Читать книгу: «Бабайка», страница 13

XXI

– Всё надо сделать очень быстро, – говорил бабайка, сосредоточенно глядя на дверь кессона. – Сейчас мы бежим все в зал перехода и… и, собственно, переходим. Я последний.

– Почему ты? – спросил я.

– Надо будет в момент перехода уничтожить аппаратуру. Незачем их с собой дальше тащить.

– Волк не сможет бежать, – сказал Матроскин.

Бабайка посмотрел на меня вопросительно.

– Да, – сказал я, глядя, как тяжко вздымается и опускается замотанная волчья бочина. – Волк не сможет бежать.

Помолчали. А что если…

– А ты… – начал я осторожно. – А ты не можешь пугнуть их? Ну там… – пощелкал пальцами, – превратиться в кого-нибудь…

– Нет, – покачал головой бабайка. – Здесь не могу.

Вот так.

Здесь. Там он, значит, может, а здесь нет.

– Его надо тащить, – сказал кот.

– Легко сказать, – буркнул Аристарх. – В нём весу…

– Его надо тащить, – повторил кот. При этом он смотрел на меня. Только на меня, словно и не было больше никого.

– Сделаем так, – сказал я. – Аристарх лежит и прикрывает, а мы тащим Серёгу, потом мы возвращаемся за Аристархом, и все вместе уходим.

– Куда уходим? – спросил Аристарх. – Вы бы объяснили толком.

– Я бы с удовольствием, – сказал бабайка, – да времени нет.

– Бери его за задние лапы, пока не полезли, – сказал я.

Мы тащили бесчувственного волка по коридору, голова его с полуоткрытой пастью болталась безвольно, и я задевал её голенями. Кошак вился под ногами, якобы помогая, и давал ценные советы – остор-рожней, аккур-ратней, бер-режней. Помощничек, прости господи.

Думаю, эти метры запомнятся мне надолго. Сейчас, думал я, сейчас лязгнет дверь, и они повалят один за другим, стреляя в наши незащищенные спины и кидая взрыв-пакеты.

Однако, обошлось.

После коридора зал перехода показался мне уютным, чуть ли не домашним.

Тихо гудела настроенная аппаратура, и рама успокаивающе сияла фиолетовым. Мы подтащили волка к фиолетовому сиянию, и протолкнули его в раму. Рука моя вслед за волчьей тушей вошла в фиолетовое сияние по локоть. Ощущение было не из приятных, словно кто-то сжал руку со всех сторон крепкой шипастой ладонью.

И тут в коридоре громыхнуло, и затрещали автоматные очереди. Я выдернул руку из фиолетового и побежал к выходу из зала.

Должно быть, у него сдали нервы. Переход от безысходности к надежде – это может выдержать не каждый. А может быть, он решил, что мы его бросили.

Они выбегали из двери кессона, и каждый начинал стрелять вслед убегающему Аристарху, а он бежал по коридору, и нити трассеров тянулись к нему, и точка скрещения этих линий неуклонно приближалась к нему.

– Ложись! – заорал я. – Ложись, дурак! – и в этот момент он упал.

– Тащи его! Тащи! – подседая и пригибаясь непроизвольно, я шёл по коридору к ползущему Аристарху и автомат трясся в моих руках, плюясь раскаленным металлом. Бабайка добежал до нашего раненого товарища, и потащил его за собой. Они поравнялись со мной, и я стал пятиться, не переставая стрелять. Щёлкнул боёк, возвещая о том, что магазин пуст, и как раз я упал на спину, споткнувшись о порог. Я проворно перевернулся на живот и отполз в сторону от дверного проёма.

– Помоги, – сказал бабайка хриплым голосом.

Он пытался взвалить Аристарха на плечи, а у того, похоже, отнялись ноги. Я помог ему. Потом вставил в автомат последний магазин, посмотрел, как уходит в фиолетовое сияние бабайка с Аристархом на плечах. Сердце моё колотилось как бешеное, но голова соображала чётко.

