Читать книгу: «Обратные вспышки», страница 7

Саша от кого-то слышал, что десять процентов солдат возвращается домой в мешках. На вечерних поверках командир батальона выходил на сцену перед плацем и говорил о недавних случаях смерти. Одного срочника нашли в лесу истыканным ножом. Второй нарушал технику безопасности и подстрелил себя. Третий спал в техногенной зоне, и его раздавили. Десять процентов солдат. Неважно как пройдет служба, важно остаться в числе девяноста процентов. В живых.

В роте Саша разграничил всех на три категории. На тех, кто властвует и унижает слабых. На слабых, которые выполняют всю грязную работу. И на тех, кто держался особняком: не давали себя в обиду, не помыкали слабыми, но и не помогали им. Чувствительная душа страдала каждый раз, когда оскорбляли Сашу или давали несправедливый приказ. Он наливался злобой, но ответить не мог. Не так его воспитали. Отплачивать тем же гнусно, ведь если мы отплачиваем тем же, тогда чем мы отличаемся от обидчиков?

– Не хочешь мыть у нас пол? – говорил ему сержант, – так иди и напряги другого!

Сломленный безысходностью Саша побрел давить на слабого. Сельский парень, который отслужил почти год, хилый, но неунывающий. Саша как-то неуклюже угрожал ему и требовал помыть пол в комнате сержантов. Паренек с понурым видом взял швабру, ведро и пошел. Из комнаты сержантов доносились издевки, мол, он столько отслужил и позволил молодому напрячь себя. Полночи Саша ворочался, мучился совестью. Было невозможно стыдно. Как он мог так поступить? Я мог бы отказаться и все. Мог отказаться и тот парень. Мог ли?

Как-то противоестественно угнетать слабых, но и быть слабым тоже не хотелось. Армия наказывает тех, кто не грубит в ответ, не оскорбляет и относится ко всем уважительно. Здесь таких людей считают бесхребетными. Армия учит относиться к людям избирательно: слабый достоит только унижений, сильный – почестей. Все люди равные, но сильные люди равнее.

– Неробеев! – крикнул сержант.

– Чего?

– Когда солдат слышит свою фамилию, он должен отвечать: я! – нравоучительно проговаривал сержант, – Неробеев!

– Я.

На центральном проходе рассажен взвод по форме одежды номер два: шлепки, штаны и футболка. В руках у каждого иголка с нитками, китель и подворотничок.

– В каких войсках ты служишь? – не унимался сержант.

– В мотострелковых.

– В мо-то-стрел-ко-вых, – по слогам проговорил сержант, – и много ты стрелял? Вон Устюжин скоро дембелем станет, а ни разу не стрелял. Даже на КМБ не дали обещанных три патрона. Всю службу с автоматом проходил и не знает, как из него стрелять.

Устюжин – это тот сельский паренек.

– А сколько раз ты подшивался? – продолжал сержант, – сколько раз ЦП намывал и в поле капал? Ну! Так запомни, Неробеев, ты служишь не в мотострелковых войсках, а в швейных, уборочных и капательных войсках! В каких угодно, но только не в стрелковых!

Сержант назидательно прохаживал между рядами солдат и как бы контролировал процесс. Его круглая бритая голова крепилась на толстой шее, которую казалось никакими пальцами не обхватить. Грудь выпирала вперед, а ноги тяжело ступали.

– Неробеев! – крикнул он.

– Чего?

Сержант остановился и посмотрел на Сашу налитыми кровью глазами.

– Неробеев!

– Я.

– Ты чем займешься после службы?

Саша поковырял языком в зубах. Он нащупал недавно сломанный зуб и стал задумчиво сверлить его остатки. Зуб сломался от армейской еды, не то чтобы она была твердой, скорее, пустой, вываренной.

– Художником стану, – сказал он.

Послышались смешки.

– Художником? – вопросил сержант, – ничему тебя армия не научила.

К плечу Саши притронулись. Он повернулся и увидел любопытные глаза Устюжина.

