Читать книгу: «Сад брошенных женщин. Стихи, верлибры», страница 3

веснушки

 
это – упоение мгновением весны.
тощий медведь выплюхивается из берлоги
и хватает сырой воздух черными ноздрями
в поисках запахов ягод, ароматной тоски
мертвого суслика под настом.
природа, устав от реальности,
от прозы зимних дней,
разговелась овсянкой талого льда,
слопала длинноухого кролика асфальта
и осматривает мир после сна мутными глазами окон
с закисшими веками ставень и жалюзи.
обрывки сновидений еще вращаются в голове
цветными конфетти в стеклянном шаре;
груды снега громоздятся на тротуарах,
груды снега подобны раковинам и унитазам,
выброшенным за ненадобностью на улицу —
хрустальный авангардизм.
земля соскучилась,
земля постанывает от вмятин подошв,
от колотых ран каблуков – горизонтальный йог
соскучился по сосновым иглам, углям, истязаниям…
а ты плывешь на свидание, поющая рыба-пила.
и вот веснушки прыгают с щек в солнечный воздух —
так голые ирландцы сигают
в зеркальную гущу озера с обрыва, —
и позже ты поклянешься на
прозрачной библии апреля
(высохшая ромашка заложена
между откровениями от абрикосов):
когда целовал ее —
ловил языком смешинки,
словно жаба – кисельных, вкусных мошек.
 

семилетний Галилей

 
это – карамельное сияние лета:
яйцеклетка природы оплодотворена,
и художник в белой майке и смешной панаме,
с облупленными от загара плечами
раскладывает треножник в парке —
парусник с квадратным парусом.
летний континуум длится.
фонтан, сверкая хромом,
тасует колоду жидких карт из ртути,
показывает ершистые фокусы,
и ветер внезапно вытягивает даму брызг.
вот тени от капель, тень ветра (дагерротип в листве);
птицы вычерчивают параболы,
как дети, дразнят деревья.
весь мир движется,
громадный дворец франкенштейна
тащится на скрипучих колесиках рояля,
и детали
запрыгивают к тебе на глаза,
как беспризорники 30-х на копчики трамваев.
вот так – где бы ты ни творил —
ты всегда нужен миру,
цепляешь ли акварельные рисунки пластилином
к дорогим обоям, получая от родителей
свое первое маленькое средневековье…
семилетний галилей.
и пусть никому, никому не нужно твое творчество:
зыбкий шорох мелодии в чешках —
безумству талантливых.
 

жемчужина ненастья

 
сонный дождливый день —
блюдо с вареной рыбой в пансионате.
мы с тобой укрылись в темном номере. валяемся
на кровати,
переплелись медными телами в змеином барельефе.
пока ты дышишь, я читаю тебя,
читаю твое дивное длинное тело —
самовлюбленную поэму
о сладкоголосых поющих пустынях,
о надменных принцессах и загорелых крестоносцах.
несу теплое молоко в горячем шлеме,
не расплескать бы. все строфы – от бедер и талии
до груди и шеи – написаны шрифтом Брайля.
да, я слепой чтец.
я нежно провожу и надавливаю
сильными пальцами, губами
выпуклые символы с права налево.
и затем слева направо.
 
 
места, где тысячелетия назад теснилась рыбья чешуя,
а позже поры бледной кожи
лунились лунками для лун, для незримых клещей,
теперь марсианские буквы в движениях
сливаются в жадные слова любви и страсти.
я разламываю тебя, как спелый персик.
вот сладкий сок на пальцах,
и бритые подмышки – бархатистые выемки,
где раньше косточка лежала.
острые углы окружающего нас мира…
мы сворачиваем в конверты, как блины.
купальник висит на стуле обмякшей марионеткой
в красно-зелено-черных треугольниках.
а за окном задремавшим кучером на качелях
нас ждет
целый мир.
там мягкий песчаный берег
двумя пальцами – крепко, но бережно и осторожно —
держит громадного жука за бока – панцирь сверкает
синей взъерошенной
сталью
(прибой мельтешит углами лап,
но не достает до пальцев).
тусклое солнце всё там же,
женская голова в корзине с цветами
нырнула и вынырнула. портье ковыряется в носу.
 
