Читать книгу: «Сказки Бугролесья. Волна и Прутик», страница 2

А в какой-то раз пришли отец с Кирилл Афанасьевичем под завязку нагруженные лосиным мясом. Потом два дня парили в чугунках и горшках большие сочные куски, жарили, тушили и солили впрок. «Сохатого били!» И представлялось Фёдору, как отец и Кирилл Афанасьевич с тяжёлыми еловыми дубинами наперевес гонятся на лыжах по зимней тайге за огромным длинноногим лосем и, догнав, раздают ему увесистые тумаки. И лось, устав от погони, скидывает часть своего мяса и налегке убегает в чащу…

А потом было Рождество и Святочная седмица. Пироги и прочая вкусная снедь. Высокая луна над Великим Мхом, звон колоколов, весёлый смех. Хождения по гостям и колядки шумные с клешемской ребятнёй. Волшебное и загадочное время…

4

Память накатывала упруго и прихотливо. Подчиняясь неведомой закономерности, всплывали разрозненные события, неожиданно отчётливо, как наяву, вспоминались случайные детали, звуки, запахи. Иногда, устав от такой чехарды, Фёдор брал память за загривок и хорошенько встряхивал. Путаница прекращалась, и какое-то время всё шло своим чередом. Но вскоре, в душной полудрёме глубокой ночи, нить ускользала, терялась, и память – петляя и прыгая – продолжала вить причудливую канитель…

…На белых широких плахах половых досок затейливо переливались блики. В большой русской печи уютно потрескивали длинные поленья, по ним вилось жёлтое пламя, и, вторя ему, на полу перед печью играли отсветы. Туда же через крайнее окошко горницы падал косой луч яркого осеннего солнышка. И он тоже двигался: молодая берёзка с последним не облетевшим листом полоскала голые ветки как раз за этим окошком.

Фёдор сидел на треногом табурете возле стола, смотрел на весёлую кутерьму света на половицах и «старался не ёрзать». За его спиной на столе был расстелен широкий отрез льняной ткани, а вокруг Фёдора с куском тонкого шнура-отмерка в руках ходила мама. Тётка Прасковья сидела сбоку и время от времени подавала советы:

– Ты, касатка, от ворота с запасом бери, на вырост, и на загиб оставь… Федя, подними руку. Вот. И по спине так же…

Мама тихонько улыбалась и послушно следовала советам.

Через пару дней отрез обещал превратиться в новую рубаху. Поэтому Фёдор старался изо всех сил, пытаясь не замечать, как в проёме бокового, запечного отруба горницы «ненароком» всплывала хитрющая личность Павлушки и корчила уморительные рожицы.

Первая осень в Клешеме стыла на самом излёте. Уже появились ледяные забереги на Жур-реке, уже не таял на пожухших травах колючий иней, уже приготовил к зиме, вымел начисто пронзительный ветер-сиверко и всё Бугролесье, и далёкую тревожную синь неба над ним.

Фёдор краем глаза опять уловил движение в проёме. На этот раз из «запечного царства» выглянула соломенная кукла, а следом выскочил лоскутный заяц. Рассевшись по рукам у Павлушки, они стали увлечённо вести беззвучную беседу. Похоже, заяц решил поехидничать над заплутавшей куклой, а та готова вот-вот разрыдаться. Пытаясь лучше вникнуть в происходящее, Фёдор не удержался и чуть повернул голову в их сторону. Увидев столь явное внимание, герои с удвоенным жаром продолжили спор. И вдруг замерли.

Всё же к вниманию трёх пар глаз они оказались не готовы.

– Так-так, братец-скоморох, – тётка Прасковья упёрла руку в бок. – Памятуй, что и скоморох ину пору плачет!

Братец-скоморох возвёл очи горе, но не выдержал и рассыпался звонким заразительным смехом. Фёдор прыснул в ответ, заулыбались и мама с тётушкой.

– Ладно, Павлуха-краюха, ступай к сёстрам, скажи на стол собирать.

Кукла и заяц поклонились и поплыли к дверям в сени – обед готовился в другой части дома. Но дверь отворилась сама, и из полумрака сеней, пригнувшись, в горницу вошёл клешемский священник отец Савелий:

– Здравствуйте, православные!

Голос у отца Савелия густой и низкий. Даже сейчас, когда он был дан в малую свою силу, показалось, что по горнице прокатилась волна воздуха. Батюшка снял с головы скуфию³ и трижды перекрестился на образа. Выглядел священник внушительно: высок, под самую матицу⁴ горницы, широк в плечах и полон во всём остальном теле. Уже лет шесть, как отцу Савелию минуло пятьдесят, но до сих пор огромная сила мерно дышала в его неторопливых движениях.