И потом, я знал, что надо делать.

Разбежался, прыгнул, и, развернувшись в воздухе, выстрелил по жужжащим шкафам.

Я упал. Вокруг меня был всё тот же синий зал перехода. С тихим треском сыпали искрами в пулевые отверстия, потихоньку переставая жужжать, шкафы.

Идиот. Какой же я идиот.

Интересно сегодня пятница?

Фиолетовое сияние исчезло. Я лёг на живот, и выставил автомат, упёршись локтями в пол.

Сколько в том коридоре длины? Шагов тридцать. Здоровый человек пробежит это расстояние за восемь-девять секунд. Правда, они побаиваются, и, стало быть, торопиться не будут.

Значит полминуты.

Тридцать,

двадцать девять,

двадцать восемь,

двадцать семь…

Я досчитал до пятнадцати, когда в раме снова вспыхнуло фиолетовое сияние.

8. Фиолетовый суд

I

– Нам сюда, – говорит мой провожатый.

Название заставляет меня улыбнуться.

«Central Perk».

Именно так, друзья мои.

Провожатый толкает дверь, и мы входим в кофейню.

Мы проходим к стойке. Я озираюсь по сторонам.

Уютное место. Мягкий фиолетовый свет от ламп на столах. Посетители на диванах, креслах, за столиками.

– Кофе будешь? – спрашивает провожатый.

– Да, – отвечаю я, – не откажусь.

– Два кофе, пожалуйста, – говорит провожатый бармену. – Мы будем на диване.

Бармен кивает, и мы проходим к дивану.

Усевшись, я оглядываюсь. Обычная кофейня. Если, конечно, не замечать того, что всё здесь несёт оттенки фиолетового. Впрочем…

– Здравствуйте, – говорю я.

Как она сюда попала?

– Здравствуй, – отвечает вызывающе красная среди разных оттенков фиолетового черепаха. – Как твои дела?

– Да потихоньку, – отвечаю я.

– Далеко же ты забрался.

Она лежит на столе, и при этом отчего-то выглядит очень уместно. Словно для черепах обычное дело – быть красными и лежать на фиолетовом столе.

Спустя минуту девушка в передничке приносит нам кофе. Я смотрю на неё, и думаю – нет, не Рэйчел. Провожатый делает глоток и ставит чашку на столик.

– Добрый всем день! Наверное, можно начать, – говорит он. Что начать, успеваю подумать я, прежде чем человек, читавший за столиком у окна, складывает свою газету и кладёт её на стол.

– Сначала полагается выбрать председателя, – говорит он и улыбается мне. – Привет, Грегори.

– Здравствуй, Лю. Рад тебя видеть живым, – говорю я, а сам думаю, значит, был ранен, а что в голову, ну подумаешь, и в голову может попасть по-разному.

Лю машет рукой, дескать, да ладно, и снова улыбается.

– Может, как в последний раз? – спрашивает бармен.

– Ну уж нет, – ворчит черепаха. – Я вам не нанималась.

– Тогда может Лавр? – предлагает бабайка.

Только сейчас его заметил. Сидит у барной стойки, как ни в чём не бывало. Впрочем, нет, уже не сидит, подходит и садится на диван рядом со мной.

Я смотрю на него, он смотрит на меня. К нему подходит официантка с кофейником, вам налить? да, конечно, он отводит взгляд и берет кофе.

– Ну если он не возражает… – говорит Лю и как-то нехорошо улыбается.

– Я не возражаю, – тяжко говорит кто-то откуда-то от стены.

– Ну и ладненько, – говорит черепаха. – Давай, Лавр, председательствуй.

Из полумрака выходит человек со стаканом в руке, садится в кресло, стоящее возле нашего дивана. Остальные посетители на происходящее внимания вроде как не обращают. Пьют из чашек, курят, читают газеты, беседуют вполголоса.

