Читать книгу: «Господин Уныние», страница 6

Мария Дмитриевна зашла в бокс, открыв дверь.

– Константин, почему ты кричишь? – спросила она, подходя к кровати.

– Мне никто никогда не сможет помочь! Я безнадёжен! – я сжал до боли кулаки.

– Что натолкнуло тебя на эти мысли, почему ты так решил? – аккуратно присела она с краю.

– Я хочу умереть!

– Я понимаю, что всё это очень тяжело для тебя. У тебя сильные препараты, которые могут давать такой эффект поначалу. Это нужно переждать, Константин. Возможно, сейчас кажется, что умереть легче и правильнее, чем жить в мучениях, но, поверь, ты находишься в хорошей больнице, где тебе стараются оказать поддержку. Я пока не буду ничего менять в твоих медикаментах, но скажу твоему будущему лечащему врачу, чтобы она обратила внимание на то, чтобы подобрать тебе комфортную схему лечения, ведь это очень важно.

Я слушал её, заливаясь слезами. Ну почему она так хорошо относится ко мне? Мы вроде с Эмилем только что говорили о том, что я обесцениваю себя, но осознать – не значит принять. Я просто не могу поверить, что уважительное общение является нормой.

– У тебя кровь на руках. Кажется, ты себе ладонь повредил ногтями, когда сжал её. Ладно, пойдём, Евгения Вячеславовна померяет тебе давление. Если всё хорошо будет, то дадим тебе целую таблетку тизерцина.

– Хорошо.

Мария Дмитриевна простучала неизвестный мне ритм своими фиолетовыми кедами по полу, всё ещё сидя на кровати, а потом встала, и мы вышли в коридор. Глаза слипались, но я понимал, что после этого разговора я уснуть самостоятельно не смогу. Тётя Женя померила мне давление и дала целую таблетку тизерцина, которую я запил водой. Спать хочется… Эта больница – один сплошной рассказ Чехова.

– Ну что, ты как? – заботливо спросила Евгения Вячеславовна.

– Нормально, – сказал я, томно закрывая мокрые от слёз глаза.

– Всё, пойдём ложиться, – она взяла меня за предплечье и отвела к кровати.

Эмиль боязливо смотрел на меня. Наверное, он беспокоился, что я скажу о том, что срыв случился из-за разговора с ним. Но срыв был спровоцирован не только этим. Много факторов: плохой сон, встреча с Ксенией, препараты, пребывание здесь, мои особенности характера и, возможно даже болезнь. «Да, я определённо болен», – подумал я, отколупывая засохшую рану от ожога. Кровь стекала на подушку, а я чувствовал упоение в этой боли. Скоро я усну, но жаль, что не навсегда.

Я проснулся от того, что Эмиль гремел посудой. Он, как всегда, неуклюж, но на позитиве. Несмотря на то, что сейчас утро.

– Что там? – спросил зевающий Макс.

– Геркулесовая каша, чай с молоком и сыр, – демонстративно облизнулся тот.

Я протёр сонные глаза. Почему на этот раз мне не снилось ничего? Я уже так привык к своим странным снам. Они интересны мне, и в них я обычно чувствую себя не так ужасно. Наверное, потому что в Аасте повсюду правит волшебство и чудо. Как жаль, что моё место здесь.

Я накрыл голову подушкой, пытаясь вновь забыться.

– Вставай, соня, вкуснятину подогнали. Поешь – и продолжишь спать, – сказал Эмиль.

Я взглянул на эту кашу, похожую на слюни тех бесов, что терзали мою плоть, и чуть не поперхнулся.

– Спасибо, я пас, – проворчал я.

– Максим, – потрогала медсестра за плечо моего сокамерника и тихо сказала на ушко. – Стул был вчера?

Он стыдливо прошептал ей что-то в ответ.

– А я всё слышал! Был-был у него стул, даже стол был. На весь бокс ароматами роз благоухало, – подмигнул Эмиль медсестре.

Вот ведь стукач, ничего без его ведома у нас здесь не происходит.

Эмиль наполнил ложку до краёв, поднёс ко рту и, подождав немного, громко зачитал стихи, придуманные на ходу:

 
«Нас медсёстры в больничных халатах
Каждый день заставляют ср*ть.
Вот на*ру им по центру палаты,
И забуду случайно убрать».
 

