Читать книгу: «Пулеметчик»

Шрифт:

* * *

Громадная благодарность:
Александру Башибузуку за животворящие пендели,
Андрею Кокореву за бесценные советы по жизни и быту начала ХХ века (кто не читал «Повседневную жизнь Москвы» – рекомендую),
Алексею Вязовскому и бета-ридерам за то, что кто-то все это прочитал.

Еще и примечания автора:

Вторая книга цикла «Неверный ленинец». Будет Россия Шредингера – одновременно с хрустом французских булок и голодом. Будут приключения, в первую очередь приключения мысли, иногда со стрельбой. Будет много исторических лиц, в том числе малоизвестных. Будет много непонятных слов, ставить примечания к каждому нет возможности – Гугл и «Википедия» вам в помощь. Будут прямые цитаты из сочинений встречающихся в тексте лиц в качестве их речи или писем.

Граничные условия – революция неизбежна, царизм нежизнеспособен, англичанка гадит, мафия бессмертна))

Зима 1902

Дверь распахнулась, и в помещение вместе с морозным паром ввалились человек пять городовых, в шинелях, митенках и башлыках по зимнему времени. Шедший впереди детина богатырского сложения слегка повел рукой и отодвинул меня с Тулуповым с дороги, отчего мы даром что не отлетели к стене.

– Всем оставаться на местах! – рявкнул один из полицейских среди топота сапожищ и звяканья портупей и сабель. – Остановите машину!

Печатный цех являл собой своего рода живую картину «Не ждали» или, скорее, финальную немую сцену из «Ревизора» – фараоны рассредоточились по типографии, большинство рабочих застыло, гремел вал, станок плевался листовками, и двое плавно стопорили его работу.

– Остановить! – снова рявкнул городовой и двинулся в их сторону.

– Останавливаем-останавливаем, только резко-то нельзя, «американка» – машина нежная, вон, тигель-то качается еще… – попытался объяснить пожилой печатник в измазанном краской фартуке, указывая на чугунное творение бостонской фирмы «Планета» с рычагами, колесами и вертикальной панелью-талером. Напарник его, молодой и здоровый парень, мрачно глядел на стражей закона, но подтормаживал ножным приводом, отчего и маховик начал замедлять вращение.

– Поговори мне! – сунул держиморда кулак под нос пожилому, тот только поклонился и отошел от машины.

В пропахшем запахом разогретой смазки, бумаги и краски помещении установилась тишина, ну почти – было слышно лишь, как затихает станок, из которого выпала последняя листовка, рабочие отошли к стенам и замерли. И тут Алексей, ботаник и педант, двинулся вперед – вот уж от кого не ожидал!

– А что, собственно, происходит? На каком основании вы врываетесь в типографию?

– На основании постановления об обыске! А вы кто будете?

– Управляющий типографией Тулупов, – гордо выставил вперед жидкую бороденку Леша, – предъявите постановление!

– Сей секунд подъедет пристав, – прогудел городовой, и словно в подтверждение его слов снаружи несколько раз тренькнул колокольчик запряженной в сани лошади и раздалось «тпррру!». Еще через минуту дверь открылась и в типографию вошел… разумеется, Кожин – я чуть не заржал.

– Николай Петрович! У нас с вами просто талант к встречам in improvisa adiunctis.

Тот несколько оторопело глянул на меня и на автомате вынул из-за отворота бобровой шубы пакет с постановлением.

– Да уж, ничего не скажешь. Прямо даже боюсь представить, где свидимся в следующий раз.

Дверь снова бухнула, и на сцене появился Митя Рюмкин, веселый и румяный с мороза.

– Давайте листовки! – радостно крикнул он, прежде чем его сграбастал за шиворот еще один фараон, появившийся у него из-за спины и прятавшийся в тамбуре как раз на такой случай.

Кожин только криво усмехнулся, обвел глазами типографию и остановился взглядом на Алексее.

– Господин Тулупов, если не ошибаюсь? Извольте ознакомиться, – постановление перешло в руки «управляющего типографией», а я все еще стоял у стены и наслаждался эдакой мизансценой.

