задернутого плотной пыльной шторой, четыре – в глубине. Небрежно придвинутые стулья, тщательно протертые деревянные столы, кое-где даже лежат картонные кругляшки под пивные кружки – ощущение, что посетители или только разошлись, или вот-вот нагрянут. Во всю дальнюю стену – стойка бара, за ней деревянные полки до потолка, заставленные бутылками. Любой ценитель алкоголя убил бы за такую коллекцию – здесь есть все напитки, про которые я когда-нибудь слышал, и вдвое больше тех, про которые не слышал никогда. Как всегда ровно посредине за барной стойкой, стоит Рон, флегматично протирая стаканы полотенцем.

‒ А, это ты, ‒ говорит он, не поднимая глаз.

Сколько я здесь не был – месяц, год? Черт знает, с чувством времени у меня вообще не фонтан, а в этом месте – и подавно.

Я сдираю с себя насквозь мокрую куртку и вешаю ее на спинку стула, поближе к камину, но то, что под курткой ничуть не суше. Шлепаю промокшими кедами по деревянному полу к барной стойке, оставляя за собой влажные следы. Рон наконец поднимает глаза и смотрит на меня взглядом недовольной уборщицы.

‒ Чертовски рад тебя видеть! ‒ искренне говорю я.

‒ Ага. ‒ Рон откладывает полотенце, берет один из только что протертых стаканов и ставит передо мной. ‒ Что будешь?

‒ Как всегда. Можешь не спрашивать, я все равно не помню название.

Рон достает примостившуюся где-то между ХО и чем-то очень ирландским, очень односолодовым и очень дорогим неприметную квадратную бутыль без этикетки. Я усаживаюсь на высокий табурет напротив него. Стакан передо мной, он наполнен светлой янтарной жидкостью, на дне чуть заметно пляшут блики, как будто от лучей отсутствующего здесь солнца. Из стакана пахнет хорошим виски, и еще чуть-чуть морем, дождем и только что скошенной травой. Делаю первый, самый большой глоток, горло обжигает, но совсем немного. И практически сразу чувствую, как тепло разливается от горла вниз, а замерзшие руки, промокшие насквозь ноги, мокрую холодную одежду, прилипшую к телу, чувствовать наоборот перестаю. Хочется уже закрыть глаза, повесить на физиономию умиротворенную улыбку и сидеть так, словно сфинкс, до конца времен. При этом голова остается удивительно трезвой и ясной, и после второго глотка, и после третьего – уже маленьких, смакующих вкус.

Я никогда не запоминаю, как называется то, что в бутылке, хотя Рон несколько раз говорил мне название. Наверное, это такая игра, которую я себе придумал – в моем понимании это может быть только волшебный нектар, который пьют сверхсущества где-то там, на своем Олимпе, и у нее не может быть названия, фирмы-производителя и года выпуска.

Рон молчит, дождь снаружи равномерно барабанит по крыше и карнизу, дрова в камине время от времени трещат, в каминной трубе гуляет ветер, где-то на заднем фоне шумит лес.

‒ Как ты тут? ‒ спрашиваю я, открывая глаза через две минуты, или десять, или полчаса, черт знает. ‒ Какие новости?

Рон молчит, олдскульная голливудская физиономия собрана в вечную брезгливую гримасу, но в уголках глаз и в уголках губ, если смотреть очень внимательно, можно заметить чуть заметную усмешку.

‒ Какие тут могут быть новости? ‒ наконец отвечает тем же фирменным сварливым тоном. ‒ Дождь.

И снова молчание, которое не тяготит, нет, но все-таки через какое-то время хочется отряхнуться от него, как собаке, потому что за этим шумом дождя, камина, леса за окном вдруг чувствуешь, как время останавливается, начинает течь по кругу, и кажется, что ты сейчас застрянешь здесь навсегда. Далеко не самое плохое «навсегда», и все же.

‒ Странно, ‒ рву эту остановившуюся, замкнувшуюся в кольцо паузу первым попавшимся словом, и уже потом мучительно соображаю, что сказать дальше.

Рон молча поднимает брови, мол, «что тут странного».