 
даже не верится, что я когда-то гостил
в зале ожидания для несчастных влюбленных.
зал ожидания для несчастных влюбленных: там сидят
годами на неудобных стульях в неудобных позах,
зарабатывают радикулит, ожирение и геморрой,
зализывают и разлизывают сердечные раны,
выпивают сто тысяч чашек растворимого кофе,
заплетают на ушах чучела рыси седые косы.
тоска.
но теперь у меня есть ты, есть ты и тишина,
тишина между нашими поцелуями —
жемчужный туман от дыхания на зеркале,
и я пальцем рисую сердце,
пронзенное стрелой с громоздким оперением.
фаллический символ разросся до жуткого сада.
любимая, надевай платье, страницы (можно без белья)
и поехали кататься на лодке в этот пасмурный день.
парой влюбленных моллюсков
будем нянчить жемчужину ненастья,
одну на двоих…
 

реальность, прощай!

 
как же я оказался на чердаке?
вот картонный ящик с грецкими орехами —
я зачерпываю пригоршню плодов,
и высыпаю их обратно, словно крошечные черепки.
и смотрю сквозь окно
на дождливое недружелюбное небо,
небо похоже на мрачного полицейского,
вызывающе жует зубочистки деревьев,
надвинуло козырек горизонта на самые глаза.
что я здесь делаю?
прислоняюсь лбом к холодному, точно стетоскоп, стеклу, и с жадностью созерцаю
кусок еще теплого,
еще не отброшенного мира как ящерица,
которая решила оглянуться на свой любимый хвостик,
прежде чем нажать на рычаг,
сократить необходимые мышцы. реальность, прощай!
медленно дотрагиваюсь языком до холодного стекла —
стекло горькое на вкус,
за годы пропиталось лунным светом.
вот так устроена волшебная лампа аладдина.
но что я здесь делаю?
время снежинками отслаивается от меня,
перхоть судьбы.
я чувствую, как превращаюсь в воспоминание,
прошедшее застывает, словно холодец.
и бабочка, не испытав полета,
вновь становится беспомощной куколкой,
узор морщится на крыльях
и сворачивается, подобно вееру.
еще мгновение – и ничего, ничего не останется,
кроме отпечатка прохлады на лбу…
лунная горечь во рту и пряный запах орехов.
 

рецепт дождя

 
это разговор ни о чем
в шлепающей тишине дождя за окном.
ты катаешь тесто для пельменей —
выдавливаешь рюмкой слепки для поцелуев
и заворачиваешь в них кусочки куриного фарша,
а дождь штрихованно шумит за окном,
и не хочется включать телевизор —
впускать громкого жизнерадостного ублюдка
в заливное переливчатое пространство,
в нашу страну чудес.
и зеркало сидит в прихожей на тумбе
замечтавшейся алисой,
гладит белого кролика, который дремлет на коленях,
и мечтательно накручивает прядь волос на палец:
зеркало выходит из самого себя – тестом зазеркалья.
весь мир выходит из себя, поднимается
на горьких осенних дрожжах.
 
 
дождь не отпускает город —
вцепился, как гончая в подстреленную куропатку,
пропитывает горячие раны от дроби и смятые перья
вязкой слюной, дыханием.
мы сейчас на китобойном судне —
рассекаем кварталы, буравим гарпуном ограды,
многоярусные прозрачные груди ветра.
это легкая радость, на вкус – китовый жир.
новенький хлыст, которым любуешься, сидя на стуле.
во время дождя особенно ясно чувствуешь,
что все люди – острова одного огромного архипелага,
и хищные воды протягивают акульи пасти,
хотят затопить детскую площадку —
игрушечный космодром,
и газетный киоск – прозрачный,
словно кабина для душа,
и ты видишь лицо соседа с сигаретой
в окне дома напротив…
лицо тлеет куском торфа,
и деревья движутся в дожде – изрезанные —
вихляют плавниками вертикально-тусклые рыбы.
а дома; вдалеке – скученный певчий хор
мальчиков-циклопов
(многие уже нацепили золотые монокли).
и береза – высокая и плечистая, как баскетболистка, —
держит перед собой двумя руками
слишком рано зажегшийся фонарь… дневную луну…
баскетбольный мяч… выбирай сам.
 