Рабочие спокойно стояли по углам, кое-кто пытался стереть вечную краску с рук такой же заляпанной и промасленной тряпицей, полицейские переминались с ноги на ногу в ожидании команды приступить к обыску. Леша дочитал бумагу, передал ее обратно Кожину и сделал приглашающий жест:

– Прошу.

– Панков, двух понятых и посыльного к следователю, – скомандовал Кожин.

Названный Панковым козырнул и молча вышел.

– Николай Петрович, присесть не желаете? – вступил в дело я. – Может, чайку с мороза? Митя, будь добр, распорядись.

Митя двинулся было к дверям, но был остановлен тяжелой рукой в вязаной перчатке, легшей ему на плечо.

– Не положено!

– Николай Петрович, ну ей-богу, что за нелепость?

– Гм. Михаил Дмитриевич, будьте любезны сначала объясниться, что вы тут делаете, а потом уж решим, за чайком бежать или в участок везти.

– Как что? Приехал забрать тираж листовок, – я откровенно наслаждался ситуацией и даже снял пальто с меховым воротником, оставшись в известном на всю Москву френче. Известном настолько, что среди москвичей, оказывается, бытовало твердое убеждение, что англичане для своих войск в Трансваале нагло слямзили фасон с «куртки инженера Скамова», как меня тут величали. Бороться с такого рода городскими легендами – дело бессмысленное, и на вопросы, как это британцам удалось, в зависимости от обстановки я глубокомысленно пожимал плечами или трагически вздыхал, но ничего конкретного не говорил, что только укрепляло эту версию, ну и мой авторитет до кучи.

– Не могу поверить, – пристально глядя на меня и скорбно покачивая головой, протянул Кожин, – инженер Скамов, известный изобретатель, глава Жилищного общества, кавалер ордена Святого Станислава – и вдруг листовки! Как же это вы так вляпались, Михаил Дмитриевич?

– Да все этот артельный съезд, все силы вымотал, – я решил разрядить обстановку, а то сдерживаться от смеха становилось все трудней и трудней.

– Какой съезд? – оторопело переспросил пристав.

– Ну как же, сельских артелей Центральной России, под патронажем великого князя Сергея Александровича, вы что, газет не читаете? – я обернулся к вешалке с пальто и вынул из внутреннего кармана купленные утром газеты, в коих немалое место занимали репортажи с нашего съезда, и протянул Николаю Петровичу, так и стоявшему посредине цеха в распахнутой шубе.

– Да при чем тут съезд? – он, похоже, начинал злиться.

– На съезде завтра важное голосование, мнения разделились… – начал я уже серьезно. – Наша группа решила подготовить и напечатать листовку с нашими аргументами и раздать участникам, чтобы донести до каждого то, что мы считаем правильным. Вот, пожалуйста, – я повернулся в другую сторону, выдернул одну из пачки уже напечатанных листовок и подал ее Кожину.

Пристав бегло просмотрел ее и сморщился, будто сожрал лимон. По-моему, он даже тихонько застонал – еще бы, полтора года назад мы устроили московской полиции «волну телефонного терроризма» и в течение нескольких месяцев задергали ее подметными письмами о том, что в той или иной типографии печатается нечто запрещенное. Естественно, никакой нелегальщины там и не было, некоторые печатни безрезультатно обыскивали по пять-шесть раз, и к концу года полиция от любых подобных сведений просто зверела и отмахивалась. Чего мы, собственно, и добивались, получив свободу рук на полгода. Ситуация поменялась после эпического старта «Правды», когда охранители начали искать место ее издания и вернулись к обыскам, но вторая волна довольно быстро сошла на нет ввиду околонулевой отдачи – нашлась только одна маленькая типография, да и то с нашей же помощью.

Вот и сегодня Кожин надеялся поймать настоящую рыбку, но челюсти полицейской щуки щелкнули впустую.

– Так что же, чайку?

Кожин страдальчески вздохнул, отвернулся и махнул рукой.

– Давайте. И лучше бы нам присесть где-нибудь.

– Алексей, – обратился я к Тулупову, – мы с господином приставом займем контору с вашего разрешения?

– Разумеется, чувствуйте себя как дома, – это был фирменный стиль нашего «управляющего», шутки только для своих.