– Присоединяйся, Костян. Умеешь стихи писать? – спросил меня Эмиль.

– Умею, но… Они обычно грустные, а не весёлые.

– А ты попробуй, – он запихнул ложку в рот, стукнув по металлу зубами. – Поймай шальное настроение.

– Ну, эм…

– Давай-давай! Раз говоришь, что умеешь сочинять, то не держи в себе!

Я настроился, уселся и, подняв глаза наверх, будто ища подходящую рифму, начал парировать:

 
«Я психбольной, я психбольной.
Никто не водится со мной.
И все мои подружки —
Медсёстры из психушки!».
 

Эмиль несколько секунд смотрел на меня, как на неопознанный объект, выдавая ошибку сервера, а потом залился громким смехом, захохотал от души.

Медсестра улыбнулась.

– Гениально! Это шедевр! – захлопал в ладоши он.

Макс хихикнул.

– Так что? Признал-таки, что ты псих? Эт пра-а-авильно… – протянул Эмиль с усмешкой.

Медсестра захлопнула дверь.

– Позволь я продолжу твой стих?

– Да, конечно.

Эмиль прокашлялся и по-театральному наигранно начал читать:

 
«Я психбольной, я психбольной!
Психолог возится со мной.
Вокруг меня больница,
Ну что с таким водиться?».
 

Я повёл бровью и подумал про себя: «А он неплох, однако, в шуточной поэзии».

– Ну как? Понравилось? – спросил он, ожидая одобрения.

– Никогда не писал в таком стиле, – отозвался я. – А у тебя получается вполне профессионально.

– А в каком стиле ты пишешь, раз уж зашёл такой разговор? Интересно же!

– Я могу прочесть, но этот стих чересчур длинный. Я написал его, когда мне было… Ну… Очень плохо, – сказал я.

– Плохо, говоришь. Валяй! – скомандовал Эмиль.

Вдохнув немного воздуха и закрыв глаза, я начал читать, вдумчиво останавливаясь перед новым четверостишием:

 
Воспалённые лобные доли,
Рёбра сломаны от удушья.
Пусть сегодня ужасно больно,
Завтра будет намного хуже.
В моей комнате холод. Пусто.
Сердце замерло и погибло.
Слоем пыли на старой люстре
Воет ветер прерывисто. Хрипло.
Просыпаюсь от спазмов в горле.
Вмиг исчезла иллюзия счастья.
И в бредовой предсмертной агонии
Сигареты тушу о запястья.
Мои руки от слёз горькие.
В шрамах алых, ожогах, пепле.
Курят грустно «sobranie». Тонкие.
И в отчаянии пишут: «Где ты?»
Мои губы по-зверски голодные:
Дефицит поцелуев, творчества.
Знаю, люди – тела инородные.
В моей жизни. В любви к одиночеству.
Не ругай, я прошу, за увечья,
За страданья заблудшей души.
Я так сильно желаю встречи,
Я так сильно желаю тиши.
Нарастает молчание к сумеркам,
Дождь целует за окнами лужи.
И пусть даже во мне всё умерло,
Завтра будет намного хуже.
 

Эмиль подумал и сказал: «А ведь и впрямь напоминает состояние депрессняка… О, да! Как точно ты описал это, я будто вспомнил себя».

– Спасибо, – поблагодарил я. Но я продолжал верить, что это ложь. Люди не могут говорить о таких вещах честно. Никому не сдались мои стихи. Они даже мне порой кажутся отвратительными.

Он смотрел мне прямо в глаза, вглядывался в них с искренним интересом. В последнее время я замечаю за ним такое всё чаще, и это меня настораживает.

– Почему ты так пристально оглядываешь меня? – возмутился я.

– Потому что ты слишком талантлив для моего мировосприятия, – улыбнулся Эмиль.

– Похоже, ты забылся, приятель. Я вовсе не талантлив. Ты пугаешь меня порой.

– Разве я такой страшный, что тебе приходится меня бояться? – смутился Эмиль.

Я потупил взгляд.

– Нет. Просто это со стороны выглядит… Будто ты… Ну… – замешкался я. – Странно. Это выглядит странно.

– С чего ты это взял? Что странно? – спросил Эмиль, явно сконфуженный моим ответом.

В воздухе повисло напряжение.

– Ну, я просто не привык к вниманию к себе. Ты кажешься чересчур радостным для человека, лежащего в дурке. Твой взгляд похож на взгляд опьянённого человека. Ты не в себе.