– Здравствуй, батюшка! – поднявшись навстречу гостю, поклонилась тётка Прасковья. – Проходи. Милости просим к нам.

Мама тоже поклонилась, собрала отрез, сунула его Фёдору в руки и мягко сняла сына с табурета. Фёдор, до сих пор нечасто встречавший отца Савелия, робел в его присутствии. Но сейчас весёлое настроение ещё не успело выветриться, да и Павлушка нисколько не тушевался. Он отступил к Фёдору, и они хором отвесили поклон:

– Здрав-ствуй-те!

Священник широко улыбнулся.

– Добрый гость к обеду! Проходи, отец Савелий, присаживайся. А вы, ребята, пойдите к сёстрам, передайте: гость у нас – пусть здесь на стол соберут.

Тётушка была по-настоящему рада, но, видно, думалось ей, что отец Савелий пришёл с каким-то делом.

По исконной клешемской традиции отец Савелий, помимо церковной жизни, охотно, с толком и по любви решал многие мирские заботы своих прихожан. Хлопотное дело обустройства деревенской жизни в Клешеме справлял батюшка играючи, даже с каким-то азартом. И хотя почти всегда в его тёмных глазах искрилась лёгкая ирония, а в широкой окладистой бороде пряталась улыбка, быстрые решения его на поверку оказывались верными и своевременными. Батюшку Савелия в Клешеме любили. А под черной рясой, не снимая, носил отец Савелий флотскую тельняшку, и в могучей его груди жила широкая морская душа отставного канонира⁵ Южного, Его Императорского Величества, Флота.

Был батюшка Савелий Никодимович Зотов человеком местным, клешемским. Старики помнили его ещё смышлёным весёлым мальчишкой. Но, двадцати годов отроду, угодил Савелий Зотов под императорский рекрутский набор.

Уездное и даже высокое губернское начальство народ клешемский давно на примете держало – отличались клешемские смекалкой, здоровьем и грамоту знали. Ходила по уездам добрая слава о клешемских мастерах.

Вот и на Савелия Зотова в губернском разрядном департаменте посмотрели с пристрастием, опросили по полной форме и, «грамотность достойну, здоровье надлежащее и ума подвижность юноши сего» засвидетельствовав, определили на «Его, Императорского Величества, Южный Флот». И ждала Савелия долгая дорога через всю империю к южным морским границам…

Вернулся Савелий Зотов только через два десятка лет. Просоленный океанскими ветрами и пропахший порохом, не раз ходивший под смертью, с ромбом Среднего Ордена на мундире и большущим осколком в правом бедре. Отказались доктора удалять осколок – побоялись повредить артерию. Списали Савелия досрочно, а за подвиги ратные «Высшим соизволением» был произведён канонир Зотов в чин боцмана Императорского Флота, и был назначен ему «малый пожизненный пенсион». Так что появился Савелий Зотов в Клешеме хоть и хромой, но в новеньком парадном мундире и ещё полный сил.

Родители у Савелия три года тому отошли в мир иной, старшие братья с семьями подались в уездный город, а в Клешеме осталась младшая сестра Варюшка. Пребывала Варюшка замужем, и к тому времени бегало у неё уже двое ребятишек. Погостил Савелий у сестры, Звонарёвой в замужестве, покручинился на могилках у родителей, походил-посмотрел по Клешеме и решил остаться. Да и куда ему ехать, где и кто его ждёт? К осени поправил заброшенный родительский дом и зажил под родной крышей.

Года два бытовал Савелий Никодимович в одиночестве. Часто собирались в его большом полупустом доме клешемские мужики и ребятишки – послушать о жизни флотской, о морях-океанах, о кораблях, штормах и дальних заморских странах, о жестоких, не на жизнь, а на смерть, морских и сухопутных баталиях. Одарил Создатель Савелия Зотова талантом рассказчика. И какая бы разношёрстная компания ни собралась, мог Савелий увлечь любую, захватывал метким словом, заставлял сочувствовать, переживать: то грустить, а то и смеяться навзрыд. Кроме того, помогал Савелий землякам советом в трудных делах, в оформлении бумаг различных, механизмы чинил. Словом, через некоторое время уважение к Савелию возросло и укрепилось небывало. Да и поделом.