‒ Да все странно! ‒ отвечаю на невысказанный вопрос. ‒ Вот ты, например, до крайности странный тип. Всегда, когда бы я ни зашел, ты стоишь ровно в этом месте. Не уходишь спать, не сидишь в туалете, и не важно, есть тут кто-то кроме тебя или никого нет как обычно. Ты всегда ровно по центру этой чертовой стойки. Я иногда думаю, что, если загляну за барную стойку, увижу там колесики и шестеренки.

‒ В жопу иди, ‒ ворчит Рон, выходит из-за стойки и идет подкидывать дрова в догорающий камин.

‒ Нет, правда. Когда я прихожу, ты всегда здесь. А что ты делаешь, когда я ухожу, когда никого нет? Так и стоишь здесь, трешь свои стаканы или переходишь в дежурный режим? Кто ты, Рон, что ты за тварь?

‒ А ты? ‒ Рон сердито щурится. ‒ Я бы на твоем месте молчал в тряпочку, если честно. Это не я, между прочим, прикатываюсь сюда в кедиках и ветровочке с той стороны, где на тысячу миль вокруг ни одной дороги, только лес этот гребаный.

Настает моя очередь неопределенно пожимать плечами.

‒ Все вы тут, ‒ продолжает Рон, ‒ те еще обычные обыватели. Один материализуется среди леса, как будто в соседний ларек бегал за сигаретами, второй плюхается жопой мне на теплицы…

‒ Фриц был недавно? ‒ уточняю я.

‒ Давно, недавно… С неделю, может быть. Тут лажа с временем, сам знаешь.

‒ И что говорил?

‒ Да ничего особенного, парашют высушил и свалил, диверсант херов. Про тебя спрашивал, кстати, да.

Фриц. Фрица мне как раз и надо увидеть, жаль, что мы с ним разминулись. Странно, что он меня не дождался.

«Тут лажа с временем», ‒ сказал Рон. Так и есть.

Я молчу, Рон тоже, шум дождя, шелест листьев, щелканье поленьев, время, как змея, снова начинает сворачиваться в петлю…

‒ Я не знаю, кто я, ‒ Рон неожиданно прерывает тишину сам. ‒ Раньше я считал, что я что-то типа Харона. Встречаю души умерших, отворяю им ворота в Царство Мертвых, провожаю туда, куда им назначено попасть. Я не помню точно, что произошло со мной до того, как я попал сюда. Но я точно знаю, что умер. А вот дальше все начинает не сходиться – потому что какого хрена вы все постоянно скачете туда-сюда!? Что это за херня!?

Он замолкает, еще более сердито, чем обычно.

‒ У Клиффорда Саймака есть такая книжка… ‒ начинаю я.

‒ «Пересадочная станция»? Да, знаю. Ничего себе версия, хорошая.

Он снова пожимает плечами. Неожиданно хитро улыбается своей фирменной улыбкой сорокового президента США и говорит:

‒ А ведь ты точно все знаешь, и что я за тварь, и что за тварь ты. Знаешь, но не скажешь, будешь тут скалить зубы, изображать доброго приятеля, вести пустые разговоры. Таковы правила, да? Ну и хрен с ним! Давай выпьем.

Рон наполняет стаканы. Снова наступает тишина, которую нарушает только монотонный шум дождя, ветер в каминной трубе и треск поленьев. Ветер усиливается, он горстями швыряет дождевые капли в окна, где они скатываются по стеклу, искажая постепенно темнеющий пейзаж за окном.

2. ОТЪЕЗД

Дома я был сильно позже полудня. Пока мучительно просыпались, пока приходили в себя, пока стреляли сигареты из неисчерпаемых мистических запасов нашего гостеприимного хозяина, пока пили заботливо приготовленный гостеприимным хозяином кофе, пока я ехал обратно, трясясь на двух автобусах – в итоге, заперев за собой входную дверь, я понял, что на сборы у меня остается не больше часа. Что в целом было даже хорошо, потому что оставляло меньше времени на сомнения, страхи, ностальгические переживания и размышления, что за херню мы собираемся творить.