 
вечереет. чернила, разбавленные кефиром и кровью,
быстро сбегают с лезвия гильотины, а дождь
не кончается, даже не берет легкие музыкальные паузы.
у улицы идет кровь носом,
и улица запрокинула голову в плоские облака афиши —
патлатые гастроли,
и стекает прозрачная кровь вдоль носоглотки
водосточной трубы и – прямо в желудок с решеткой
(животы тротуаров). и еще не опавшие листья —
не в силах прошептать «ой, мама…» —
держатся кучно на деревьях,
точно свернутые паруса на матчах.
рабочие в синих плащах переносят картины из лувра
на борт воображаемого ковчега.
от каждой твари – по паре шедевров.
…а потом дождь заканчивается. внезапно.
ребенок проснулся и улыбается неведомо чему.
и ты напоследок замечаешь,
что название улицы и номер дома
на сырой бетонной плоскости
(взлетная полоса аэродрома, поставленная на попа)
пустили ржавые потеки —
потекла тушь на ресницах зареванной девушки.
 

выходные

 
любимая, скоро восемь. осень,
как глупая собака, прыгает на прохожих,
дурачится с ними, царапает куртки
нестрижеными когтями.
девочка соня во дворе прыгает на скакалке,
а белая любознательная собака считает витки.
крепко усатый сосед разговаривает с почтальоном
властно и доверительно,
точно с жуком в спичечном коробке.
этим вечером ты поставишь банки на спину
простуженному мальчику диме:
пламенные засосы джинов
в скафандрах.
и впереди нас ждет любовь, и уют,
и субботы двухголовый верблюд.
 

тень ветра

 
послепоцелуйная нега…
однажды ты очнешься в созвездии омега —
но уже без меня.
я вернусь в прежний мир франтом,
фантомом и пройдусь по фруктовому саду,
зайду в дом сквозь бамбуковую занавеску —
не стучась, без капли сомнения.
вот умывальник-циклоп с куском приклеенного зеркала,
с бренчащим соском (надо вдавливать пальцами).
и зычный голос соседки
проплывет над сохнущими простынями брассом —
альбатрос на спине. навеки.
мне выйдет навстречу мальчик в рубашке и шортах,
черные волосы зачесаны на бок.
и я услышу позади скрип калитки —
так ржавый паганини тянется к масленке
и скрипит поясница. протяжно скрипит тень ветра —
тень ржавого от слез железного пера.
бабушка возвращается с рынка…
летний день, как гордая опухоль,
разросшаяся в самостоятельную вечность; день
такой длинный, исписанное письмо на четыре страницы
не влезает в конверт двора, и я загибаю края,
где шелковица старой цыганки и густая земля в синяках
и кровавых побоях от раздавленных ягод —
«побоище ампулок» – говорила кузина.
склеиваю конверт, проводя языком по золотистой кайме
на фиолетовой чашке – балуюсь, наслаждаюсь чаем,
а глаза слипаются, сон льется откуда-то сверху,
выше старенькой иконы в углу
(маленькая, как бы напуганная богоматерь),
и теплый бульон сновидений
капает на лоб и щеки.
или это бабушка уже целует меня —
«спокойной ночи».
это бесконечный поцелуй,
его передают столетиями, как мощи святого или чудо,
он вмещает в себя все невыразимые зимы.
послепоцелуйная нега…
да, ты очнешься в созвездии омега —
но уже без меня.
 

«будто лось обдирает кору с яблонь…»

 
будто лось обдирает кору с яблонь,
я ем твои руки и голень. это голод
сердечный – не только похоть, не только
размножения ради я проваливаюсь в тебя —
падаю в колодец из лестничных клеток —
и в то же время в небо… фраза «я-тебя-люблю»
звучит гулко среди голых стен тела,
беззащитное эхо чего-то большого, настоящего,
грохнувшегося оземь, метровое перо птицы Гамаюн.
сознание – пустая тарелка, я смахиваю со стола
ножи и вилки логики: пошли вон!
если наша спальня – аэродром
для высадки гормонов,
сперматозоидов, заправки керосином эйфории,
то куда же мы летим, любимая?
я вижу в окно
обтекаемый силуэт твоего самолета,
ты мигаешь мне рубиновыми угольками.
и это вижу только я: взмах ресниц —
отточенный, как монетка вора, блеск зеленых глаз
предназначены лишь для меня.
даже не верится, что мы смогли
так прикипеть друг к другу – подошли
осколки двух разбитых кувшинов,
созданных на разных планетах.
в тебе было оливковое масло и молоко,
во мне – сырая нефть.
 