– А чего нормальную работу не найдешь? – сказал он.

Устюжин не из тех, кто таит обиду. Да, Саша напряг его, но это ничего. Скоро все это кончится, скоро домой. Так он думал.

– Это какую? – сказал Саша.

– Там мужскую работу. Токарем, сварщиком, электромонтажником, хотя б.

Хотел было Саша затеять полемику да спорить бесполезно. Кого он тут хотел переубедить?

Как пришла зима, личный состав разделился на две группы: одни постоянно убирали снег, другие – ходили в наряды. Саше посчастливилось оказаться в рядах последних. Жеребьевка определила ходить в пожарный патруль. Однажды сгорел магазинчик внутри военной части. Сгорела и заброшенная казарма, и все это ночью. Решили ввести патрулирование по территории военного городка, чтобы следили за случаями воспламенения. На практике это выглядело так: два солдата с красными повязками на руке целый день слоняются от дома к дому, а ночью спрячутся и в оба глаза спят.

В напарники Саше поставили высокого и твердолобого парня. Он опережал Сашу по росту на две головы. Несмотря на скалистую внешность, парень был совсем невраждебный. Некоторые опасались его размеров, а некоторые прознавали его мягкость и порой пользовались этим. Парень этот говорил, что неважно, как проходит служба, важно, что она проходит. Спи, солдат, спокойной ночи, дембель стал на день короче. Таких большинство. Половина так точно. Никак нет. Так точно. Товарищ сержант, а можно… Можно Машку за ляжку! Товарищ сержант, разрешите…

Тоскливо. На сдаче наряда Саша уловил желание сменщиков разбавить унылые будни военных трудяг. Чем-нибудь эдаким, с дымом.

– Я могу достать вам, – сказал Саша.

Он и вправду мог. По крайней мере, так казалось. В медчасти он познакомился с братом по несчастью. У Саши была забинтована нога, а у младшего сержанта – рука. Немного разный, но схожий, недуг сдружил их. Сержант нашептал, сколько денег вертится у ребят, которые барыжат дурманом. Он и сам покупал, знает, к кому обращаться.

– Ты? Да мы и сами можем, – сказал один из сменщиков по наряду, – хотя давай, если достанешь, раскурим вместе.

После выписки из медчасти Саша регулярно встречал младшего сержанта в столовой. Так что найти старого друга по несчастью оказалось нетрудно. На обеде Саша к нему подошел.

– Здорово, малой, как нога? – сказал сержант.

– Да нормально, это, давай отойдем.

– Случилось чего?

– Да нет. Это, достанешь мне гашиша?

– А-а-а, – сержант лукаво посмотрел на Сашу, – давай я позвоню кому надо и спрошу. У тебя мой номер есть?

У него был номер. Через день Саша набрал сержанта, но тот ничего определенного не сказал. У одного нету сейчас, другой в полях и ему никак не передать, третий еще чего-то там. В общем, надо подождать. Еще через день Саше показалось, что в столовой сержант избегает его взгляда. К концу недели Саша не вытерпел и подошел к нему, но сержант отмахивался. Говорил, что сейчас вообще ни у кого нет. Сами не знают, у кого достать.

На пересмене Саша встретил тех двоих, которым обещал все устроить. Потрепанные, глаза красные, а мышцы щек неестественно напряжены. Они делились впечатлениями о том, как накурились. Без него.

Злость, обида, давление не снаружи, но внутри.

Часть 2 «Выдохные»

Сцена тринадцатая: «Грудной регистр»

Остаток вчерашнего дня я проглотил как горькую пилюлю. Это здорово, что я познакомился с Алисой. Вернее, она со мной познакомилась. Конечно, я не спросил ее имени, она тоже не спросила, как меня зовут. Но надеюсь, это действительно ее имя. Алиса. Так ведь написано на бейдже.