Я все-таки первым делом вполне себе ностальгически поперся на балкон, вглядываясь в пейзаж, который помнил почти с рождения – и пустырь слева, и гаражи справа, и кирпичное трехэтажное здание школы за гаражами. В этом пейзаже, как ни крути, тоже была своя магия – сколько я себя помню, он оставался тем же самым, не меняясь ни на грамм. Было очень просто представить, как девятилетний я там внизу возвращается мимо гаражей и пустыря из школы – быстрым шагом минут семь, в девять лет эта дорога обычно занимала от трех до пяти часов, в зависимости от компании, фантазии и настроения, здесь важно было успеть до прихода с работы родителей и не слишком засрать школьную форму… А вот представить, что я смотрю на этот пейзаж в последний раз за какое-то достаточно большое обозримое будущее – в голове где-то рядом с дурацким пафосным словом «суждено» крутилось не менее пафосное и дурацкое «навсегда» – так вот, представить это было наоборот сложно.

Скидывая вниз второй окурок, я подумал, что Лину страшно бесит, когда я курю на балконе – как бы я ни закрывал за собой дверь, дым все равно немного затягивает внутрь, а балкон был пристроен к ее с отцом спальне.

В результате, когда я был готов выходить, у меня еще оставалось минут двадцать, и я стоял посреди кухни с листом бумаги и магнитиком, мучительно соображая, что написать. Записки на холодильнике были в нашем доме доброй традицией с времен, когда еще не было мессенджеров и смс, и остались ей, когда они появились. В этом тоже проявлялась отцовская основательность. И я решил, что кто я такой, чтобы нарушать традицию, тем более в такой переломный момент. Правда, ничего умного, как назло, именно сейчас мне в голову не лезло – оставалось или протупить оставшееся до выхода время, или полностью повторить прощальную записку дяди Федора из Простоквашино: «Дорогие мои родители! Папа и мама! Я вас очень люблю. Но зверей я тоже люблю. А вы мне не разрешаете их заводить. Поэтому я уезжаю в деревню, и буду там жить. Вы за меня не беспокойтесь, я не пропаду. До свидания». Впрочем, если подумать, это была бы слишком абстрактная шутка даже по меркам нашего семейства.

Поэтому, когда щелкнул дверной замок, и вошла Лина, я даже обрадовался.

– Привет, мелкий! – сказала Лина, бросив взгляд на сумку, стоящую у двери. – Куда собрался?

– Сама мелкая! – ритуально огрызнулся я.

Лина старше меня на двенадцать лет. Когда она оказалась рядом, мне было одиннадцать, а ей – двадцать три. Сейчас я выше ее на полторы головы, она по-прежнему выглядит на двадцать три, и находясь рядом мы смотримся ровесниками. Что нисколько не мешает ей с первых дней нашего знакомства и до сих пор звать меня «мелким».

В одиннадцать, и учитывая обстоятельства, при которых Лина появилась в моей жизни, удивительно, насколько быстро она стала для меня одним из двух самых близких людей, причем даже без расчета на «первый-второй». Но, во-первых, я, сколько себя помню, вместо того чтобы как все нормальные дети мечтать о младшем братике, мечтал иметь старшую сестру. Это ведь немножко чудо, когда такая мечта сбывается, когда тебе одиннадцать, и это нужно ценить. Ну, а во-вторых, Лина – это Лина.

Мама умерла, когда мне было десять. Я помню ее, но это скорее эмоциональные ощущения, а не события, диалоги или что-то как ты помнишь то, что происходило в более сознательном возрасте. Из эпизодов я помню, как мы бегаем друг за другом вокруг маяка на высокой набережной в Анапе, играя в какую-то сложную игру с запутанными правилами, а отец стоит рядом и за нас болеет – то за нее, то за меня, по очереди, чтобы никому не было обидно. Помню, что она была высокой, очень красивой и очень спокойной. Помню тихий, ровный и всегда очень ласковый голос, которым мне объясняли, почему именно сейчас я не совсем прав. Как, например, когда мне было семь, мы были в аэропорту, почему-то только вдвоем, и я с чемоданом ушел с гейта, где она попросила меня пять минут ее подождать, потому что решил, что самолет в город с красивым именем Кабул, это намного круче, чем самолет в город с некрасивым именем Варшава. Кажется, самолет тогда улетел без нас.