– Ерунда! У меня гипомания, и это весело, – выкрутился он.

– Отнюдь нет. Твои нейромедиаторы тебе спасибо после этого подъёма не скажут. Ты израсходуешь весь свой запас.

– Это будет потом. Я живу сегодня, здесь и сейчас. Учись, Костян.

– Вон там север, абсолютно точно, смотри! Мох с той стороны на деревьях! Значит, запад… Ага, здесь! – увлечённо беседовал с Максом Эмиль.

– Тогда который час, если смотреть на тень дерева? – пытался понять его Макс.

– Могу сказать тебе точно! Время валить отсюда! Закончился тихий час, уже был полдник. Вот чёрт, когда же нас уже переведут в четырнадцатое отделение? – сокрушался Эмиль.

Я хрустел яблоком и, как всегда, молча наблюдал за ними со стороны. Мне уже тоже хочется в общее отделение. Большую часть времени мы просто едим, спим и сосредоточенно пялимся в стену. Только весёлый Эмиль разбавляет обстановку шутками и кривляньями.

В коридоре кто-то закричал.

– О, Антоша нас провожает! – обрадовался Эмиль, услышав вопли.

Повсюду суетливо забегали медсёстры, а он подошёл к окну и прислонился к нему носом, медленно сползая по стеклу.

– Аа-а, как же я уже устал тут сидеть. Свободу попугаям, – огорчённо мямлил в прострации Эмиль.

– Успокойся, хватит. Ты надеешься привлечь их внимание, облобызав всё больничные иллюминаторы? – буркнул я.

И тут нас заметили. Молодая медсестра зашла к нам и сказала: «Не терпится? Идём, вещи будете собирать из гардероба. Но только кровать застелите сначала».

– Ура! Довольно мучений и стенаний! Пора воссоединяться с заточёнными из внешнего мира!

– Мы теперь больше никогда не увидимся? – расстроился Макс.

– Да, мы больше никогда не увидимся, – поспешил зло огорчить его я.

– Я попрошу тётю Женю тайно передать тебе мой номер телефона, – свистящим шёпотом сказал Эмиль, изображая ладонью мобильник жестом шака.

Мы застелили постель, и медсестра помогла нам собрать зубные щётки, мыло и всё необходимое. Не остались без внимания и рюкзаки, находящиеся в преддверии бокса.

Я мысленно прощался с первым отделением, тётей Женей, Максом и Марией Дмитриевной. Я не знаю, что будет дальше, какие дети лежат в четырнадцатом, будут ли новые правила? Ну а самое главное – придёт ли Ксения Александровна? Всё это вселяло тревогу в моё тело и мысли. Будет ли мой новый лечащий врач таким же понимающим и приветливым? Я ужасно боюсь этих перемен.

Надев пальто и берцы, я подождал Эмиля, а потом с замиранием сердца вышел на улицу под руку с медсестрой. Моросил дождь, шуршали желтеющие листья на ветру, мы покидали уже родное нам здание.

– Я люблю осень, – сказал Эмиль. – Всё такое жёлтенькое, можно укутаться в тёплый свитер, шарф… И ходить, будто нахохлившийся воробей.

– Да-да, поздняя сентябрьская палитра сливается в последние акварельные вспышки угасающего солнца. Всё словно под огромным навесом ароматов прелых цветов и травы, под монархическим царствованием вдохновения и тёплой печали! А ещё под листьями не видно собачьего дерьма, – съязвил я, завернув в одну кучу все самые пафосные описания осени и всё самое отвратительное.

– Циник ты. Но, однако, очень хитровыдуманный. Ишь как сказанул, – легонько хлопнул Эмиль меня по плечу.

– Позволь заметить, что мне гораздо более приятно, когда твои руки не машут в разные стороны. Спасибо, – с серьёзным выражением лица произнёс я.

– После такого твоего выкрутаса словами, я, пожалуй, дополню своё мнение о тебе. Ты ещё и недотрога! Достал, кстати, со своей надменностью.

Я проигнорировал слова Эмиля. Не было сил больше что-то придумывать. Я истратил весь словарный запас на сентябрьскую палитру и монархическое вдохновение.

Мы подошли к синему домику. Рядом с ним была табличка с названием отделения и гадким цветком, нарисованным стойкими красками. Разве здесь так весело, чтобы цветы рисовать? Бесит.