Но порой накатывала на Савелия грусть-тоска, грызли душу тревожные вопросы, снился гул такелажа и бескрайнее синее море. И, похоже, не слепой случай, а Божий промысел вёл Савелия – сдружился одинокий отставной боцман со стареньким клешемским священником Андреем Ивановичем Петровым. Стал Савелий Зотов много времени проводить в клешемской церкви. Подолгу, иногда до утра, горел свет в его горнице – это в тишине и покое опустившейся на Бугролесье ночи вели они с отцом Андреем богословские беседы. Батюшка Андрей Иванович, видимо, уже чувствовал свой срок, готовил уже и себя, и смену себе.

Так повелось, что в Клешему не скоро и священника подыщешь при надобности – дикими, глухими и странными считались эти места. Похлопотал отец Андрей за Савелия загодя – заручился поддержкой у священноначалия городского. А когда слёг на смертном одре, взял с Савелия Никодимовича Зотова обещание принять сан и попечительство над клешемским приходом. С тем и отошёл.

Савелий Никодимович Зотов слово держал крепко – уложил невыношенный парадный мундир с позолоченным ромбиком боевого ордена на обшлаге в сундук и поступил, как это полагалось, в архиерейские классы при монастыре.

Через полгода послушания и учёбы в окрестностях большого губернского города сошёлся Савелий Никодимович с бездетной вдовой и взял её в жёны. Пару раз приезжал отставной боцман с молодой супружницей на побывку в Клешему – показать родные края, с родственниками познакомить. А вскоре, с Божьей помощью, у них и детки пошли.

А ещё через год Савелия Никодимовича рукоположили в диаконы и благословили на службу в родной деревне. Народ клешемский только перекрестился: «Слава Тебе, Пресвятый Боже!» – лучшего батюшки и пожелать нельзя.

Горячо молился отец Савелий, служил Богу не за страх, а за совесть, с рвением и трепетом постигал духовные глубины. Но нет-нет да приснятся белые тугие паруса, и почудится, будто свежий зюйд-ост положил свои влажные ладони на широкую грудь канонира Зотова…

– Погоди, Прасковья Степановна, – отец Савелий по-прежнему стоял в дверях. – Спаси Бог за приглашение, да я ненадолго.

Он вновь повернулся к Павлушке с Фёдором:

– Пора, я думаю, ребятам вашим за обучение браться. И Азбуке, и Слову Божию. И устройству мира нашего, и прочему. Вот Павлушу с Фёдором вижу, а где же Степанида-краса?

Тетка Прасковья опять села у стола и сложила руки:

– В зимовке, знамо, сёстре помогает – исть варили. А не рано ли им, батюшка?

В глазах священника блеснули иронические огоньки:

– Рано снарядились, да поздно в путь пустились, – отец Савелий ещё раз улыбнулся. – В аккурат будет. Моря веслом не расплещешь. Верно, Фёдор?

Фёдор растерялся, слишком огромным и каким-то непривычным был отец Савелий. Но запрокинув голову и глядя в большие тёмно-карие глаза этого человека, Фёдор не почувствовал ни насмешки, ни высокомерия. По-хорошему, на равных и как-то тепло смотрели эти глаза. Фёдор кивнул.

– По сему, Прасковья Степановна, распорядок такой: буду ждать к себе домой малых сих по полудню во вторник и в пятницу. А в воскресенье после службы – в Храме. Ну, Храни Бог!..

…В горнице отца Савелия на стене висела большая карта полушарий.

– Павлуш, а там что? – спрашивал Фёдор, уже хихикая про себя.

– Так, шарубариев карта, – отвечал Павлуша.

Фёдор со Степанидой заливались в рукава тихим смехом, а Павлушка дул губы: ему никак не давалось новое слово.

– По-лу-ша-рий карта, тётя-мотя ты пернатая, – сквозь смех учила брата Стёпка.

Но когда появлялся священник, ребята успокаивались…

Сопя от усердия, вместе с остальными выводили они мелками витиеватые «АЗЫ», «БУКИ» и «ВЕДИ» на полированных тёмных дощечках. Хором твердили слова молитв, открыв рты, узнавали, что «мать-сыра-земля наша есть шар», что «ветра морские погоду определяют, как на море, так и на суше-материке». А ещё, очень нравилось им постигать «хитрую науку» – вязать морские узлы…

Учиться оказалось нисколько не трудно: все быстро приловчились складывать слоги в слова и считать специальные тонкие палочки. Даже интересно, словно какое-то волшебство творится, когда цепочка нестройных, написанных мелом букв-закорючек вдруг превращается в знакомое слово! И особенно манил, притягивал к себе дом отца Савелия – необычная, таинственная обстановка царила в нём, казалось, всё так и дышит приключениями и дальними странствиями.