Тем временем Панков доставил понятых, прибыл и следователь, начался обыск, а я, сидя за чаем с калачами, рассказывал Кожину о съезде, который нам удалось организовать не иначе как чудом, причем не одним.

Готовить его мы начали сильно загодя, когда стало ясно, что артельное движение «попало в точку» – если в первый год у нас было пять артелей, из которых выжило три, то на второй вокруг каждой образовался куст из шести-семи, а кое-где и десятка новых артелей, так что к осени 1901 года у нас их действовало примерно двести. А когда стало ясно, что неурожай в артелях пережили значительно лучше, чем окружающие, начался вал, и к зиме в стадии формирования находилось еще девять или десять сотен. Ну и труды тут были не только наши, на старте нам очень помог пример фон Мекка, соседа первой артели в Кузякино, землевладельца и председателя правления Московско-Рязанской дороги – он начал создавать такие же артели для поставок продуктов своим путейцам. Глядя на него, подтянулись и другие, движение ширилось, так что пора было писать и типовой устав, и создавать объединения, и строить взаимный кредит и даже нечто вроде приснопамятных МТС – парков техники в ряде мест, где в локомобилях или там конных жатках была большая потребность.

Коля Муравский, успешно закончивший университет и пока числившийся «помощником присяжного поверенного», со своими коллегами-юристами совершил первое чудо: дожал Министерство внутренних дел и выбил из него разрешение на созыв съезда. Я, конечно, подозревал, что здешнее МВД пытается контролировать все и вся, но чтобы настолько… То есть мало было испросить разрешения – нужно было утвердить программу, каждый пункт, регламент и ни-ни отклоняться под угрозой закрытия съезда.

И согласовать дату – нельзя в пост, нельзя на тезоименитства, нельзя в церковные праздники, нельзя, нельзя, нельзя…

И вот ей-ей, гипертрофированное НКВД, которое занималось всем подряд, возникло не просто так, а имело в основе вполне родную традицию – МВД Российской империи было не менее монструозно. И даже имело в своем составе строительные организации, разве что без ГУЛАГа – Корпус гражданских инженеров, отвечало и за электропроводку, и за назначение учителей (!), и за статистику, и за иностранные исповедания, и за осуществление решений правительства, и за городское управление… Провести выборы предводителя дворянства – МВД, соорудить памятник – МВД, продовольственная помощь – МВД, все, что угодно, вплоть до страхования и ветеринарного дела. Неудивительно, что этот бюрократический монстр был громоздок, неэффективен, страшно боялся любых изменений (а вдруг налаженная рутина сломается?), да еще и работал медленно.

И вот эту структуру Коле удалось пробить и получить утвержденную повестку. Конечно, полностью все, что мы планировали, в нее втиснуть не удалось – например, вычеркнули комиссию по кооперативной пропаганде. На удивление прошли почти все «мастер-классы» – доклады для заинтересованных лиц по разным аспектам работы артелей. Я ввел такой новый формат в надежде, что практические занятия, как мы их наименовали, вызовут меньше возражений, чем заседания всяких там комитетов, так и вышло.

Вторым чудом стало то, что фон Мекк какими-то своими хитрыми путями представил программу съезда на одобрение московскому генерал-губернатору. Я так полагаю, что он просто сумел, что называется, «подсунуть на подпись» – великий князь был скорее церемониальной фигурой, нежели хорошим администратором. Но, как говорится, «и так неплохо вышло», и эта подпись нам потом очень пригодилась.

Третьим чудом – место для проведения съезда. Помещения на сотню делегатов и полсотни-сотню гостей в Москве найти можно было – и свадебные дома, и Охотничий клуб сдавал свои помещения, были и Большой зал Консерватории, и поточные аудитории Университета.

Но…

Громадное такое «но» – как только мы говорили, что на съезд артелей прибудет в количестве вот этот самый le grand muzhike russe, так сразу же находилось десять тысяч отговорок и причин для отказа. Первым отпал Охотничий клуб, но с ним это было худо-бедно ясно – заведение элитарное, в смазных сапогах туда никак нельзя. Затем отказались и свадебные дома, то есть особняки, которые сдавали под проведение разного рода торжеств – «частные компании, имеют право». Но вот либеральная профессура, которая при каждом удобном случае клялась в любви к народу, удивила – оказывается, допускать мужика в храм музыки (или науки) тоже никак невозможно. Занятия, то-се, ну вы же понимаете…

Понимаем-понимаем, трындеть про народное дело лучше издалека.