Потом я помню тихие вечера, за которые отец говорил мне три слова за вечер и тянувшиеся бесконечно. Это было то единственное время, когда мне хотелось, чтобы уже наступило утро, закончился такой же молчаливый завтрак, и я наконец пошел в школу, а он на работу, и я чувствовал, что он тоже хотел поскорее туда уйти. А потом, однажды появилась Лина. Я помню, как она садится передо мной на корточки и говорит: «Привет, мелкий! Я – Лина. Что делаешь?»

Удивительно, но Лина никогда не пыталась ни сюсюкать, ни изображать мамочку. Каким-то волшебным образом, она сразу нашла тот самый тон, той самой старшей сестры, которой у меня до этого не было и которая была мне нужна. И она просто вщелкнулась в нужный слот как будто была в нем всегда. Когда я стал об этом задумываться, я все равно так и не понял, как она это сделала. Наверное, у отца просто талант находить самых правильных женщин.

– Время на кофе у тебя еще есть? – сказала Лина, вставая к плите. – Рассказывай!

Пока кофе закипал, я как раз уложился с рассказом.

– Вообще, ты – долбоеб, конечно, – резюмировала Лина, вручая мне чашку. – Вот нахер было институт бросать? Сидел бы там спокойно еще четыре года. И идея у вас максимально уебанская.

– Спасибо за поддержку, Лин.

– Не за что. Пей спокойно, я докину тебя до вокзала.

По дороге, которая заняла минут двадцать вместо сорока на автобусе, все было ровно так правильно как нужно. Не было судорожных расспросов, о том, что будет, что дальше, и что я собираюсь делать, не было наказов, советов или попыток отговорить, и не было напряженного молчания вместо всего этого. Мы просто болтали о пустяках, как обычно, как тогда, когда она подвозила меня в институт по дороге на работу, как будто вечером я вернусь из института, она – с работы, и мы втроем как обычно сядем ужинать.

В конце я обнял ее возле машины.

– Спасибо. Обними папу за меня.

– Давай! Удачи вам.

Она помахала Максу, который уже ждал возле входа в вокзал, села обратно в свой древний «пежо» и укатила. Я подошел к Максу, который задумчиво смотрел вслед уезжающей машине. В его взгляде можно было угадать что-то похожее на зависть, поэтому я уже приготовился к очередной фирменной отповеди о том, как некоторым везет с родными, как эти некоторые это не ценят, или чему-то в этом духе. Но Макс просто грустно проводил глазами исчезнувший за поворотом «пежо» и молча закинул сумку на плечо.

– Готов? Не передумал? – наконец спросил он.

Я пожал плечами.

– Тогда погнали. Билеты я уже купил, с тебя две-шестьсот. Боковушки, причем, кажись последние. У туалета, зато рядом. Короче, ветер нам попутный.

Макс усмехнулся и потопал к платформе.

Я вдруг понял, что с того момента, как я последний раз уезжал из города куда-то дальше пригородных поселков прошла уйма времени – я даже не мог вспомнить сколько, четыре или пять лет? До этого, сколько я себя помню, каждый год мы втроем куда-то ездили, сначала с отцом и мамой, потом с отцом и Линой. Это была одна из незыблемых отцовских традиций, которые не могли поколебать никакие изменения, и предмет зависти одноклассников, особенно когда меня выдергивали куда-нибудь во время учебного года. Но где-то в четырнадцать, в разгар того самого мерзкого периода жизни, когда ты уже достаточно большой, чтобы начать тяготиться компанией взрослых, и все еще достаточно тупой, чтобы считать это важным; после того, как во время очередной поездки я мотался за ними с особенно недовольной скучающей рожей, отец со свойственным ему чувством такта, решил меня больше не мучить. Мы, кажется, даже это не обсуждали, просто отец сказал: «Ну, я же на тебя билеты не беру?», я кивнул, и дальше они ездили вдвоем. И в то время, надо сказать, квартира в полной собственности на две недели действительно выглядела для меня куда большей ценностью, чем какие-то путешествия.

Тем не менее, я вспомнил, что мне нравилось в этих поездках больше всего. Нет, море, пляжи, горы, пещеры, новые незнакомые города – все это тоже было вполне увлекательно, но все же самым важным с самого детства было вот это ощущение, когда ты входишь в поезд, садишься у окна и смотришь, как твой город сдвигается, плывет вместе с перроном в сторону, сначала медленно, а потом все быстрей, пока, наконец, не исчезает за горизонтом.