В доме отставного боцмана хранилось много загадочных и непривычных заморских вещей: изящные металлические весы-качельки, которыми отец Савелий отмерял заряды дроби и пороху; пузатая бутылка тёмно-зелёного стекла с тонким горлышком и красочной этикеткой, где, как в маленьком волшебном окошке, открывался вид на далёкий песчаный пляж под жарким, нездешним солнцем; выгнутый полумесяцем длинный и узкий «сарацинский» кинжал с вязью узора на лезвии и причудливой рукоятью; слегка изогнутая, надраенная до солнечного сияния, с шариком—набалдашником на конце и прочной цепочкой боцманская дудка-свисток…

А в дальнем углу горницы возвышался громоздкий, доверху заваленный книгами, самодельный стол-бюро. Книги стояли рядами и лежали стопками, толстые и тоненькие, новые и совсем древние. И не только церковные. Имелся там и «Морской Устав», и совсем непонятный, но с красивыми картинками разноцветных флажков англицкий «Свод Сигналов»… А над столом, на небольшой ажурной полке, летел неведомо куда под льняными парусами маленький галеон, а рядом поблёскивал медью настоящий секстант⁶…

5

Следом на поверхность памяти выскользнула первая клешемская весна.

…Большая куча щепы и опилка благоухала недалеко от Фёдора свежей сосновой смолой. Вокруг на разный манер стучали топоры, хрустели острыми зубьями пилы, шелестели стружкой рубанки. Щепу огромной берестяной корзиной таскал из дома Семён. А Фёдору и Павлушке было поручено другое ответственное дело – специальными деревянными скребками они очищали широкие жёлтые кирпичи от старого раствора. Иногда глиняный раствор не поддавался скребку, и приходилось брать кирочку – особый молоток для кладки печей – и уже им отбивать непослушные куски. Занятие в общем не тяжёлое, но однообразное, и в перерывах, которые становились всё длиннее, Фёдор с Павлушкой вытаскивали из кучи щепку побольше и придумывали, какой из неё можно вырезать кораблик. Или начинали «пулять» друг в друга мелкими камешками сухого раствора. Однако когда из дома появлялся Семён, приходилось опять браться за работу. Несмотря на это, настроение оставалось хорошим.

Человек двадцать клешемских мужиков бойко крутились около дома. Кто-то зарубал пазы и углы на ошкуренных сосновых брёвнах, что были раскатаны на широком дворе. Кто-то расклинивал сруб и удалял из него прогнившее бревно, кто-то сидел наверху, среди оголившихся стропильных рёбер крыши. Работа ладилась споро и задорно. Мужики то и дело перебрасывались шутками и посмеивались друг над другом…

Родители Фёдора ещё до Пасхи выбрали из двух пустовавших домов один. Остановились на том, что поменьше – он лучше сохранился и стоял ближе к Жур-реке. Штабель отборной сосны, которую заготовили и вывезли с Тёплых Бугров ещё зимой, ждал своего часа за поветью на заднем дворе.

Ходовы наведывались к выбранному дому, прикидывали и примерялись, с чего начать. Дом был старый и лет пять уже стоял без хозяев. Во влажных сенях томился спёртый прокисший воздух. Неуютно пахнуло на Фёдора заброшенностью и остатками чужой неизвестной жизни: лопнувшая лавка и скособоченный стол в горнице, ветошь по углам, черепки битой посуды и развалившееся устье печи в зимней избе.

Потрудиться над восстановлением дома предстояло порядком. Главная удача заключалась в том, что сохранились, оказались совершенно не тронуты тлением три нижних, окладных, венца. Они по клешемской традиции были срублены из долговечной лиственницы. А вот крышу, стропила, печи и почти всю хозяйственную половину следовало основательно ремонтировать.

Решили, как и полагается, «плясать от печки». Их две, и обе нужно разобрать по кирпичику, кирпич вынести во двор, очистить. И уже после этого из очищенных пористых красавцев сложить печи заново. Отец и Семён, чумазые, в пыли и саже несколько дней возились с разборкой. Пыль в избе стояла густой завесой, выныривая из этого тумана, они несли кирпичи в дальний угол двора, складывали тремя рядами на приготовленные старые доски. Получалась сплошная кирпичная стенка в пол сажени высотой. Фёдор и Павлушка брали сверху по одному кирпичу и обречённо шоркали их скребками. Мама с Дашкой собирали по повети и чердаку разный хлам и стаскивали его на огород за домом, чтобы потом сжечь. Дела хватало всем.