Выход нашелся неожиданный: мы арендовали кирпичное здание в русском теремковом стиле, с большим внутренним пространством – первую городскую электростанцию на Дмитровке, ее отключили еще в 1897 году. Строение, кстати, и собирались использовать для тех же целей, что и у нас – мы удачно вклинились перед пожарной выставкой и Всероссийским пожарным съездом, намеченными на весну.

Главной «ударной силой» на съезде предполагались мужики из самых первых артелей, успевшие за три года и поднять свое материальное положение, и прочувствовать выгоды совместной работы. Кроме того, мы активно использовали схему последовательных инвестиций – если в первые артели я вкладывался напрямую, то, подзаработав денег, уже они вкладывались в следующие и так далее. Получалась своего рода пирамида или матрешка, где наши деньги (в том числе и полученные от продажи южноафриканских алмазов) с каждой новой ступенькой все больше и больше растворялись в общей массе, но тем не менее позволяли сильно влиять, а кое-где и полностью контролировать происходящее.

И естественно, что в такой системе главными проводниками наших идей, помимо студентов-агрономов, были те же самые мужики-первопроходцы. Так что перед съездом за нас гарантированно было не менее трети делегатов, еще процентов тридцать было скорее за нас, чем нет, а вот с остальными надо было работать – не то чтобы они были против или там представляли какую-то иную группировку, просто не втянулись еще и мысли у них были пока что вразброд.

«Петровцев», «юристов» и вообще «тилихентов» из нашей команды я заставил к съезду отпустить бороды, у кого не было, и ходить на съезд непременно в сапогах и косоворотках – крестьяне народ консервативный, пиджаки-галстуки могут и не оценить. Мне-то проще – у меня все вышеназванное имелось, а нескольким ребятам из необеспеченных пришлось помочь материально, но в целом мы явились делегатам по виду не как баре, а как хорошо знакомые соседи.

– …На ваших дворах застучали молотилки. На ваших полях появились посевы клевера, начали повышаться урожаи. Ваш труд, прилагаемый к земле, стал давать большие доходы.

Вы привыкли к труду, привыкли работать упорно в тиши, не гоняясь за наградой, и вас ли испугать тем, что съезду предстоит много труда? – такими словами я завершил приветственное слово и сошел с трибуны под хлопки мозолистых ладоней.

В перерыве после открытия многие постарались подойти ко мне и пожать руку – и неудивительно, я так или иначе успел побывать как минимум в полусотне артелей. Но даже на этом фоне сумели отличиться Василий Баландин и Павел Свинцов, с которыми мы начинали первую кузякинскую артель. Василий вот уже четвертый год нес обязанности головы артели, поднял урожайность вдвое и уверенно шел к сам-пятнадцать, изрядно заматерел, набрал уверенности и умения держаться с неофитами движения. А Павел недавно был избран казначеем Можайского объединения, и оба к съезду пошили себе френчи, что сразу выделило их из собравшейся толпы. Да еще они не просто поручкались, но обнялись и троекратно расцеловались со мной, подчеркивая тем самым наше близкое знакомство и свое «первородство», сделав это даже несколько напоказ, так сказать, для сведения всех присутствующих, что справные кузякинские мужики водят дружбу с самим инженером Скамовым. Учитывая, что «мои» деньги крутились почти во всех артелях, где краешком, а где и серьезно, то это заметно прибавило им весу, и к ним прислушивались, пожалуй, больше, чем к остальным выступавшим.

Помимо делегатов, было еще и примерно полсотни гостей – начиная с фон Мекка и подобных ему управленцев, создававших «свои» артели, были представители Московского союза потребительских обществ и Московского общества сельского хозяйства и вообще интересующиеся, от гласного городской Думы Федора Никифоровича Плевако до моих знакомых Шехтеля и Собко. Маша Андреева, явившаяся на открытие в сопровождении Саввы Морозова, передала желание Максима Горького посетить съезд, но некстати случившийся рядом наш «надзиратель» от городской полиции от такого чуть не упал в обморок и заявил, что закроет в таком случае все заседания, поскольку «господин Пешков находится под надзором полиции».