Иногда смеются.

Я делаю глоток фиолетового кофе.

Хороший кофе, симпатичное место, думаю я.

Председатель ставит стакан на столик и чешет указательным пальцем лоб. Он лысый, грузноватый, в костюме-тройке, и его тяжёлый взгляд прячется за отблеском круглых очков.

– Начнём по порядку, – наконец говорит он. – Первой будет Прима.

– Всё начинается с меня, – ворчливо говорит черепаха. – Всегда всё начинается с меня.

Председатель стучит ложечкой по стакану. Черепаха смотрит на него и… Вообще-то черепахи не должны улыбаться. У них нет мимических мышц. Но если это не улыбка…

– Он появился на третий день первого месяца лета, – начинает черепаха. – Был растерян и не знал, что делать. Я сделала ему переход. Но поскольку развлечений у меня маловато, я подумала, что сначала могу немного погулять с ним. Пообщаться, так сказать, в неформальной обстановке.

– Это всё факты, а нас интересуют суждения и впечатления, – сухо говорит председатель.

– Что происходит? – шёпотом спрашиваю я у бабайки. Тот прикладывает палец к губам – тс-с-с! – скоро сам узнаешь.

– Если коротко, не былинный герой, – продолжает меж тем черепаха. – Но при этом самонадеян до безобразия. Судя по моим впечатлениям.

– Вы имеете в виду драку? – спрашивает бабайка.

– Мистер, – говорит председатель, – вы как одна из сторон не должны задавать вопросов прочим фигурантам.

– Как ты сказал, Лавр? – интересуется черепаха.

– Ни одна из сторон…

– Нет, в самом конце какое-то слово.

– Фигуранты?

– Это что такое?

– Это… ну как сказать… – судья мнётся. Некоторые из посетителей переглядываются с ироничной усмешкой. – Это все кто в деле… э-э-э… фигурирует… фигуранты, в общем.

– Хорошо, я не буду, – кротко соглашается бабайка.

– Уж сделайте одолжение, – говорит судья. И снова обращается к черепахе: – А как он относится к своему сыну?

– Он не говорил со мной на эту тему.

– Это можно трактовать как … ну… что он не очень любит своего сына?

– Можно, – говорит сказала черепаха.

Ёлы-палы, что она говорит, думаю я.

– Погодите! Что тут вообще происходит?

– Подождите, товарищ, – говорит председатель. – Мы до вас ещё доберёмся. Что-нибудь ещё можете добавить, сударыня черепаха?

Сударыня черепаха думает недолго и потом говорит:

– Нет, наверное. Я подумаю, может, что вспомню.

– Тогда идём дальше. Сударыня черепаха, пока вы свободны.

Черепаха однако никуда не удаляется, так и остаётся лежать на столе, помаргивая на всё происходящее. Председатель недовольно смотрит на неё, но ничего ей не говорит.

– Товарищ! Да, вы, товарищ! Идите сюда! – говорит он, и человек, беседовавший за столиком, с девушкой, прерывает свою беседу: прошу прощения, мадемуазель, говорит он ей, и подходит к нам, и садится на диван, так что бабайка оказывается между нами. Я узнаю его сразу. Эту оранжевую рожу я никогда не забуду.

– Добрый день…

– Что вы можете сказать по этому делу?

– Он трус, – говорит оранжевый поэт, не раздумывая ни секунды.

– То есть?

– У него была возможность решить всё одним броском. А он стоял и слушал меня пять минут. Разве это любовь? Он не способен на безумство, на подлинную страсть. Он, как истукан стоял, как глыба бесчувственная.

Что происходит, думаю я лихорадочно, чувствуя, как холодеют пальцы ног, к чему они все клонят?

– Это что? – говорю я, с силой хлопнув ладонью по столу. – Это что, суд?

Поэт замолкает, глядя на меня недовольно.

– Да, – говорит председатель. – Это суд.