А вчера, в конце воскресной службы, стоя на амвоне⁷ и уже заканчивая проповедь батюшка Савелий сделал паузу, окинул паству взглядом и продолжил своим густым басом:

– …Ну что, православные! Общее дело литургии святой мы с вами справили. Должно нам и в мирской жизни поступать по совести и творить дела добрые. Вот Ивану Ходову дом подновить требуется. Так что завтра, кто срочными делами не обременён – добро пожаловать. Куда идти, все знают. С Богом!

Народ одобрительно зашумел и стал расходиться. Фёдор посмотрел на отца и понял, что тот и смутился и обрадовался одновременно. Даже как будто слегка покраснел.

И вот сегодня утром отец, дядя Кирилл Афанасьевич, Семён и Фёдор сидели на одном из брёвен возле дома и наблюдали, как собирается народ. Точнее, мужская его половина. Мужики шли с топорами, несли пилы, тёсла⁸, напарьи⁹ и прочий плотницкий инструмент.

Кирилл Афанасьевич и отец поднимались навстречу и здоровались с каждым за руку. Вскоре чуть в стороне от них, образовалась небольшая задорная и шумная толпа. Там оживлённо о чём-то беседовали, посматривали на дом, показывали руками то на крышу, то на стены, и, кажется, чего-то ждали.

Отец вопросительно глянул на Кирилла Афанасьевича. Тот усмехнулся:

– Погодь, сейчас Емельян Петрович подойдёт. Да, кажись, вот и он.

С «верхнего» конца Клешемы по улице к ним бодро шагал невысокий коренастый мужичок лет шестидесяти. Сдвинутый на затылок картуз, взъерошенные светлые волосы, торчащая клочьями в разные стороны куцая борода, нос сапожком, загорелое, изрезанное сетью «улыбчивых» морщин лицо. И сверкающие небом голубые глаза – молодые и весёлые.

– Здарова, Кирилл Афанасьевич! – крикнул он ещё издалека.

– Утро доброе, Емельян Петрович!

Емельян Петрович подошёл ближе, пожал руки отцу и дядюшке. Глянул в сторону мужиков:

– Здарова живём, работнички!

Мужики нестройно загудели в ответ. Емельян Петрович прищурился и призывно махнул рукой:

– Мишка, Сашка!

Повинуясь отцу, из толпы друг за другом вынырнули два дюжих молодца. Емельян Петрович вытащил из-за пояса небольшой ловкий топор, попробовал пальцем лезвие – острое ли – щёлкнул по нему. Лезвие в ответ тонко зазвенело. Он поднёс топор к уху, некоторое время послушал, подмигнул отцу:

– Ну что, хозяин, пойдём, посмотрим, что там у нас.

Довольно долго Емельян Петрович (на подхвате с отцом, Кирилл Афанасьевичем и двумя сыновьями) обследовал дом. Казалось, он ощупал каждое бревно: то постукивал по ним обухом своего топорика, то делал затёски, тщательно изучил окладные венцы, возился в подклети, затем велел поднять «чистый» пол в горнице и смотрел там, шуршал и кряхтел сначала на чердаке, а затем залез и на крышу. Наконец, он закончил и спустился вниз.

– Ну, картинка такая нарисовалась…

Емельян Петрович Рябов был плотником от Бога. Несть числа избам, амбарам, баням, что вышли из-под его топора. Добрая слава об искусном мастере ходила далеко за пределами Клешемы. Емельяна Петровича сотоварищи приглашали ставить дома, возводить и обновлять храмы. Последнее время сам он почти не рубил, больше расчерчивал и прикидывал углы, сложные сочленения и общую «хонструхцию». Так и теперь: разбив мужиков на группы и определив каждой группе работу, Емельян Петрович ходил между ними и поглядывал, как и что делается. По необходимости он снимал замеры, размечал линии рубки, подсказывал, где и как удобней подступиться. От его острого намётанного глаза не ускользал ни один недочёт. То тут, то там раздавался высокий, с хрипотцой голос:

– Ага, смотри, тот край выше увёл. Чуток сними – и порядок. А то плотно не сядет. А ты, Сергий, здесь аккуратнее! Против «шерсти», в задир, не бери. По волокну прикидывай – не сколи лишку. Вон, лучше стамеску возьми…

Только изредка, в самых ответственных случаях, вытаскивал Емельян Петрович из-за пояса свой топор и в несколько точных и выверенных ударов затёсывал «хитрые» места. Мужики лишь пожимали плечами:

– Силён же ты, Петрович! Мастер!