– Мы пришли, – сказала медсестра, открывая дверь универсальным ключом.

Но отрицать глупо, что вид этого места был весьма неплох, в сравнении с первым отделением. Стены и пол были выложены нейтральной бежевой мозаикой. Мы проследовали в гардероб, где оставили одежду, а на пороге нас встретила очень неприятная женщина средних лет.

– Моем руки и дезинфицируем их при входе, – сказала она с наигранной улыбкой высоким и противным голосом.

Даже Эмиль ужаснулся, это было видно по его лицу.

– Я её не помню. Фу, какая она мерзкая, кошмар, – шепнул он мне.

– Согласен.

Мы помыли руки, налили антисептик на них из дозатора, а потом проследовали за женщиной. Странно. Тут она уже не держала нас за предплечья. Видимо, основное лишение свободы мы уже отмучили.

Мы прошли через холл с диванами. Думаю, это было место для встреч с родителями. Мы вошли в чистую комнату с коридором и входом в палаты. Тут же стояли обеденные столы и белый медсестринский пост с городским телефоном. В стене было окошко для выдачи еды, в углу стояло фортепиано, а на потолке висели бумажные журавли, которые, наверное, были сложены самими пациентами. Фортепиано больше всего привлекало меня, хоть я и не играл с самого начала своего тоскливого состояния.

– Так, показывайте рюкзаки на предмет запрещёнки, – всё так же противно высоко попросила медсестра.

Я открыл рюкзак, в котором лежала книга, некоторые вещи и предметы личной гигиены. Эмиль тоже показал ей содержание своего портфеля.

– Ага, закрываем. Щётки, мыло и шампуни я сейчас отнесу в уборную, а вот это можно хранить в тумбочке, – указала она на одежду. – Идёмте, кровать вам подберём.

Проследовав за ней, мы увидели палаты с огромными окнами и решётками на них. Всё было залито светом, пусть даже день сегодня не был солнечным. Оглядев палаты, я увидел очень много пациентов. Кто-то играл в настольные игры, кто-то читал, а кто-то общался с другими ребятами. Около входа в каждую палату стояли стулья, на которых сидели воспитатели и наблюдали за ними, не оставляя их ни на секунду без присмотра.

– Привет, Эмиль! – закричал незнакомый мне парень. – Ты как здесь оказался снова?

– Ха-ха, Витя! Ничего себе, а ты не изменился с прошлого раза! Мой любимый человек-запор! – громко поприветствовал его мой приятель с розовой макушкой.

– Так что случилось, почему опять в больнице? – немного успокоился Витя.

– А я батю ножницами пырнул, ха-ха! – как ни в чём не бывало сказал Эмиль.

Витя напрягся, с его лица постепенно сошла улыбка, но он пытался не подавать вида.

– А, л-ладно. Идём, рядом со мной как раз две кровати свободны. А как зовут твоего спутника?

– Костян, – бросил Эмиль.

– Константин, – вновь поправил его я.

Старый гоблин

В столовой громко звенели ложки. Омлет выглядел отвратительно, как белый плевок старой поварихи, приготовившей это бесформенное тоскливое месиво. Столовая будто поедала меня из металлической миски, по маленьким кусочкам, мучительно и медленно. Меня гложет чувство собственной ничтожности. Я хочу сбежать от самого себя, от своих мыслей. Я больше не могу. Не могу это выносить. Дети, словно стайные птицы на проводах, жмутся друг к другу из-за нехватки мест на скамейках. И этот шум, галдёж, доносящийся до меня эхом, просверливает дыру в ушах, как перфоратор. Это мерзко. Люди мерзкие. Стая собак, жадно жующая помои. Есть-то больше нечего. И медсёстры, пристально уставившиеся на нас хищными глазами. А взглянуть поглубже в эти глаза – ненависть ко всем нам.