– А уж перебивать совсем неприлично, – говорит поэт желчно.

– И за что же меня судят? – говорю я.

– Ну это не то слово, – беззлобно говорит черепаха. – Вас тут будут не судить, вас тут скорее рассудят.

– Кого это нас?

Председатель снова стучит ложечкой по стакану.

– Товарищ, прекратите! Молодой человек! Я же сказал – до вас ещё дойдёт разговор. А вы продолжайте, – обращается он к поэту.

– Если бы у меня был сын, – тотчас откликается поэт, – я бы не позволил обстоятельствам нас разлучить. Я бы смёл любое препятствие на своём пути, любую преграду…

Кулаки мои сжимаются сами, ещё одно слово, думаю я…

– Достаточно, – говорит председатель.

– Я так понимаю, теперь моя очередь, – говорит Лю полуутвердительно.

Поэт с обиженным видом встаёт и возвращается за свой столик.

– Да, – говорит председатель. – Ваша очередь.

– Он бывает очень упрям. Берётся делать вещи, которых делать не умеет. Для его сына, если это качество передастся в процессе воспитания, это может обернуться трагедией.

– Это серьёзно, – говорит председатель. Черепаха еле заметно кивает, глядя куда-то внутрь себя.

– Позволил баровцам себя сцапать. То есть соображает туговато.

– Возражаю, – говорю я, невольно подделываясь под судебную терминологию. Ощущение того, что это суд, и судят меня, крепнет во мне с каждой секундой.

Но с какой целью?

И почему все свидетельствуют против меня?!

– Возражение не принимается, – скучно говорит председатель. – Продолжайте.

– Он ведь знал тогда в нашем мире всего только троих. Не надо иметь семи пядей во лбу, чтобы сообразить…

– Это всё и так ясно, – томно говорит поэт, держа в руке фиолетовую ладонь своей собеседницы. – К чему эти подробности?

Девушка улыбается ему, и он улыбается ей в ответ славной улыбкой первого парня во дворе.

– Пока всё, – говорит Лю.

– Спасибо, – говорит председатель. – Как я понимаю, это вы стреляли в бога?

– Да, это был я, – вежливо отвечает Лю. Бабайка с острым интересом смотрит на него.

– И каково это – стрелять в бога? – спрашивает черепаха. Её красные глаза смотрят не моргая.

Лю жмёт плечами.

– Нормально, – говорит он. – Что тут такого… если он дал нам свободу воли, то, стало быть, дал право соперничать с собой. Примерно так.

– Смешно, но он прав, – говорит бармен. У него неожиданно оказывается красивый звучный голос. Где-то я его слышал. Я смотрю на бармена внимательно, тот чувствует мой взгляд, смотрел на меня и улыбается мне. Господи, думаю я, я его знаю. Я определённо его где-то видел.

Черепаха печально смотрит на бармена.

– Сколько грустных историй началось с того, что отцы разрешали сыновьям слишком много, – говорит она.

– И потом, – говорит Лю, – теперь-то мы знаем – это был ненастоящий дракон, не бог.

– Вы знаете, по-моему, это всё несущественно, – говорит председатель.

– Прошу прощения, – смиренно говорит бармен, и я замечаю: многие улыбнулись на эти слова.

– Давайте уже двигаться дальше. Кто у нас следующий?

Люди начинают шевелиться, поглядывая друг на друга, и вот уже от углового столика к нашему дивану шагает основательный человек.

– Здравствуйте, председатель. Здравствуйте, мастер.

– Здравствуйте, констебль.

– Здравствуй, Джефф.

– Что вы можете сказать по существу данного дела, констебль?

Джефф Хёрст смотрит на председателя.

– Самое главное, – говорит он неторопливо, – ему не хватает веры.

И тут у меня сдают нервы.

– Джефф, – вскакивая, ору я так, что рвутся связки, – мент поганый! Ну ты-то куда лезешь? Что вы все заладили!