Петрович таял в широкой улыбке и хихикал:

– Чтобы рубить метко, нужна сметка. Кумекать надобно «шариком», а не токмо шапку носить…

Через три дня дом был готов. Белел новеньким крыльцом и полосами свежих брёвен в сером срубе. Заново проструганные полы и внутренние стены светились. До этого просевшая над поветью крыша распрямила хребет и блестела на солнце сырым ещё осиновым тёсом. Торжественно и гулко разлетался звук шагов по пустым, свежим и опрятным клетям и горнице. Стал дом помолодевшим, заново родившимся. Весёлый задор строителей как будто передался дому, и он, вобрав в свои стены смех, голоса и удары топоров, словно весь напружинился, налился энергией и беззвучно радостно звенел.

Оставалось только печи сложить.

Доля очищенного кирпича, к стыду Фёдора и Павлуши, оказалась невелика. На подмогу пришли Семён и мама с Дашей. А отец с Кирилл Афанасьевичем тем временем занялись приготовлением раствора: предстояло привезти глины и песку, глину замочить на несколько дней и только после этого смешивать песок и глиняную няшу в неглубокой вырытой у дома яме. Песок и глина тоже не всякие годились. За тем и другим ездили на телеге в надёжные разведанные места, версты за две от Клешемы.

Когда почти всё было готово к кладке печей, наведался к ним в гости с «проверкой» отец Савелий. Походил по дому, придирчиво осмотрел, потрогал новые венцы своими большими ладонями: «Вот и славно». Потом, уже на улице, когда Ходовы вышли проводить батюшку, священник положил руку отцу на плечо:

– Да, Иван Фёдорович, с печами голову не ломай. Завтра придёт к вам Захар Петров – будет класть. Вы у него на подхвате. А там он скажет, что и как.

– Так, батюшка, – отец растерялся, – печи я и сам могу. Осилим.

Священник привычно чуть улыбнулся:

– Осилите, Иван, не спорю. Но Захар, почитай, всей Клешеме печи клал, такого печника ещё поискать! Да и должно ему – епитимья¹⁰ такого рода назначена, греховоднику. Так что будут у вас печи форменные, по образу и подобию. Но чтоб ни пива, ни медовухи Захару – ни-ни!

Отец посмотрел на маму, снова на священника, чуть помолчал и махнул рукой:

– А, ладно.

– Вот и славно! – батюшка Савелий отошёл на шаг и широко перекрестил Ходовых. – Храни Бог!..

Захар Петров оказался высоким, сухим и мрачным. Зыркал исподлобья и почти не разговаривал: подай то, принеси это. Во всяком случае, поначалу. А на одном из перерывов в работе Захар взял и рассказал такую бывальщину, что все за животики похватались. Даже мама засмеялась, отвернувшись и прикрываясь платком. Но на «дымовое», когда последний кирпич лег на своё место в трубе, а в обеих печках загудела тяга, и затрещали поленья, мама к столу с угощеньем вынесла кувшин брусничного морса:

– Извини, Захар, сам знаешь…

Перед Троицей Ходовы заселялись в отремонтированный дом. Собралась почти вся Клешема: батюшка Савелий торжественно освятил жильё и поблагодарил народ за доброе дело. Во дворе сколотили длинные дощатые столы, накрыли чем Бог послал и угощали работников и прочих желающих: спасибо тётушке Прасковье и её дочери Анастасии – помогли маме у печи справиться.

И вот он, свой дом! Непривычный, ещё не обжитой, но долгожданный и уже полюбившийся. Светлый и чистый. Легко дышится в нём и сладко спится! И каждое утро как праздник – вскакиваешь и бежишь навстречу новому дню, навстречу новым добрым событиям, навстречу лету! И так здорово пахнет свежетёсанными сосновыми брёвнами и не до конца просохшей печью: смесь терпкого запаха липкой смолы и сохнущих белил. И все рядом: мама с отцом и Семён с Дашкой. А за окнами блестит Жур-река и стоит красивая, ладная деревня Клешема…

А впереди росло, ждало и манило первое клешемское лето, по-настоящему счастливое и радостное…