 
ты называешь меня маньяком,
эротическим самураем, а я выскальзываю
в метрополитен одиночества
после закрытия любви —
там я могу собраться с мыслями,
точно кот с девятью жизнями,
там я могу писать стихи. извини,
тебе сюда нельзя, но ты и не стремишься —
тебе достаточно и половины царства.
или недостаточно?
как борец, смотришь мне в ноги:
бросок, захват, двойной Мендельсон
и обручальное кольцо. но сквозь него
не пролезть верблюжонку
в царство супружеское —
он задохнется в золотой петле.
ты вздрагиваешь,
как деталь при звуке фрезерного станка.
я смотрю в твои глаза,
опускаю прозрачные письма в темную бутыль,
а за моей спиной встает зеленой стеной
цунами.
нет, не оглянусь.
 

«как здорово просто быть…»

 
как здорово просто быть,
чувствовать себя живым…
сознание чисто и безмятежно,
как небо до появления птеродактилей,
стрижей, боингов, мессершмиттов,
и ты – легкая ветка, упавшая на паутину, —
спокойно так лежишь на проводах,
точно на спине пловец:
не дергаясь, не трепыхаясь —
миллионер смысла.
и солнце светит, и растет трава, и паук,
который здесь развесил солнечные сети,
не прибежит по ложной тревоге:
его сожрали другие пауки —
до Рождества Христова.
как классно просто быть и не морочить
голову вопросом Гамлета.
заглядывать в глаза прекрасным незнакомкам,
уверенно бросать наглые улыбчивые дротики.
конечно, быть. с тобою,
без тебя.
 
 
как здорово
жевать листок сливы,
смотреть, как цветут каштаны —
монструозные канделябры
с кремовыми треугольными свечами.
объявление на столбе под легким ветром
шевелит телефонными номерами —
так сиамские дети на качелях
болтают ножками
над бетонной пропастью.
и звонок мобильника проходит сквозь голову мою,
как спица сквозь медузу.
но я прохожу – невредим.
четыре стула летнего кафе
сгрудились вместе за столом,
как знатоки что-где-когда
или медиумы, вызывая дух кока-колы.
я вытряхиваю из ума знаки вопросов,
точно сор из кармана.
мне всё равно – я только существую,
вцепился в Слово, как в дельфина;
потерпев крушение,
несусь по волнам,
соскальзываю.
 
 
как классно просто быть. шагать по мостовой,
царапать кальку времени глазами
и следы на кальке
оставлять поверх чужих следов.
простая радость бытия: банан,
пирожное с заварным кремом
и взгляд внимательный вперед —
на полминуты. мне хватит,
чтобы сохраниться.
так шахматист сметает фигурки с доски
и смотрит на лицо, отраженное в покрытии:
люстры огненный клещ;
так перезагружаешь себя.
есть несколько минут отвлечься,
обратить внимание на мир:
на весах снаружи и внутри всё идеально —
перышко колибри и гиря нашли равновесие.
это чувство есть у каждого внутри:
пустой аэродром ранним утром
и старик с растянутой кожей на шее, как у варана,
гуляет по прохладному бетону.
 

в зеленом кимоно

 
вот и заявился жаркий месяц май.
солнце-паяльник включили в розетку
и быстро проводят розовым пальцем по жалу:
нагревается ли?
а в городе царит пушистая эпидемия —
чихающая, плюющаяся.
это ветер разносит тополиный пух —
безумный почтальон в зеленом кимоно
потрошит пухлые конверты
со спорами майской язвы.
люди, точно угорелые,
несутся к отверстиям в горячем камне,
чтобы укрыться от напасти —
удушливой, щекотливой.
 