Грядущий выходной подсластил горечь провала с Леонидычем и эту женщину без чувства юмора. Я лежу в мягкой и теплой постели, ворочаюсь. Слышу, как гремят кастрюли на кухне, и улавливаю тонкий аромат поджаренной яичницы. Этот день полностью мой. Просидеть бы его дома в полном одиночестве. Просто лежать и смотреть в потолок. Или съездить на Невский к католической церкви. Не молиться, конечно, а встретиться с ней. Какой сегодня день недели? Не вторник и не среда.

Но у меня и так есть планы. Чтобы окончательно не порасти мхом, я записался в местный хор. Я давно не рисую, вообще не занимаюсь творчеством. Душа тоскует. А так, по-моему, тоже искусство. Хоровое. В местном доме культуре обрадовались новому лицу. Из всех, кто ходил в капеллу, всего три человека вместе со мной не старше тридцати.

Я откинул одеяло, встал и лениво побрел на кухню, потирая глаза. Мама стояла у раковины и намывала посуду. На столе тарелка с яичницей. На полу вылизанное блюдце, а рядом кот трется о мамины ноги. Мы ему так и не дали имя. Сразу после армии я подобрал его в дождливый день и притащил домой, совсем как мальчишка. Мы думали, как его назвать. Обозвать животное человеческим именем как-то странно, а для самого кота, наверное, даже низко. Кличка наподобие Мурзик, или Пушистик, или еще как-то слишком банально. В итоге мы чуть не переругались с этим делом, так и решили называть его просто котом.

– Ты только что съел все тарелку! – сказала мама и легонько отпихнула кота в сторону.

– Да он так «спасибо» говорит, – сказал я и сел за стол.

– Щас, «спасибо» он говорит, «дай еще пожрать» он говорит, – она снова задержала взгляд на мне дольше, чем обычно. Лицо ее озабочено, словно в голове засела мысль и терзает.

Она тяжело вздохнула.

Я накинул куртку и вышел. До дома культуры полчаса пешком, а до занятия еще час, поэтому растягиваю шаг, как только могу. Приятно идти под лучами полуденного солнца и легким ветерком мимо старых и новых домов. Я прохожу мимо светло-желтого дома с высоким фундаментом и спутниковой тарелкой. Мимо почерневшего и прогнившего дома с обваленной крышей. Прохожу мимо дома Валеры. Это единственный сосед, с которым я знаком.

Валера чуть старше меня. Когда я только сюда переехал, он ходил с годовалым ребенком на руках. С матерью ребенка он так и не расписался. Все тонкости его личной жизни я так и не понял. Несмотря на детство в интернате, которое он пережил, Валера всегда был жизнерадостный. Возможно, там его и научили не унывать, возможно, и не там. Еще он питал страсть к непристойным анекдотам. Однако стоило ему приложиться к бутылке, так настроение становилось мрачно-отчужденным. Под градусом вместо анекдотов он рассказывал похождения друзей детдома. Он называл всех какими-то тюремными кличками, а заканчивал истории примерно так: этого убили, этого посадили, этот повесился, а этот спился.

Я растягиваю шаг, как только могу.

В хоре почти все пенсионеры. Головы мужчин полысели, зубы сгнили, щеки одрябли, а глаза впали. Я не запомнил всех по именам. В тенорах сидел толстый кореец, который не знал ни слово по-корейски, но неплохо щеголял блатным языком. Нос его приплюснут, а переносица вдавлена. Глаза настолько узкие, что непонятно спит он сейчас или нет. Был высохший дедок, ему скоро стукнет девятый десяток, а он все ходит петь и даже выступает. Когда он с кем-то разговаривал, то подходил впритык. Все его лицо обезображено сине-красными жилами. Когда он мне что-то рассказывал, я все время отворачивался и старался поменьше дышать. Был еще полупенсионер в рыбацкой жилетке. У него пухлые обвисшие губы и нос с огромным горбом. Когда эта троица сидела рядом, хор напоминал собрание алкоголиков. Бывает полупенсионер доставал металлическую фляжку из жилетки, быстро опрокидывал в себя горючее и передавал корейцу. Тот с невозмутимым видом отхлебывал и передавал дедку. Последний немного смущался, но не отказывался.