Тем временем снаружи стремительно наступали сумерки, а в вагоне ярко горел свет, поэтому вместо пейзажа я видел в темном окне только свое отражение. Я прижался лбом к стеклу, пытаясь разглядеть некрасивое двухэтажное здание на высоком берегу за неровными штабелями кирпича, но, разумеется, ничего не увидел.

– Ну вот, – произнес вдруг Макс. – Перескочили. Новый трек.

Я повернулся к нему вполоборота, ожидая продолжения. Но с Максом такое, как обычно, не работало. Ему нужно было все твое внимание.

– И? – спросил я. – Что перескочили?

– То и перескочили, – продолжил Макс. – Смотри. Есть люди, у которых жизнь, как альбом “Pink Floyd”. Типа, “The Dark Side of the Moon” или лучше “The Wall”. Большое глобальное полотно на два часа, где каждая песня продолжает предыдущую и все это вместе складывается в одно большое повествование с одними и теми же героями, и одно вытекает из другого. А есть люди, у которых жизнь – как альбом «роллингов». Как “Goats Head Soup”, где у тебя за “Heartbreakers” идет медляк “Angie”, и они между собой вообще никак не связаны, кроме того, что стоят друг за другом. И у тебя каждый следующий кусок жизни, как следующий трек. Все заново. Всекаешь? Я вот подумал, что мне предыдущий трек как-то не очень зашел.

За окном стемнело окончательно. Макс протянул длинную-длинную паузу и продолжил:

– А еще, внутри каждого трека ты можешь взять и отмотать назад, что-то изменить, что-нибудь переделать, поставить на repeat и пройти все заново. Многие, мне кажется, так и застревают в этих трех минутах и так и болтаются в них по кругу, как говно в проруби. Но всегда наступает момент, когда можно перескочить с одной песни на другую, и когда ты это сделал, то уже ничего не изменишь и не вернешь. Типа, как в «ворде» – ты жмешь на дискетку, и отменить изменение больше нельзя.

– Ага. – сказал я.

Я подумал о Генрихе, сидящем на своем обычном месте, где-то там в невидимом доме на невидимом высоком берегу. Подумал о Лине и отце. И еще подумал, что где-нибудь через несколько треков и сам Макс – мой лучший друг с предыдущей пленки, сидящий сейчас напротив, также растворится в темноте за стеклом как зефирка. По спине пробежали мурашки – обычное дело во время наших с ним бесед. Все дело в том, что я слишком впечатлительный.

Я ткнул его в бок.

– Мне лично “Motorhead” больше нравятся, у них во всех песнях одинаковое рубилово, одну от другой фиг отличишь. И вообще, для всякой экзистенциальной шняги тебе надо было вместо меня папу моего с собой приглашать. Вот с ним вам было бы о чем поговорить. А мы люди простые, деревенские, философских материй не понимаем… Пойдем-ка, лучше, покурим-ка.

– Пойдем-ка. Покурим-ка. – Макс выдал мне кривую усмешку, запихал сумку в багажный ящик под сиденьем, и мы вышли в тамбур.

Здесь было шумно, слышен был лязг сцепки и стук колес – намного сильнее, чем в вагоне. Под потолком вился сигаретный дым, что внушало надежду, что мы – не единственные нарушители закона о запрете курения в общественном транспорте, и нас не ссадят бесславно на ближайшей станции. Маленькое узкое окошко двери было абсолютно темным, и когда я прижался к нему лбом, стремясь хоть что то рассмотреть, то увидел только густую неподвижную черноту.

И в этот момент мне показалось, что сквозь стук и лязг я слышу белый шум винила в пространстве между треками.

А потом, как и все в этом мире, сигарета закончилась, и у меня, и у него, мы запихнули окурки в щель между дверью и полом и друг за другом вышли из тамбура.

…А потом, закончилась и эта ночь.И, как и подобает героям любого уважающего себя эпоса, с первыми лучами солнца мы въехали в город.