Ко мне тут же подскакивают Лю и еще какие-то люди. Со своего места ухмыляется, глядючи на меня, оранжевый поэт, и ухмылка эта взрывает меня.

– Чё ты лыбисся, ублюдок! – и я швыряю в него чашкой, кстати попавшей под руку. Меня тут же ухватывает за запястье Лю. Крепко, ничего не скажешь.

Как в тиски зажал.

– Не надо, Григорий, – говорит он. – Ты только хуже себе делаешь.

Я смотрю в его бесстрастные жёлтые глаза… и успокаиваюсь. Видимо, хоть чему-то жизнь меня научила.

– Простите, Джефф, – говорю я. – Я погорячился.

Констебль кивает. Несколько секунд все смотрят на меня, а потом Лю отпускает моё запястье.

– Товарищи, – говорит председатель требовательно, – прошу всех вернуться на свои места. Нам надо продолжать.

Он дожидается, когда все усядутся на свои места, и обращается к констеблю:

– Можете продолжать.

Констебль же смотрит на меня. Лицо его бесстрастно, и всё так же глядя на меня, он говорит:

– Он не знает себя. Не знает, что может. Иногда он словно бегемот в гостиной. Не трудясь узнать обычаи тех мест, куда попал, оскорбляет людей небрежением к традициям. И он может переступать через тех, кто любит.

Становится тихо.

Я поднимаю глаза – похоже, все они смотрят на меня. Из-за столов, от стойки, из углов все смотрят на меня. На человека, способного шагать через любовь.

– Ну что ж, – удовлетворённо говорит председатель, – это уже серьёзно. Спасибо, констебль, я думаю с вас достаточно. Давайте перейдём к следующему… фигуранту.

Констебль кивает и идёт к барной стойке.

И тут начинается удивительное.

– Можно, я буду говорить отсюда?

Это говорит из-за столика стоящего в дальнем углу человек, которого я не знаю. Свет от лампы, стоящей на его столе, падает вниз, и лица его я не вижу. Голос его звучит из фиолетового полумрака чуть глуховато, и он также мне незнаком.

– Суд не возражает, – говорит председатель.

– Собственно, сказать мне особо нечего, – говорит незнакомец и кладёт руку на стол, в круг очерченный светом.

И я вижу, что рука – голубого цвета. Ага, говорю я себе. Тут нечего волноваться, ему нечего сказать, меня там не было, я ведь сразу попал из зелени в синеву, а сердце всё равно сжимается, и по спине бежит холодок, и рука моя становится ватной.

– Я видел то его живым минуты три, не больше. Он появился в «Устрице», словно с потолка упал. Прям на стол, – фыркает он. – Петру это не понравилось, они повздорили, слово за слово, и Пётр его убил.

Что?!

– Что?! – говорю я.

– Ты сказал: «Да пошёл ты», и назвал его сволочью. Убили тебя справедливо.

Наверное, я выпал на пару минут из действительности.

Я был убит. Я лежал на полу, и кровь текла из треугольной ранки. Сознание медленно покидало меня, и наваливалась тьма, и я уже не дышал. Прошла ли передо мной вся моя жизнь в эти мгновенья?

Я ничего об этом не помню.

Звенит ложечка. Это председатель мешает сахар в своей чашке с кофе. Кофе у него чёрный и с лимоном. То есть темно-фиолетовый и с долькой какого-то фрукта.

– Это можно считать отягчающим обстоятельством, – говорит председатель и делает глоточек.

– Да, – грустно соглашается черепаха.

Председатель ставит на стол чашку, снимает очки и аккуратно протирает их кусочком замши.

– Я всё сказал. У меня нет впечатлений, только факты. Я слишком мало его видел, – говорит голубой незнакомец.

– Хорошо, – говорит председатель. Без очков видно, что глаза его красны, и вообще он кажется усталым.