– Гм, я помню, однажды опохмелялся на концерте, – говорил высохший дедок, – гм, я уже переодетый в костюме двести грамм на душу беру, выхожу на сцену, музыка заиграла, а я слова напрочь забыл!

– Это что, я тебе такое расскажу, – вмешивался кореец, – был я как-то в одном хоре, так там одну цацу мандраж брал перед выступлением. А у нее причуда такая, возбуждалась от этого и пока не снимет возбуждение, не сможет выступать.

– Ей как-никак ты помогал справляться с возбуждением? – острил полупенсионер в жилетке.

– Да знаешь что, – говорил кореец, – от нее все мужики бегали перед каждым выступлением! Всех затрахала!

Из теноров отличался только Сережа. Молодой парень, семейный, живет в двухкомнатной квартире с женой и маленькой дочкой. Он всегда болтал с женщинами, шутил и веселил их. Сережа обычно приходил вместе с Германом, руководителем хора, и с ним же уходил. Во время всей репетиции они часто переговаривались и юморили. Это их общие шутки, никто кроме них не смеялся.

Репетиция пройдет до самого вечера. Стоит войти в зал хоровой капеллы, день можно считать прожитым. Внутри ДК прохожу по темному коридору, затем поднимаюсь по квадратной лестнице на третий этаж. Там просторный зал с небольшой сценкой в три ступени. Первая сопрано, вторая альты, третья тенора и басы. Сбоку стояло школьное фортепиано.

Никого еще нет. Я сел на скамью и рассматривал большие черно-белые фотографии в рамках на стене. На них молодые, красивые мужчины в костюмах и девушки в платьях. Они стоят на хоровой платформе и все блестят. Их человек сорок не меньше. Когда-то хор выглядел так. Этот коллектив вымирает, лет двадцать назад в нем бурлила жизнь, а сейчас он на издыхании.

На лестнице послышался оживленный разговор. Дверь отварилась.

– О! Ты сегодня первый, – сказал Герман, руководитель хора. Он был вместе с Серёжей, – мы сегодня готовимся по полной! У нас на следующей неделе концерт, так что я надеюсь на тебя!

Он всегда оживленно жестикулировал, словно в нервном упоении, и всегда носил пиджаки. Твидовый с широкими плечами, шерстяной приталенный итальянского фасона, простой хлопковый с пестрым платком в кармане. Волосы его черные, прямые и свисали до самых плеч. Он мой ровесник.

Сережа поздоровался со мной за руку. Кожа его руки словно намазана кремом. Он всегда так робко тянет руку, будто брезгает не прикосновением, а самим рукопожатием, как приветствием. Точно для него естественней помахать рукой или даже обняться. Он выглядел как самый обыкновенный парень, немного полный, аккуратно подстрижен и выбрит, с тонкими линзами в очках.

– Выглядишь немного усталым, – сказал он мне с какой-то заботой.

Зал потихоньку наполнялся. В отличие от обрюзгших мужчин, женщины всегда приукрашивались. Скрывали морщины тональным кремом и обильными тенями, редкие ресницы – густой тушью, выцветшие волосы – броской окраской, а расслоившиеся ногти – шеллаком. Они надевали платья, сарафаны, женские костюмы и всегда разные, в противовес полупенсионеру с вечной рыбацкой жилеткой, корейцу в засаленной футболке и высохшему дедку в шерстяном свитере.

Женщины всякий раз с любопытством глазели на меня, точно я здесь впервые.

– Всем еще раз добрый день! – крикнул Герман и вышел в центр, – Анна, вы потолстели? О, Коля постирал футболку, а нет, мне показалось, – Коля – это тот самый кореец, – напоминаю, у нас на следующей неделе выступление. Ближе к дате скажу, во сколько все начнется. Выступаем в ДК адмиралтейского района, так что постарайтесь! Там соберется пафосная публика, не опозорьте меня.

– А что мы будем петь? – спросила женщина из сопрано.