 
медленно звонят колокола собора.
тяжело и в то же время плавно,
чинно плывут по обмелевшему небу
медно-гофрированные глыбы звука.
и тополиный пух
стаей подпрыгивающих белых грызунов
движется под мелодию пухолова,
точно души призрачные плывут
на призывное «ко мне!» Бога. я представляю
миллионы сложных существ, подобных мне,
и каждое размером с пушинку.
ощущаю медленный снегопад
подобных душ… ведь правда?
зыблются, вальсируют, фыркают,
бессмысленно исчезают пуховые люди.
или я вас обманываю?
 

«веранда ломкая …»

 
веранда ломкая —
рассохшийся макет фрегата.
запах мочи, моченых яблок,
полутьма в коридоре, вешалка,
стол, обитый клеенкой, тесак,
куриное перо прилипло к лезвию,
тень оконной рамы, бронзовая чехарда пылинок,
белиберда. слова шатаются, как пьяные.
мы здесь когда-то снимали
розовую пену с кипящего варенья.
желтый эмалированный таз с родимым пятном
на внутренней части бедра.
но сейчас здесь правит бал энтропия,
скудоумие, летаргия. здесь беженцы живут
и пьют дешевое вино и поминают лихом
тот мир, что их толкнул в чужую паутину.
а дальше в коридорах запах книг,
настоянный на маслах нечитания, —
тяжелый желтый веер сов. энциклопедии,
мумии информации, крепко перебинтованные,
точно обгоревшие летчики.
усопшие невесомые мухи крючатся
в стеклянном чреве плафона.
и снова полутьма – рыхлая харя
с воспаленными веками,
злые, напуганные глаза. кислая вонь
отсыревшего белья.
напряженные силуэты,
точно чехлы для громадной гитары,
муж и жена. кто вы? кто вы?
кто мы?
здесь нас забыли, здесь нас потеряли,
зачем мы сюда забрели?
 
 
здесь твоя бабка лазила по деревьям, как пацан,
собирала вишни, груши.
здесь мы растворились друг в друге.
кристаллы сахара, «Юпи» – просто добавь воды.
помнишь?
химическая горькая сладость…
добавь немного безумия и любви
(быстрорастворимой ерунды),
любопытства – и получишь прошедшее,
волшебную чушь.
здесь нас больше нет.
жизнь после нас подобна плагиату.
 

«в ней проступала грация…»

 
в ней проступала грация
как кошка сквозь занавески.
пригласила на чай.
и вот она, долгожданная аудиенция.
но Вильгельм Телль преступно медлил,
натянутая струна впивалась в пальцы,
как струна в мыло,
и глупый шмель бился за окном в занавески.
лианы вожделения
щекотали уши, а райское яблоко – вот оно,
желанное, манящее, дразнящее – вот оно.
где же ты, змей, помоги мне…
глубокий вырез на спине – как скала,
и, разогнавшись, соскальзывал на дельтаплане,
и родинка, как гнездо ласточки в отвесном камне.
это смертельный прыжок
в неподвижное (зеленый бетон) море женщины.
мы прилипли друг к другу, словно водоросли;
объятия, поцелуи со вкусом зубной пасты,
и распахнутая дверь на балконе
втягивала нас и возвращала,
как волна прибоя – оранжевые сланцы.
а в начале был чай и несколько травоядных слов
(тираннозавры появились позже, где-то в мае),
неопытность, как лягушачья кожа,
сбросив которую мы свету являем
хитрого, хищного продолжателя рода…
 
 
шикарное воспоминание – как норковая шуба.
в ящик памяти насыплю таблеток от моли,
чтобы спустя годы не смотреть на себя сквозь дыры
в шерстяном тумане… что же здесь было?
что от моей жизни осталось?
аллея пустоты с кленовыми драконьими лапами,
с разбросанными тут и там глазами…
 