Это место напоминает мне только кладбище. Загубленные души, погребённые заживо в четырёх стенах за стальными решётками, отделяющими мир безумцев от мира «здоровых» людей. Очнитесь, они живые! И я живой, к сожалению. Взять хотя бы тех девочек за первым столом. Я слышу, как они общаются. Та, что с красными волосами, заплетёнными в хвост, выглядит достаточно дерзкой. Нахальные узкие глаза, крепкое тело. Она что-то активно доказывает второй, приводя аргументы. Грустная девушка сидит позади них с безучастным взглядом. Разве они правда сумасшедшие? Разве можно держать их в таком ужасе? Кто вообще придумал запирать подростков в этой гадкой безвылазной клетке? Но была здесь ещё одна девушка. За самым дальним столом. Хрупкие ломкие волосы, выбивающиеся из хвоста, тонкие, как ветки, запястья, болезненная измождённая фигура, окутанная мраком. Она еле-еле подносила ложку ко рту, пытаясь съесть содержимое, но что-то её останавливало каждый раз, когда она делала это. Боится поправиться? Но в ней нет ни капли жира, ни одной складки! Только патологическая дистрофия, пожирающая её мышцы, вымывающая кальций из костей.

Эмиль и Витя, сидящие рядом со мной, кидались друг в друга кусками хлеба. Меня всё это бесит. Меня вымораживает до дрожи эта больница. Даже если бы я не убил себя, я бы заперся сейчас в своей квартире. В крепости, где царит только тишина, где шторы не дают свету проникнуть в комнату, где лежит на полу мой матрас, прикрытый простынёй. И гипсовый череп на полке, единственный собеседник, молчит вместе со мной.

– Что ты съел за этот ужин? – спросила меня та отвратительная медсестра, подойдя к нашему столу с бумагой в руках.

– Ничего, – сказал я, желая поскорее отделаться от неё.

– Ты на листе питания, дружок. Если ты не будешь есть, то тебя отсюда не выпишут, – пропищала она со злорадством.

– Но я не хочу это есть, – раздражённо прорычал я.

– Это никого не волнует, ты должен есть, иначе с тобой будет разбираться врач. Ты хочешь, чтобы я позвала дежурного? – она уже тоже начинала злиться.

– Нет, – огрызнулся я, запихивая в себя этот чёртов омлет.

– Умничка. Чай будешь пить? Записываю? – смотрела она на меня крысиными глазищами.

– Буду, – буркнул я.

Она сделала пометки в листе и подошла к той худой девушке.

– Что совсем не хочешь ничего? Кивни, если чай будешь, – сказала медсестра громко, будто пытаясь докричаться до девушки.

Чуть подождав, она кивнула, и медсестра записала её ответ в злосчастный лист питания.

– Она слабослышащая что ли? Почему медсестра так повысила голос? – поинтересовался я у Вити.

Оторвавшись от весёлого диалога с Эмилем, он с готовностью ответил: «Саша не глухая, она просто не разговаривает».

– А что с ней? – я с интересом оглядел Сашу, а потом Витю.

– Анорексия. Говорят, после того, как её отец застрелился прямо при ней, она очень редко с кем-то ведёт беседу, – шепнул Витя мне по секрету.

Забывшись, я открыл рот от удивления. Но тут же опомнился и закрыл. Кошмар. Что я, чёрт возьми, вообще тут делаю тогда? Я занимаю место того, кто мог бы лечь сюда и получить помощь. Таким, как она, лечение нужно больше, чем мне.

– А кто… Эти двое? – указал я рукой на девочек за первым столом.

– Это Вера и Аделя. У Веры булимия, а Аделю положили сюда из-за нарушения самоидентификации.

– Аделя? Необычное имя, – сказал я.

– Да, только не её настоящее, – хихикнул Витя.

– А почему Аделя лежит в психушке? – перебил его Эмиль.

– Врачи считают, что у неё депрессия из-за того, что родители не разрешают ей своё имя поменять. Попытка самоубийства, – с сожалением заметил Витя. – Но я не знаю, как отношусь к этому сам. В любом случае, называй её по новому имени, если не хочешь слёз.

– Ладно. Я воздержусь от комментариев.

– Встаё-ём, идём в туале-ет, – оповестила всех медсестра. – В следующий раз сходить можно будет только через полчаса, я не нанималась ходить в туалет каждый раз, когда вам вздумается. После приёма таблеток никому нельзя будет сходить, поняли? Ни под каким предлогом.

– Она тоже вас бесит? – закатил я глаза.

– По-моему, Нина Геннадьевна бесит всех, – постучал Витя ложкой по пустой тарелке с недовольным видом.

Мы встали из-за стола и строем последовали за ней.

– Звонки! – объявила девушка в синей хирургичке.

– Ура! – подскочили практически все со своих кроватей.

– Какие звонки? – спросил я у Эмиля.