– Не перебивайте меня! Я выбрал три произведения. Значит «Шанзализе», «Врунью» и «Невскую Акварель».

Раздались неодобрительные возгласы.

– Да, я знаю, эти произведения у нас плохо отрепетированы. Поэтому я надеюсь на каждого, что вы будете стараться и не будете пропускать занятия.

За дверью послышался топот ног. В зал вбежал Михаил. Он из басов. Маленького роста, худой, как заключенный концлагеря, но с довольно низким голосом. Он пробормотал извинения и протиснулся между рядами скамеек. Кстати, я тоже бас.

– И не опаздывать! – выпрыснул Герман, – да, Михаил Лаврентьевич? Мне сейчас для вас все персонально повторять? – Михаил покраснел, – знаете, сколько времени мы теряем из-за ваших опозданий! Все, начинаем распевку! Встаем! – он обнажил клавиши пианино и сел за него, – раз, два, три! И-и…

Хор запел: «Ма-а-а, мэ-э-э…»

– Стоп, стоп! – Герман перестал играть, – что это такое? Вы нормальный вдох можете сделать перед началом? Еще раз! И-и…

Хор запел: «Ма-а-а, мэ-э-э, ми-и-и…»

– Так, кто сипит? – оборвал Герман, – поем на зевке, вот так, гортань свою опускаем! Еще раз! И-и…

«Ма-а-а, мэ-э-э, ми-и-и, мо-о-о…»

– Вы можете чистые ноты брать, боже мой!? Иначе мы никуда не поедем, ни на какое выступление! Вдохнули! И-и…

«Ма-а-а, мэ-э-э, ми-и-и, мо-о-о, му-у-у».

– Хорошо! Сняли! – Герман взял полутон выше.

Хор поет.

Он взял полутон выше. Еще выше.

«Ма-а-а…»

– Всё, начали на звук давить! – Герман повернулся к хору, – горло свое расслабляем, звук должен свободно проходить, – он взял ноту и спел чистым голосом точно в унисон.

Да, голос у него замечательный. Все с замиранием слушали, когда он пропевал то, что требовал от нас. Герман мог спеть каждую партию, будь то бас, тенор или сопрано. Поразительно, что такой талант затесался среди отвратительных посредственностей, среди нас. Он еще и старался нас чему-то научить.

– Еще раз! И-и…

Хор поет.

– Хорошо, сняли! – он взял полутон выше, – без басов теперь.

Мы с Михаилом молча стояли и впитывали вибрацию высоких нот. Я задрал рукав кофты и нежно почесал прыщ, который с ума меня сводил. Михаил покосился.

– Что это, ветрянка? – прошептал он.

– Это? Нет, не ветрянка, – безразлично прошептал я.

– Просто я не болел, а то мало ли подцеплю. А чего у тебя руки в пятнах?

Михаил – бывший школьный учитель, а ныне продавец горящих путевок. Он сменил профессию из-за перестройки, были девяностые и молодому учителю сложно прокормиться, работая в школе. Все мы идем продавать что-нибудь, когда чувствуем острую нужду в деньгах.

– Сняли! – Герман встал из-за пианино и прошелся по залу, – давайте теперь «Врунью» разучим, хотя бы часть. Хорошенько потрудитесь, чтобы на следующей репетиции не повторять то же самое! Начнем с альтов, – он сел обратно, пролистал партитуру и взял аккорд.

Альты запели: «Уличили девочку во лжи-и-и-и…»

– СТОП! – Герман встряхнул руками, точно хотел ударить по клавишам, – вы вообще слышите ноты? Фальшивей некуда! Еще раз!

Запели: «Уличили девочку во лжи-и-и-и, утверждала глупая девчо-онка-а-а…»

Герман соскочил со стула.

– Надежда, что вы голову запрокинули! Эльвира Романовна, стойте ровно и не шатайтесь из стороны в сторону. А вы, извините, забыл, как вас зовут, не давите на звук! Все ноты берем плавно! Соберитесь, пожалуйста! Еще раз!