Наш длинный зеленый червяк, составленный из полутора десятков слегка обшарпанных вагонов, медленно и торжественно подползал к столице нашей с Максом Родины. Сначала поля и леса постепенно уступали место территориям, все интенсивнее загаженным следами человеческой жизнедеятельности, затем над нами проползла широкая лента МКАДа, и наконец люди в вагоне зашевелились, засуетились и, похватав сумки, выстроились в длинную очередь в коридоре, словно боялись, что не успеют вылезти, и поезд тут же увезет их в куда более страшные места.

Телефон показывал сеть в отличие от вчерашнего вечера, новых сообщений в нем не было. Видимо, отец со свойственной ему тактичностью решил, что, если я захочу что-то рассказать, я напишу сам. Я открыл мессенджер и набрал:

«Привет, пап! Прости, что не оставил записку. Я решил, что стоит уже попробовать что-то новое…»

В этот момент я вспомнил вчерашнюю речь от моего всегдашнего источника вселенской мудрости.

«Кажется, я немного засиделся на предыдущем треке, пора уже скипнуть, – дописал я. – Пожелай мне удачи!»

«Я уже в курсе, – пискнул телефон через минуту ответным сообщением. – Удачи, сын».

Вдоль железной дороги тянулись гаражи и заборы, испещренные граффити, неприличными надписями, признаниями в любви и манифестами национальной и классовой ненависти. Заборы то заканчивались, уступая место улочкам с жилыми домами, то начинались снова. Все это, в общем-то, ничем не отличались от таких же окраин любого провинциального города, включая тот, в котором я родился и вырос. Только дома были в целом повыше и вроде как повнушительнее.

Время от времени поезд проскакивал пассажирские платформы, на которых стояли в ожидании ранних электричек сонные насупленные горожане. Словом, город, как город, и никакого особенного размаха и величия в нем пока не проглядывалось.

– Считается, – сказал Макс, тоже слегка сонный и насупленный, – что настоящая столичная аура есть только в Питере, а Москва – это просто большая деревня. Типа, много-много провинциальных городов, которые налепили вплотную друг к другу и связали метрополитеном.

– Угу, – сказал я.

Поезд тем временем вполз под крышу Казанского вокзала и медленно парковался к тупику перед центральным зданием, как корабль к пристани. Я еще раз бросил взгляд на телефон, в нем светилось еще одно непрочитанное сообщение.

«Кстати, что такое скипнуть?» – спросил отец. Вот уж кто, как никто другой, умеет выцепить главное.

«Перемотать», – набрал я.

«А», – пришло через секунду.

В общем, из поезда я выходил широко улыбаясь. На перроне было неожиданно холодно. Наши бывшие попутчики, кто мог, засовывали руки в карманы поглубже, а кто не мог, потому что нужно было катить чемоданы, пытались спрятать головы и шеи в воротники, и деловито топали к выходу из вокзала и к входу в метро.

– Чет прям Питер какой-то, – поежился Макс, достал телефон и начал тыкать в кнопочки на ходу.

Предоставив ему решать организационные вопросы, я шел сзади, праздно рассматривая окружающее пространство. В детстве, когда мой путь к морю, пляжам, пещерам и незнакомым городам всегда лежал через это место, оно было большим, монументальным, хоть и не слишком опрятным. Сейчас я сравнивал его с отложившимся в памяти образом, как со старой фотографией, и оно уже не казалось таким величественным. Высокая крыша над головой уже не захватывала воображение, скорее она делала площадь внутри вокзала похожей на большой склад. По перронам и прилегающей к ним территории также шастали носильщики, таксисты, милиционеры, какие-то подозрительные хмыри, но все они тонули в потоке обывателей, совершенно таких же, как и те, что брели по улицам моего родного города в час-пик. Они уже не производили впечатления столичных небожителей, какими представлялись тогда юному путешественнику-провинциалу. И я даже чуть расстроился, не ощутив, того странного недоброго волшебства, которое было присуще этому месту в моих воспоминаниях.

