Читать книгу: «Один и ОК. Как мы учимся быть сами по себе», страница 2

Я никогда не мечтал быть один. Никогда не мечтал о том, чтобы дружба, а не партнерство или семья, стала для меня важнейшей формой близости. Тем не менее, мне нравится моя жизнь, нравится круг близких мне людей, нравится моя квартира с заставленной растениями террасой, нравится время, которое я могу посвятить путешествиям, приготовлению ужинов для гостей или долгим прогулкам. Нравится, что есть место для таких проектов, как этот сад у Липницзе. Даже без любовных отношений жизнь часто кажется мне наполненной. И все же остается лакуна, осадок тоски. Иногда, на короткое мгновение, мне хочется, чтобы у меня был партнер – тот, с кем я проводил бы спокойные выходные, кто утром просыпался бы рядом, а вечером спрашивал, как прошел мой день; тот, кому бы я говорил, когда вернусь домой, кто обнимал бы меня, когда мне грустно. Часто я задумываюсь, не упускаю ли я чего-то принципиально важного, сам того не желая признавать. Не приучился ли я жить один настолько хорошо, что уже не замечаю одиночества? Не держится ли хрупкое равновесие моей жизни на вытеснении тоски и на подавлении желания – тех чувств, которые я не осознаю?

В отношении знаменитых слов Джоан Дидион – «Мы рассказываем себе истории, чтобы жить»¹⁶ – эссеист Мэгги Нельсон пишет, что эти истории, «может, и помогают нам жить, но также они ограничивают нас». Она замечает: «В попытке найти смысл в бессмысленных вещах, они искажают, кодифицируют, обвиняют, возвеличивают, ограждают, пренебрегают, предают, мифологизируют»¹⁷. Затрудняюсь сказать, насколько она права, но уверен, что истории, которые мы себе рассказываем, мы каждый раз должны проверять: до сих пор ли они нам подходят? Иногда нужно от них отказаться, чтобы рассказать заново и иначе.

Какое бы объяснение своей жизни в одиночестве я ни находил, меня смущала эта упорная презумпция собственной пассивности. Получалось так, будто со мной что-то «случилось». Но разве не может быть так, что я искал эту жизнь в одиночестве? Или, по крайней мере, ее искала часть меня, та часть, на которую я не люблю смотреть? Та часть, которая боялась оказаться раненой, что в отношениях неизбежно; которая хотела избежать затяжной депрессии после их возможного разрыва и не была способна выносить необходимые компромиссы, трения повседневной жизни. То есть та часть, которая не подпускала к себе многих людей. Может быть, я жил один, потому что хотел жить один.

Но можно ли действительно жить полноценной жизнью без романтических отношений? Способна ли дружба удовлетворить потребность в близости? Насколько прочна такая модель жизни? И как быть, если в какой-то момент большинство друзей найдут себе партнеров, а у тебя возникнет ощущение, что в своей «жизни-одному» ты остался совсем один? Иными словами, как научиться жить одному, не испытывая боли и не обманывая себя? Это вопросы, на которые я не знал ответа.

Мы проработали над садом до самой зимы. Выкорчевали туи, расчистили участок и разделили его на травяные и цветочные зоны и ниши для грядок и плодовых деревьев. Улучшили почву, разместили по периметру душистый боярышник, сирень, вейгелу, иргу, черную бузину, краснолистную алычу и старый добрый садовый жасмин. Посадили бесчисленные луковицы цветов. Мы выбрали дикие тюльпаны, нарциссы, пушкинии, подснежники, крокусы и весенники, морозники разных сортов, кавказские незабудки, травы, папоротник, дикий фенхель, быстрорастущие перовскии, тенелюбивые астильбы и много других неприхотливых многолетних растений.

Все эти усилия вознаграждались приятным чувством. Люди, как пишет в книге «Сады» культуролог Роберт Харрисон, созданы не для того, чтобы наблюдать злобу, смерть и бесконечные беды собственной истории. Они возводят сады как убежище от суматохи времен. Именно потому, что мы брошены в историю, нам нужно возделывать свой сад – чтобы найти в себе целительные силы, сохранить человечность¹⁸. Возделывая сад, не знаешь, что принесет будущее, каким станет этот участок земли через несколько месяцев, лет или десятилетий. То, что посадишь и посеешь, взойдет ли, зацветет ли? Закладываешь чему-то основу, поливаешь, удобряешь, пропалываешь, учишься сталкиваться с неудачами и отпускать их. Садоводство – это не только слово, но и вполне конкретный акт надежды.