– А вот такие! Просишь родителей принести телефон и звонишь им каждый вечер. Можно звонить друзьям, другим родственникам. Кому хочешь можно звонить, но только полчаса и только по мобильнику без камеры. Хотя вообще-то лучше не афишировать, что ты разговариваешь с кем-то, кроме родителей по вечерам. Все по-разному к этому относятся. Но никто не смотрит на список контактов, поэтому плевать. Я попрошу, чтобы мне дали по городскому телефону позвонить маме, она принесёт мне мою легендарную допотопную кнопочную раскладушку.

– Понятно, – кивнул я. – А почему без камеры?

– Потому что всё конфиденциально. Нельзя делать фотографии больницы и пациентов, это строжайшая тайна, – прислонил он указательный палец к губам.

– Ясно.

А моя мама даже не видела меня с тех пор, как я съехал. Я не нужен ей. Кому нужен такой ребёнок, как я? Угрюмый, загнанный в угол волчонок, который огрызается на поднятую руку, думая, что сейчас его ударят, а не приласкают. Так всегда и было. Я верил, что поднятая рука о любви, но она о ненависти.

Выйдя в коридор, где стояли все пациенты, я присел на стул. Зависть оплетала мою шею, словно тугая петля. Я хотел восстановить отношения с ней, но понимал, что это невозможно. Почему именно я? Все эти дети так радостно звонят мамам и папам, увлечённо рассказывают им что-то о своей больничной рутине, мечтая выздороветь и выписаться. А что я? Одиноко стою в стороне, боясь даже представить, какой бы была моя другая жизнь. Может быть, если бы кто-то вовремя заметил моё состояние, я не был бы здесь. Со стороны ведь виднее, легче проследить изменения эмоционального фона.

Урод… Что жалеешь себя опять? Опять заводишь этот внутренний диалог, где ты самая обиженная жертва? Заткнись, заткнись, заткнись! Замолчи, хватит! Сколько можно жаловаться, сколько можно всех обвинять?! Ты сам, сам во всём виноват, безмозглая половая тряпка! Ты обозлённый, гадкий, язвительный и постоянно на всех огрызаешься, считая, что мир тебе должен. Эмиль был прав. Был прав!

И в моей голове мелькнула вспышкой страшная картина. Я представил, что стою на улице около лужи грязи, а рядом стоит моя копия. Моё страшное искажённое зеркальное отражение со злобной нахальной ухмылкой. Он берёт меня за воротник и коленом больно ударяет в живот. Я падаю на пол, сворачиваясь в клубок, чтобы защититься от последующих ударов. Но «я», который по ту сторону зазеркалья, более жестокий и более обозлённый. Это он говорит во мне, когда я ненавижу людей, это он обзывает меня и кричит бранные слова, унижая моё достоинство, это он мой самый заклятый враг. Враг внутри меня. И он пинает меня со всей дури по спине, потом по лицу. Ещё и ещё и ещё! Пока у лежащего меня не вскипит льющаяся кровь. А после первой крови, зеркальный Константин с животной яростью вцепляется руками в мои волосы и окунает лицом в грязь. «Так тебе и надо. Вот кто ты на самом деле, свинья! Лежи в этой чёртовой грязи до конца своих дней! Ушлёпок», – он злобно захохотал и грязным берцем прижал мою голову сильнее к земле.

– Почему не звонишь? Не принесли ещё телефон?

Я опомнился. Передо мной стояла молодая медсестра, а не мой злобный клон. Я потёр пальцами переносицу, понимая, что это всё фантазии. Мне не угрожает опасность. Это разыгравшееся воображение шутит надо мной.

– И не принесут, похоже. Да даже, если бы принесли, я не стал бы звонить им.

– Почему же? – удивилась она.

– Как Вас зовут? – задал я ей вопрос, не желая давать ответ на её.

– Екатерина Фёдоровна, – улыбнулась она.

– Екатерина Фёдоровна, можно я пойду в палату. Меня клонит в сон от новых препаратов.

– На звонках мы все находимся в коридоре, в палаты заходить нельзя, мы их закрываем. Все дети должны оставаться под присмотром.

– Ясно.