Макс наконец закончил переговоры и сообщил, что мы едем на «Студенческую». Название станции говорило мне только то, что это где-то в Москве, и нам не придется пилить час на электричке до какой-нибудь подмосковной деревни, но уже это не могло не радовать. Пока мы спускались в метро, донельзя довольный Макс сообщил мне, что его «кузен» снял какую-то халупу возле третьего транспортного кольца под репетиционную базу, но еще не успел завезти туда оборудование, поэтому любезно предложил нам первое время перекантоваться там. Кроме этого, я узнал, что альбом, который, как ни странно, не оказался его пьяными фантазиями, «кузен» со своей группой действительно собираются начать записывать через месяц или два, а пока они подписали договор с кем-то из московского метро, и теперь играют в переходе на станции «Сретенский бульвар» ежедневно с трех до семи. Также я узнал, что два дня назад их басист отправился в тур с Юлией Савичевой, поэтому «кузен» очень обрадовался, что Макс уже везет ему классного басиста.

– Подожди, – уточнил я. – То есть до этого момента он не был в курсе, что ты везешь ему классного басиста?

– Ну, – немного замялся он, – я говорил ему, что я с другом еду, он сказал, что куда-нибудь тебя пристроит.

– Куда-нибудь пристроит, понятно.

– Да забей! Я ж говорю, ветер попутный. Вот и место басиста освободилось, точно когда нужно. Все норм!

Тем временем мы спустились на платформу. Больше тридцати секунд кряду злиться на этого уебана я никогда не умел, чуть дольше я переживал, насколько жалко буду выглядеть на басу на фоне чувака, которого взяли играть в настоящий коммерческий тур. Чуть дольше – это еще две минуты, потому что, если подумать, париться тоже не имело особого смысла. Вся наша затея сразу выглядела как законченная авантюра, так что оставалось только расслабиться и получать удовольствие.

Поэтому я расслабился и посмотрел наконец по сторонам. Станция «Комсомольская» с рядами колонн и галереями с обеих сторон была похожа на средневековый дворец, который зачем-то закопали на пятьдесят метров под землю, только вместо статуй и барельефов с рыцарями и королевами нас окружали изображения солдат и представителей трудящихся масс. Я остановился на самом краю платформы, шагах в десяти от червоточины туннеля. Из червоточины дул ветер, теплый и сухой, похожий на ветер пустыни, непонятно как оказавшийся здесь. Чернота тоннеля казалась мне безразмерной, длящейся далеко-далеко, я вглядывался в нее до тех пор, пока из-за поворота не показались огни подходящего поезда. И сразу стало неинтересно, просто туннель, бетонные стены, рельсы, бетонный потолок – никакой магии.

Войдя в вагон, я вспомнил, как в детстве ехал по этому маршруту до экспресса в аэропорт. Такое точечное воспоминание, ощущение сродни дежа вю, когда вдруг явственно вспоминаешь что-то давно забытое попадая в сходные обстоятельства или декорации. Это, наверное, было из тех времен, когда мне уже становилось неинтересно сопровождать взрослых в их ежегодных путешествиях, но сами путешествия все еще компенсировали этот дискомфорт. Я вспомнил, что на те двадцать минут, когда ты сидишь или стоишь в вагоне в окружении чемоданов, а отец с Линой склонившись друг к другу продолжают свой взрослый неинтересный разговор, пытаясь перекричать окружающий шум, я придумал себе свою собственную тайную игру. Я внимательно вглядывался в лица окружающих людей, пытаясь угадать кто они и откуда едут. В детстве каждый второй оказывался шпионом, который ехал на тайное задание, серийным убийцей, вышедшим на охоту, волшебным существом, только притворяющимся человеком… Я бросил взгляд в сторону середины вагона. Он был полупустым, люди сидели, уткнувшись в телефоны или бессмысленным взглядом смотрели в пустоту за окнами напротив. Все были какими-то обыкновенными, никто из них не походил не то, что на волшебное существо, а даже на самого завалящего шпиона. И истории про них не придумывались, хоть убей. Хреново быть взрослым, никакой тебе сказки вокруг…