Возможно, в конечном счете, это одна из причин, почему мы культивируем дружбу, особенно живя в одиночестве: чтобы не потерять опору в реальности, чтобы что-то противопоставить течению времени и разгулу энтропии, чтобы сделать завтрашний день возможным. Разве дружба не заключает в себе упражнения на уверенность, разве она не учит нас отпускать и принимать? Разве не помогает она представить будущее, которое уже невообразимо перед лицом гнетущей реальности мира, или хотя бы не потерять ощущение, что такое будущее возможно и наши действия хотя бы на что-то влияют? Я затруднялся сказать, верю ли в это – или только хочу в это верить.

The Kindness of Strangers

Существуют различные виды гордости¹⁹. Некоторые из них благотворны. Другие чинят серьезные препятствия в жизни. Я редко горжусь своей работой, как бы с ней ни мучился и чего бы в ней ни добился. Я не перечитываю тексты после публикации или, по крайней мере, еще несколько лет, пока не почувствую, что их написал кто-то другой – пока не пройдет столько времени, чтобы они в каком-то смысле действительно были написаны уже кем-то другим. Мне почти никогда не удается по-настоящему гордиться жизнью, которую я построил, хотя достиг многого из того, к чему стремился, и понимаю, что некоторую гордость нужно испытывать – по крайней мере, в знак благодарности.

При этом мне знакомы негативные разновидности гордости – гордыня, которая держит внутренний мир под замком и не дает показывать людям свои чувства. Не замечать трудностей. Смотреть вперед и двигаться дальше. Сохранять самообладание. Это помогает держаться на плаву в сложных ситуациях – во всяком случае, так я себе говорю. Но такое поведение постепенно превращается в тесную вторую кожу. Становится все труднее признаваться себе в чувствах, которые испытываешь, и все легче – вытеснять их. И то, о чем ты на самом деле знаешь, но знать не хочешь, продолжает накапливаться, причем настолько, что груз этого знания причиняет боль.

Неужели я слишком горд, чтобы признаться себе: жизнь в одиночестве дается мне гораздо труднее, чем кажется? Что, если я страдаю от этого больше, чем признаю, и на самом деле хочу чего-то другого? Другими словами, не гордость ли мешает мне признать, что иногда я чувствую себя одиноким?

В очередной раз перелистывая любимые книги, я натыкаюсь на подчеркнутые места. «Сейчас ему кажется, что он в большей степени пишет без прикрытия… Он признает это без самодовольства, каким нередко сопровождаются декларации независимости, и без показной печали, с какой признаются в своем одиночестве»²⁰. Это цитата из автобиографической книги Ролана Барта. Подчеркнул я эту фразу, видимо, уже давно, однако такое ощущение, будто читаю ее впервые.

В размышлениях Мэгги Нельсон о конце любовного романа и силе притяжения синего цвета мне попадается следующее предложение, выделенное бледным неоново-розовым: «Я пытаюсь, и уже давно, найти достоинство в одиночестве. Мне дается это с трудом»²¹. Рядом с выделенным фрагментом стоят три восклицательных знака. Похоже, когда-то я увидел себя в лаконичной мысли Нельсон. Так ли это сейчас?

И, наконец, обратившись к эссе Маргерит Дюрас «Писать» об одиночестве писателей, нахожу следующий пассаж: «Оказываясь один, тут же погружаешься в неразумие. Вот во что я верю: человек, предоставленный самому себе, всегда отмечен безумием, поскольку ничто не защищает его от приступа собственного бреда»²². Когда я читаю эти строки, мое сердце бьется чуть быстрее. Непроизвольные волны узнавания, бьющиеся о толщу сопротивления. Сохранять самообладание, смотреть вперед.

Если честно, мне не хотелось ехать в Швейцарию. Один из отелей в Люцерне пригласил меня на трехнедельную резиденцию. Немного подумав, я согласился. Мне нужно было время для письма, я еще не бывал в окрестностях Люцернского озера, а сама идея вырваться из серого берлинского января казалась благодатной. Но теперь мне уже не было до этого дела. Мне не хотелось ни встречаться с людьми, ни даже выходить из квартиры.