«Уличили…»

– Стоп! – казалось, Герман сейчас хлопнет крышкой пианино, – хороший вдох делаем перед началом и вступаем одновременно! Вы меня сегодня доконать решили! Еще раз!

Альты запели.

– Уже лучше. Так, вы, напомните, как вас зовут?

– Ольга Валентиновна, – скромно ответила женщина.

– Не пойте эту часть. Так, тенора, у вас вместе с басами вокализ в первой части, во второй вступаем со словами. Начали!

Они пропели отрывок.

– Неплохо, Коля, не визжи как девчонка на высоких нотах, пой как мужик. Остальные нормально, но можете лучше. Давайте еще раз!

Они спели.

– Хорошо! Вот видите, тенора стараются в отличие от некоторых! Сережа, отлично пропел! Обожаю тебя, мурашки прямо по коже, когда ты вступаешь, – они переглянулись. – Басы! Вступаем мягко, вы не должны выделяться, вы должны смягчать альтов. И-и…

Мы запели: «А-а-а-а… что-о-о на закате дня-я-я».

Герман остановился.

– После вокализа промахнулись, – сказал он, – эту часть потренируем, а так сойдет. Михаил, поуверенней! Равняйтесь на Сашу, у него лучше получается. Повторим!

Мы снова пропели.

– Нормально! Саша хорошо, все равняйтесь на него, человек недавно ходит, а поет уже смело и уверенно, талантливый парень! – после этих слов мне стало жарко, – Михаил, если вы сбиваетесь, заткните себе одно ухо! Заткните, даже если там сера. А теперь все вместе! Начали…

Так неловко, когда говорят, что я талантлив. Хочется верить, что я действительно талантлив. А почему нет? Я столько раз слышал подобное, со стороны всяко видней. Другое дело, если я сам называю себя талантливым, а все вокруг считают меня бездарностью. Но у меня же не так? Только если у меня есть талант, то почему же ничего не выходит? Значит, у меня его нет, но говорят же, что есть! Сомнение не в таланте, сомнение в том, что он помогает в жизни. Если кто-то обременен мыслью о бездарности, не огорчайтесь, талантливым людям не легче. Напротив, что знает бездарность о разочаровании? О сокрушении всех надежд? Я думал, что искусство – моя жизнь. Но моя жизнь оказалось безвкусицей, кичем.

Мысли унесли в пропасть, меня уже нет на репетиции. Я зарылся в глубинах своей никчемности. Вокруг стало слишком много пустоты. Таланты, таланты… Что бы я выбрал? Талант или бездарность?

Я выбрал…

Последние несколько лет я выбрал бездарность.

Часть хора разбирала куртки. Кореец Коля хохотал вместе с полупенсионером в рыбацкой жилетке. Высохший дедок что-то говорил Герману, напирая всем телом. Женщины расселись на скамье и разливали чай. Одна из них смотрела на меня и улыбалась.

– Внимание! Еще раз! – заорал Герман, – всех жду на следующей репетиции, их осталось всего две. Кто будет прогуливать, тот не поедет на выступление! Саша, подойди ко мне, – он махнул мне рукой. – У тебя есть костюм?

– Ну найти можно.

– Отлично! Нужна еще бабочка. Здесь есть, я дам тебе. Давай, не подводи меня! Ты нам очень нужен! Ты классный, я очень надеюсь на тебя! Тогда до встречи, – Герман протянул руку, хотя я еще не уходил.

Но все же я надел куртку и ушел.

Вот и скоротал вечер. Торопиться некуда, дома хандра, поэтому я растягиваю шаг. Я прохожу мимо домов, в которых нет знакомых. Столько лет я здесь живу, а их так и нет. Все неизменно. Знаком только с отчаянным тружеником, своим соседом. В прошлом, чтобы не превратиться в отшельника, я наведывался к нему на пьянки. Сам пил неохотно, а больше наблюдал, как алкоголь развязывает язык, и слушал откровенные истории детдомовца. Я прошел мимо его дома.

Гм, кхе-кхе, что-то в горле запершило.