Я посмотрел в другую сторону. Справа и напротив, в самом углу вагона сидела девушка, над которой склонился – он был единственным кто стоял, а не сидел, несмотря на то что сиденье возле девушки было свободно, видимо, так ему было удобнее с ней говорить – долговязый тип в стильно потертых джинсах и такой же джинсовой косухе, из рукавов которой торчали белоснежные манжеты рубашки. Ковбойские сапоги на высоких каблуках делали долговязого типа еще длиннее, а завершала картину ковбойская же, прости господи, шляпа, висевшая на завязке на шее сзади. При этом весь этот чумовой гардероб удивительным образом не создавал впечатления, что его обладатель вот-вот отхватит по морде от первого же уважающего себя гопника. У типа были очень светлые, то ли серые, то ли голубые глаза, тонкий прямой нос, русые вьющиеся волосы, чуть менее длинные, чтобы можно было стянуть их в хвост. На вид он был явно старше меня, может, лет под тридцать или типа того, хотя, возможно он выглядел старше из-за бороды или скорее двухнедельной небритости, опять же максимально органично дополнявшей его образ. Все вместе делало его практически точной копией Ковбоя Мальборо, только не из старой рекламы сигарет, а из старого же фильма с Рурком и Джонсоном.

Словом, в своей забытой детской игре я, кажется, словил джек-пот. С трудом отведя взгляд от этого завораживающего зрелища я перевел внимание на девушку – и тут же все детские игры вылетели у меня из головы.

Одна из моих бывших девушек где-то ближе к концу нашего с ней длинного, громкого и болезненного расставания однажды сказала мне, что моя главная проблема в том, что я однажды нарисовал себе некий идеал, после чего раз за разом пытаюсь натягивать на него живых девушек, как сову на глобус, а они – живые девушки – не обязаны соответствовать идеалам инфантильных идиотов, и или они – инфантильные идиоты – научатся уже принимать других людей такими, какие они есть, или будут раз за разом идти нахер…

Не знаю, но, наверное, из нее мог бы получиться очень хороший семейный психоаналитик, потому что, кажется, она удивительно точно сформулировала, то, почему, к моему глубокому удивлению, почти все мои бывшие рано или поздно решали, что я на самом деле – законченная сволочь.

Самое интересное, что если таким же образом начать препарировать все мои влюбленности, с ними, судя по всему, ровно то же самое – где-то внутри меня запечатлен портрет идеальной женщины, и мое подсознание, сканируя окружающее пространство, цепляется за какую-то черточку, которая ему соответствует, и если находит, то радостно сигналит в мозг: «она», при этом старательно игнорируя все, что не соответствует этому сохраненному внутри идеальному шаблону. И влюбляясь в этот маленький фрагмент, я сколько могу делаю вид что всех остальных «неправильных» кусочков не существует, а когда больше не могу делать вид, все всегда заканчивается так как заканчивается – такой вот баг в моем внутреннем ПО…

…Так вот, я смотрел на девочку, которая сидела в углу вагона в трех метрах от меня, и понимал, что все до единого кусочки, которые цепляли меня во встречавшихся на моем пути девушках, собраны в одном человеке. Все.

На вид она была моложе меня, но возможно так казалось из-за одежды и отсутствия косметики. У нее были темные, почти черные волосы в форме чего-то вроде небрежного растрепанного каре. Под неровной челкой хищно горели глаза удивительно глубокого темно-болотного цвета, сжатые сейчас в две узкие щелки. Чуть неправильной формы нос с едва заметной горбинкой и высокие скулы контрастировали с узким тонким лицом и острым подбородком. Рот, для которого, казалось, самым естественным выражением была ироничная ухмылка, сейчас был плотно сжат, нижняя губа слегка прикушена, выдавая гнев, который пыталась скрыть. На девочке был черный худи, на пару размеров больше, чем нужно, он сидел как-то боком, обнажая острую ключицу поднятого вверх плеча. Оверсайз каким-то образом скорее подчеркивал, чем скрывал тоненькую фигуру. Джинсы еще более линялого, чем у ковбоя, цвета были рваными ровно до той степени, чтобы еще считаться предметом одежды, одна нога была закинута на другую. Из дыры над оторванным и свисающим вниз джинсовым лоскутом торчала острая коленка. Тонкие пальцы с коротко подстриженными ногтями сплелись вокруг носка торчащего выше колена бело-серого «конверса», выглядевшего так, как будто он был немного старше своей хозяйки. Вся эта странная перекошенная поза делала девочку похожей на плотно сжатую пружину или кобру, готовую бросится на стоящего перед ней ковбоя.