– Мам, привет! Я тут звоню с городского, меня уже перевели в общее отделение, можешь принести мобильник? – позвонил Эмиль с поста. – Хорошо, я понял. Да, я кушал сегодня, омлет был на ужин. Попроси Диму прийти ко мне завтра на встречу, если сама не сможешь, ладно? Всё, я не могу больше говорить, давай, пока! – стремительно попрощался он от недостатка времени. – Я люблю тебя, мама! Целую!

– Ну как? Получится выйти покурить? – спросил я шёпотом у Эмиля.

– Да, у Димы всегда с собой сижки. Только осталось подумать, как мы тебя на улицу протащим… Ты ведь не можешь на прогулки выходить без родителей, – почесал розовый затылок Эмиль.

– М-да, план у тебя был гениальный. Я тут сдохну без чёртова никотина, – нахмурился я.

– Не парься, что-нибудь придумаем.

Во рту всё пересохло от лекарств, немного даже тошнит. Я стою в очереди с Эмилем на осмотр. Он сказал, что там проверяют на наличие новых самоповреждений.

– Следующий! – чуть ли не взвизгнула эта гнусная Нина Геннадьевна.

Эмиль с Витей зашли за дверь, где сидела медсестра. Она что-то у них спросила. Прошло секунд десять, и они вышли.

– Следующий!

Я зашёл вместе с парнем.

– Стул был? Мылись? – протараторила она.

– Был, мылся, – ответил он ей.

Она поставила около его фамилии плюсики.

– Снимай штаны, поднимай футболку. Ага. Рукава покажи. Вижу, – сказала медсестра.

– А теперь ты. К-л-ингер, – вгляделась она в мою фамилию. – Стул был, мылся?

– В первом ещё мылся. Стула не было.

– Если стула не будет три дня, то мы либо клизму делаем, либо капельки даём.

– О, нет, только не капельки, – сказал парень.

– Всё настолько плохо? – спросил я.

– Это вообще жесть, никогда не соглашайся на капли! Всю ночь будешь около белого друга бегать, – он поморщился, будто вспоминая эффект от капель.

На его руке был гипс. Упал, наверное. С унитаза…

– Ростик, не пугай ребёнка. Главное, что от запора спасают. А запоры при депрессиях – частое дело.

– Я не ребёнок, – фыркнул я.

– Лучше рукава закатай, умник, – скомандовала Нина Геннадьевна.

Я продемонстрировал ей свои шрамы и незажившие ссадины с ожогами, после чего она надолго замолчала.

– Идите.

Мы вышли из комнатушки, и я отправился в палату. Я укутался одеялом, свернулся комочком и в надежде, что вновь попаду в Аасту, лег спать.

Первое, что я ощутил во сне, было сильное покалывание в теле. Болела голова, хотелось пить. Окинув взглядом коридор, я увидел привычную пустоту белых стен. Я всегда попадал в это странное место, когда засыпал. Наамах стояла спиной ко мне, её взгляд был обращён к огромным окнам, ведущим всё так же. В пустоту…

– За мной, – сказала она, даже не обернувшись в мою сторону. – Их ещё нет здесь, но скоро сюда явятся полчища разъярённых бесов и адских тварей, – она скрестила руки на груди. – Поторопимся.

Наамах нарисовала в воздухе круг своим указательным пальцем, и он вспыхнул огнём, разверзнув объятия, превратившись в портал с человеческий рост.

– Я создала пламенный цикл, ты тоже научишься этому у Чернокнижника. Таким образом мы можем оказаться там, где нужно. Но пламенный цикл – это полуживая субстанция со своим характером. Он может и вредничать иногда, – она подмигнула мне и скрылась в алом костре, языки которого ласкали её могучие крылья.

Я робко шагнул за ней, глаза защипал густой дым, но я быстро оказался на лугу, вместе с Наа, шутом и волчицей. И без ноги. Хотя в коридоре она у меня ещё была. Мне было так непривычно и больно, что я сразу же грохнулся на землю.

– Почему мы не могли сделать этого раньше? Зачем нам нужно было переться через лес, вместо того, чтобы просто создать этот пламенный цикл, и оказаться сразу у Чернокнижника?

– Ты нахал, Константин, такую магию используют только в крайних ситуациях. В противном случае ты просто лишишься способностей. Магическую этику нужно соблюдать беспрекословно, – прорычала дьяволица.

– Хорошо, тогда другой вопрос: что это за место и можно ли как-то попадать в Аасту без этих бесовских коридоров, ведь я всегда рискую потерять вторую ногу или даже жизнь?