Идея резиденции привлекла меня еще и потому, что несколькими месяцами ранее я прочитал роман Аниты Брукнер «Отель “У озера”», очень мне полюбившийся. Мой друг-британец испытывал похожие чувства, и мы не уставали обсуждать эту книгу начала восьмидесятых. Эдит Хоуп, автора любовных романов из Лондона, друзья на неопределенный срок отправляют в элегантный старомодный отель на озере Леман, чтобы помочь покончить с рискованной и непристойной связью с женатым мужчиной. В центре этой удивительной книги, перечеркивающей привычные романтические нарративы, стоит осмысление героиней своего социального статуса одинокой женщины на пороге сорокалетия. Не могу объяснить, почему меня, гомосексуала, так впечатлил этот роман. Возможно, потому, что, обладая столь мрачной сердцевиной, он с невероятно тонким юмором обыгрывает многослойность изоляции от общества, основанного на институте брака. Вопреки всем проявлениям слабости и печали, Эдит – чрезвычайно сильный человек. Она в итоге создает собственное пространство в обществе, где ей было уготовано лишь тесное местечко. Меня это вдохновило. И я все время думал о жизни Эдит в элегантном отеле, о большом швейцарском озере и о заснеженных горах на горизонте.

Мне всегда нравилась Швейцария. Один-два раза в год я бываю в Цюрихе по работе. В Женеве я написал несколько глав второй книги. Одно лето я провел в Лозанне с Давидом, моим бывшим спутником жизни. Другой мужчина пару лет спустя пригласил меня в Санкт-Мориц, где мы пробирались по снегу на ужин в дом коллекционера, в гостиной которого висела самая большая картина Баския, которую я когда-либо видел. В Базеле я писал о художественной ярмарке, а в Вале – выступал на литературном фестивале.

Иногда эта страна казалась мне воплощением рекламных обещаний, завораживавших меня по телевизору в детстве, которое пришлось на восьмидесятые. Все такое чистое и в достаточной мере прогрессивное, все излучает упорядоченный лоск благосостояния. Так мне казалось, хоть я и понимал, что поддаюсь совершенно недопустимой идеализации.

Надо было учитывать, что в это время года я редко бываю здоров и куда-то ехать мне будет тяжело. За несколько недель до поездки вернулось чувство, которое регулярно настигает меня к концу года. Оно возникает, когда дни становятся настолько короткими, что приходится вставать из-за рабочего стола не позднее трех часов дня, стремясь успеть получить хоть небольшую порцию света во время прогулки в парке. Когда зима заявляет о себе, приближается мой день рождения незадолго до Рождества, а затем наступают и сам сочельник, и новый год, и нескончаемые месяцы темноты. В это время я особенно остро сознаю, что живу один.

Это чувство начинается со смутного ощущения, некоего беспокойства, желания чего-то, к чему я затрудняюсь подобрать слова. Когда оно наступает, я работаю еще больше, гуляю по городу дольше обычного, чаще хожу на концерты, балет или в кино, принимаюсь за толстый роман, который не дочитываю, ищу идеальные подарки крестникам на Рождество, варю джем из апельсинов, мандаринов или лимонов Мейера, чтобы потом раздать его, пеку панеттоне и штоллены для друзей и сам съедаю больше, чем хотел. Уже несколько лет подряд я в преддверии Рождества ставлю елку и обвешиваю ее сверкающими шарами и украшениями до тех пор, пока она не становится похожа на какой-нибудь роскошный парижский наряд с полотен Джона Сингера Сарджента или Джеймса Тиссо. Сегодня мои елочные игрушки пылятся в кладовке.

Иногда эта повышенная активность помогает, а иногда приобретает навязчивый, маниакальный характер и грозит обернуться психическим состоянием, которое само по себе еще не депрессивное, но может инициировать депрессию и, если не быть начеку, подчинить себе всю мою жизнь на недели и даже месяцы. На этом этапе все вдруг кажется зыбким. Самообман, державший меня на плаву целый год, рушится. Сознательное забвение, на котором строится жизнь большинства из нас, дает сбой. Не могу описать это лучше. Похоже на потерю важной фантазии. Перестаешь верить, что жизнь, которую ты проживаешь один, – хорошая жизнь.