Надзиратель этот, титулярный советник Львов, несмотря на солидную фамилию, имел вид неказистый – высокий, нескладный, худой, с торчащими кроличьими зубами и тонким носом, на кончике которого зацепилось пенсне. Рупь за сто, его изводили дразнилками в гимназии, и теперь он отыгрывался на окружающем мире, запрещая все, до чего дотягивался, что, впрочем, вполне совпадало с политикой МВД. В первый же день он пытался закрыть съезд трижды и требовал изменений в повестке. Поначалу Муравский справлялся сам – вот, дескать, утвержденная программа съезда, вот росчерк министра, вот виза самого великого князя Сергея Александровича, не соблаговолит ли господин Львов выдать письменное предписание за своей подписью, отменяющее решения поименованных особ.

Здорово помогало и присутствие репортеров при таких разборках, мы вели заседания открыто, чтобы не дать возможности обвинить нас в чем-либо, но именно это, вопреки ожиданиям, сработало против нас, дескать, открытым обсуждением сугубо практических вопросов мы смущаем умы. Но как оказалось, господин Львов прессы побаивался и сливался, если за ним с блокнотом в руках наблюдали появлявшиеся время от времени Гиляровский или Дорошевич, звезды московской журналистики.

На второй день Львов пустился во все тяжкие, запретив обсуждать вопрос об объединениях артелей, один из основных в программе. На наше счастье, за нас вступился как раз приехавший Плевако, против которого титулярный советник оказался хлипковат и ретировался, но победу праздновать было рано – вместо сдувшегося Львова нам прислали целого надворного советника Вонсяцкого, приступившего к запрещениям с неменьшим пылом. То есть дело было не во Львове, кто-то в управлении обер-полицмейстера ставил нам палки в колеса намеренно.

Вот пока я все это рассказывал Кожину, городовые закончили безрезультатный обыск, мы подписали протокол, раскланялись и убыли кто в участок, а кто рубиться с куркульскими настроениями заметной части артельщиков, желавших зарабатывать во взаимных кредитных товариществах и не желавших объединяться с потребительскими и производственными кооперативами, отчего и пришлось печатать листовку.

За недолгое мое отсутствие Вонсяцкий потребовал снять с обсуждения вопросы взаимного страхования, совместных закупок, оптовых складов и заявил, что не допустит даже упоминания о союзах артелей – ну то есть из всей программы оставил нам лишь закрытие съезда. Я начал потихоньку звереть, мысли вроде «дадим по башке и отыграем свое, гори оно огнем» приходили в голову при каждом взгляде на надутого собственной важностью запрещалу, но президиум благоразумно объявил перерыв на обед. Я как-то выдохнул, и тут взгляд мой упал на вечно веселого Собко, прикатившего полюбоваться на наши успехи…

Через два часа, по окончании перерыва, Василий Петрович представил обратно надворного советника, которого за время совместного обеда успел напоить просто до изумления. И мы помчались закрывать оставшиеся вопросы, в чем, собственно, и преуспели. Несогласных с «генеральной линией» пришлось попросту затыкать тем, что нам не дадут времени выработать какое-либо еще решение, кроме предложенного нами, так что вперед, а через год переголосуем.

В целом мы провели (а кое-где и продавили) нашу программу широкого объединения потребительских союзов, мелкого взаимного кредита, сельскохозяйственных обществ, производительных и трудовых артелей и наметили на 1903 год более широкий Съезд кооперативных учреждений.

И вовремя – наутро к нам явились не только Львов с Вонсяцким, но и лично помощник оберполицмейстера Трепова полковник Руднев. Так что мы чинно приняли верноподданническое заявление в адрес государя императора, благодарности генерал-губернатору Москвы Сергею Александровичу и в особенности Московской городской полиции и завершили съезд пением «Боже, царя храни», предложенным по моему наущению Павлом Свинцовым.