преграды

 
рассвет притянут к небесам
стальными нитями,
привинчен косыми болтами лучей,
и серые домины выступают из теней,
как крупные зубы из челюсти.
а я смотрю в потолок, и потолок смотрит в меня,
сквозь меня,
и видит книгу Рэя Бредбери и носок под кроватью,
песочная женщина лежит рядом со мной, свернувшись,
как пустыня под тонким слоем снега.
и я могу пальцем вывести на заснеженной коже плеча
«что тебе снилось, любимая?»,
нежно зачерпнуть песок из ее живота.
я чувствую свои несуществующие крылья —
или это широчайшие мышцы спины постанывают
от удовольствия? ночное море отступило,
отлив лунности и тьмы обнажил, как проказа,
бородавчатые каркасы затонувшей реальности,
нашу пустующую одежду, наши сброшенные маски.
искрят водоросли сновидений на люстре,
пучки мерцающего укропа,
и рыбки добровольных галлюцинаций
трепыхаются возле фикуса на подоконнике.
пощечины по воде.
 
 
из чего состоит моя жизнь? из любимой
женщины, но я не пускаю ее на второй этаж «я»,
где есть терраса, и грозы, и скалы.
сколько миллионов людей задумывались о жизни
и сколько тысяч записали свои мысли?
и где эти письменники сейчас —
в словах? в чужих душах?
неподобранный космический мусор
бороздит звездные эмпиреи по орбите:
гениальные свидетельства
о разуме, о глупости, о жизни.
как будто можно сохраниться в словах…
автор – лишь слепая овчарка у входа в рай.
но есть нечто, нуждающееся не в бессмертии,
но в вечной жизни – здесь и сейчас,
и это я хочу спасти.
я пишу, пока моя женщина спит,
потом лучшая часть меня спустится на первый этаж —
завтракать, любить, спорить, смеяться,
но другая, неизменная, останется на террасе
смотреть на молнии паукообразные.
может быть, на мне сидит Бог —
как наездник, как третий этаж,
но не могу запрокинуть голову…
 
 
да и что я увижу в вышине —
только неба компьютерную заставку?
надпись на звездном коврике «you are not welcome»?
но сейчас утро,
и струится розовый туман надежды,
и фонари понуро выныривают из тумана
как травоядные длинношеие динозавры.
еще один день, еще одна трещина
в пуленепробиваемом стекле террариума.
но однажды вечность не выдержит,
лопнут прозрачные преграды…
 

«женщины, которые мне снились, …»

 
женщины, которые мне снились, —
перламутровые химеры: такую создаешь не из ребра,
но из слюны, пролитой на подушку во сне,
из ресницы, из раздавленной мечты —
птенец, выпавший из гнезда
мозга.
так тело вливается в потусторонние игры,
так рождаются кентавры и горгульи,
так душа во сне зализывает раны,
причиненные явью.
и здесь возможен двойной обгон, двойной обман,
когда душа выходит из тела,
синей птицей просачивается сквозь прутья разума,
и только ангел уверенности охраняет тело.
сам же я, будто призрак короля Людовика
в ночнушке до пят,
в лунной короне, спадающей на лоб,
разбрызгиваю сознание, как яркое семя.
плыву навстречу лечебному бреду.
 

начинающий дьявол

 
прошлись по осеннему парку:
декорации скупо освещены солнцем, как на иконах,
фонари, скамейки, завихрения листьев,
темно-рыжая романтика Средневековья.
наше свидание вырисовывается
под копирку дорожек, под шорох веток,
не хватает только спичек, чтобы разжечь костер.
целуемся, не целуемся, ты в моих глазах,
как золотая рыбка внутри брелка —
мечешься, вдруг замираешь возле белка,
уперлась плавниками, как руками,
в отражения парка, в жемчужные катаракты, в облака,
катамаран заката. и птицы, как дети,
крутят черные педали…
я, точно начинающий дьявол, нелепо
похищаю твою душу и тело,
смотрю сквозь перепонки клена
на тощую и грациозную, как грязный лебедь, березу,
и неба голый широкозадый король
звенит золотой мошонкой куполов.
 
 
удельный вес твоей души так мал,
что лишь стихотворение (неугомонное перо колибри)
может сравняться с тобой.
картаво проносится трамвай —
красный перец в стакане звона,
а мы с наивной уверенностью Наполеона
шагаем судьбе навстречу
и, может быть, по невнимательности чуда
пропустим тот тоннель,
где яркий свет в конце и всё такое.