Эта фантазия о хорошей жизни – не индивидуальная фантазия. Это коллективный конструкт, разделяемый многими из нас, фикция, которую раз за разом ставят и исполняют в обществе: это делаем и мы сами, и люди, которых мы любим. Даже если сознательно от нее отстраняться, каждый день будешь находить оставленные ею следы в душе. Часть этой фикции – сложный фантазм благосостояния, а именно вера в то, что мы сможем хорошо зарабатывать своим трудом и что, приложив необходимые усилия, каждый из нас достигнет определенного благополучия. Среди других аспектов – отлаженные любовные отношения и создание семьи; зачастую они имеют еще больший вес, не в последнюю очередь потому, что реже подвергаются сомнению, более естественно входя в генетику социальной жизни.

Этот фантазийный конструкт хорошей жизни – обещание, за которое мы цепляемся, несмотря на массу доказательств его невыполнимости для многих. Американская философ Лорен Берлант полагает, что оно лишь ставит преграды на пути большого количества людей, поскольку в современном обществе такая жизнь зачастую просто невозможна. Берлант назвала это явление характерным для нашего времени «жестоким оптимизмом»²³. Иногда повседневная жизнь напоминает тренинг по выживанию, который уже не позволяет реалистично планировать будущее. Нам остается лишь фантазировать о нем²⁴. Это не патология, а адекватная реакция на мир, которая делает сносной жизнь, постоянно сталкивающую нас с противоречиями, трудностями и амбивалентностью²⁵.

Мрачное настроение, типичное для конца года, во многом связано с тем, что мой внутренний жестокий оптимизм рушится по мере того, как общество начинает с упоением предаваться празднованию хорошей жизни. Я чувствую себя неудачником. У меня нет партнера, а писательские будни часто протекают под знаком экономической нестабильности. Всюду я сталкиваюсь с тем, что приходится обходиться без двух основных составляющих фантазии о хорошей жизни: благосостояния и счастья любви. Я понимаю, как жестоко по отношению к себе держаться за веру, что однажды все будет иначе. Мне никогда не бывает так одиноко, как в конце года.

Это одиночество никак не связано с тем, как я провожу праздники. В тот год я тоже общался с друзьями, родителями, братьями и сестрами. Сочельник, как это нередко бывает, я провел с Мари, одной из самых давних подруг, с Олафом, ее партнером, и их сыном Джоном, моим крестником. На Рождество я приехал на мексиканский рождественский обед в дом Эми и Даниеля, где было множество забавных детишек, а затем отправился на ужин к Карстену и Хэрриет. Новый год я встретил на вечеринке у Рабеи и Давида. Мое чувство одиночества не связано с тем, один я по факту или нет. Это сезонное одиночество, симптом периода, когда не удается осознать того, что я обычно понимаю: я, может, и не веду общепринято хорошую жизнь, зато веду жизнь насыщенную, увлекательную, полную других видов благополучия и любви.

Думаю, многие люди, живущие в одиночестве, чувствуют себя именно так. Уже первые рождественские огни на улицах запускают в человеке психическую динамику, от которой трудно избавиться. Инстинктивно возникает ощущение, будто этот мир принадлежит другим: влюбленным, матерям и отцам, бабушкам и дедушкам. Ролан Барт называл это чувство некой формой «философского одиночества», возникающего при выходе за пределы социальных систем и категорий: «просто я не вступаю в диалог… Взамен общество подвергает меня причудливому вытеснению под открытое небо: никакой цензуры, никаких запретов, я только отстранен a humanis, удален от всего человеческого неким молчаливым декретом о незначительности; я не вхожу ни в какой перечень, мне нигде нет приюта»²⁶.

Несмотря на такое настроение в конце года, я отправился на Люцернское озеро. Потребовались некоторые усилия, чтобы организовать поездку, собрать чемодан и попросить Тима, соседа, забирать мою почту. Но я решил, что время в Люцерне пойдет мне на пользу.

Отель «Бо Сежур»²⁷, расположенный прямо на берегу озера, оказался еще очаровательнее, чем я представлял. Два владельца сделали все, чтобы оправдать обещания, заложенные в названии отеля. Я был тронут их великодушием. Они оборудовали для меня небольшой офис и выделили номер с видом на озеро и горы. По утрам я наблюдал восход солнца, не вставая с постели. Когда я сидел на балконе и курил – так и не смог бросить, начав снова четыре года назад, – я видел большие белые пароходы, плывущие по тихой воде, смотрел на залитое солнцем зимнее небо и заснеженные горы (Пилатус, Бюргеншток, Риги) и не мог поверить, как прекрасен мир: исключительно, невообразимо прекрасен. До чего утешительно!