– Дело в том, что Ааста защищена порталом грёз, а его захватили бесы после того, как выбрались из ада, – ответила Клементина, заметив, что Наа скоро взорвётся от гнева, не выдерживая глупости моих вопросов.

– Ясно. И что нам теперь делать? Опять пешком идти?

– Нам совсем чуть-чуть осталось. Дом господина Армаэля во-он там, – подняла указующий перст Клементина.

Я посмотрел вниз. Мы находились на холме, поэтому меня пугала мысль о том, что придётся спуститься. Но радовало то, что я видел дорогу, вымощенную камнем, а недалеко и город.

– Наамах, я знаю, что мы друг другу пришлись не по вкусу, но помоги спуститься, пожалуйста. Иначе я покачусь кубарем к чертям, пытаясь сойти с этого холма на костыле.

Мне было стыдно просить, стыдно признавать свою слабость, но этому нужно учиться. Ведь так?

– Ладно, – буркнула она ядовито, но в голосе отозвалось тщеславие. Дьяволице льстило её превосходство.

Она схватила меня под плечи и потащила вверх над землёй с такой скоростью, что мне стало страшно. Я видел, как с каждой секундой земля отдаляется от нас. Она хочет специально напугать меня? Наамах остановилась, а потом, сложив крылья, в свободном падении понеслась камнем вниз. И раскрыв крылья уже у самой травы, она приземлилась и скинула меня рядом с корнями коряги. Я посмотрел на неё снизу вверх. Она улыбалась одной стороной губ, мол, видишь, как я тебя сделала, таракашка безногая? Клементина с шутом уже догоняли нас, припрыгивая по кочкам. Волчица держала равновесие, помогая себе в этом руками, вытянутыми в стороны. Она могла пройти по змеящейся тропинке, но это же не так интересно, как скакать лягушкой.

– Вот она, кузница, – обрадовалась Клементина. – Встаёшь, Константин? Пошли!

Теперь, когда мы совсем близко, слышны характерные звуки ударов металлом по металлу. Звук был громкий и равномерный, пахло чем-то очень специфичным и огнём… Огнём… Чем ближе мы приближались к открытой двери, тем сильнее лицо обдавало лёгким жаром от кузницы. Извилистая каменистая дорожка вела прямо к двери, на которой красовался боевой топор, сияющий на жарком солнце.

– Армаэль! Как давно не видела я тебя! – бросилась к нему в объятия Клементина, как только мы зашли.

– Аккуратней, тут же пламя! – расхохотался огромный добряк.

Господин Армаэль был гораздо выше и толще, чем я себе его представлял. Это был минотавр с большущими рогами и тремя пальцами на каждой руке. Из его ноздрей выглядывало золотое кольцо, а мощные копыта устойчиво стояли на дощатом полу. Он оказался не таким страшным, каким я успел создать в своей голове его образ. От него несло спиртным.

– Мун, тащи эль! – крикнул минотавр. – Выпьем за кузнецкое дело! Как говорится, кузнец – всему отец!

– Нет, спасибо, мы очень торопимся, – сказала Наа, не пылая особой любовью к дружеским застольям.

Из другой комнаты показался мальчишка с пепельными волосами. Что? Не может быть…

– Здравствуй, Константин, – улыбнулся он. – Вижу, мои старания не оказались тщетными. Ты жив. Не хочешь поблагодарить меня?

– Ах ты маленький урод! Это из-за тебя я попал в психиатрическую больницу? Я мечтал раскрошить тебя в щепки! Иди сюда, подлец! – рассвирепел я.

– Ну-ну, раскроши меня, одноногий, – он тотчас скрылся за деревянной стеной.

Клементина дотронулась до моего плеча и сказала: «Что бы он не сделал тебе, веди себя подобающим гостю образом».

– Спасибо, Клементина, что воспитываешь этого мерзавца, – оглядела меня Наамах ненавидящим взглядом.

– Не будем ссориться! Выпьем за встречу! – обнял Клементину Армаэль.

– Господин, но ведь Вы уже выпили сегодня и немало, – обратился к нему Мун из-за стены.

Я услышал, как Наа тихо выругалась, кашлянув в ладонь: «Скабрезный тартыжник!».

– Выходи, Мун, не трону. Как ты, чёрт возьми, сюда попал? – крикнул я.

Парень выглянул из-за стены и хитро сощурил глаза.