– Я что-то не понял, – говорю я громко.

– Мы до вас ещё дойдём, – говорит председатель. Надевает очки, и голос его тут же крепнет, набирая металл. – Всё в свой срок.

– А можно мне ещё кофе? – говорит незнакомец из-за своего столика.

– Конечно, – говорит бармен.

Доктор, меня все игнорируют. Следующий, пожалуйста.

А на сцене появляется синий цвет.

Аристарх выглядит здоровым и спокойным. Это сколько ж времени он тут находится? Такие раны в три дня не затягиваются. Синий человек улыбается мне и говорит:

– Здравствуй, Григорий.

Я молча киваю в ответ. Ничего хорошего я от него не жду. С какой стати? Все, с кем я сегодня здоровался, топили меня. Так что…

– Что вы можете сказать по данному вопросу, товарищ?

Аристарх в затруднении чешет средним пальцем переносицу.

– Ну-у… даже не знаю, с чего начать.

– Не волнуйся, – говорит черепаха.

– Да я не волнуюсь. Чего тут волноваться-то. Просто странно всё как-то, – улыбается Аристарх, и тотчас лицо его делается серьёзным. Он молчит недолго, а потом говорит твёрдо:

– Он может жертвовать главным ради второстепенного.

– То есть? – удивляется председатель.

Что-то я сейчас услышу, что-то такое, очень для меня неприятное.

– Я же ему даже не товарищ. Так…, – щелкает он пальцами, – случайный попутчик. На его месте я бы не стал рисковать из-за себя. Особенно в его положении.

– Так ты это про своё ранение, – говорит догадливый Лю. При этом хлопает рукой по столу и показывает указательным пальцем этой же руки на Аристарха.

Шикарный жест.

– Это хорошо, это ценное показание, – говорит председатель, и удовлетворённая улыбка искажает его лицо. Именно искажает, поскольку неуместна она на этом лице.

– Да, – говорит черепаха и закрывает глаза.

– Пожалуй, – говорит Лю, теребя мочку уха.

Я понимаю, к чему они все клонят. Я плохой отец – вот что хотят они доказать. Не знаю, как они договорились со всеми, но как-то вот сговорились и теперь хотят отнять у меня сына. Может быть, он действительно очень им нужен, может быть от этого и в самом деле зависит что-то очень важное, но ведь я – отец, и сын мой меня любит, я это точно знаю, он скучает (скучал, поправляю я себя), когда меня нет, он любит взобраться ко мне на колени и смотреть телевизор, я гуляю с ним, я играю с ним, я учу его разным стишкам, говорю ему: если кто-то в садике тебя обижает, дай сдачи; смотри, сына, самолёт; спрашиваю – ты угостишь маму? мы вместе рисуем, я помогаю ему собирать игрушки, это что, всё это, это как же – не в счёт?!

Ну и что, говорит черепаха, любовью ничего нельзя оправдать, любовь – это, конечно, прекрасно, но ведь вы любовью всякую мерзость готовы прикрыть… Это ведь даже не зло во имя добра, это хуже гораздо, все эти «я лучше знаю, что тебе нужно, сынок»… Вот и братья ваши любимые, сказал бармен, о том же говорят – мать говорит: думай, как я, и это уже преступление, и притом весьма тяжкое, добавлю от себя, почти как трусость.

Может быть, вполне может быть, но ведь на этом всё держится, вся эта немыслимой длины цепочка, которая тянется из доисторической тьмы к свету, и каждый… ну почти каждый стоит на плечах своего отца, и поэтому видит чуть дальше и может чуть больше.

Дальше ли, усмехается бармен. К свету ли, говорит черепаха.

Но всё равно, упрямо говорю я, работает ведь схема, а как ещё я идеи свои сыну передам, и вообще, зачем от добра добра искать. Не мной придумано: лучшее – враг хорошего. Здорово, говорит Лю, как ты сказал, лучшее – враг хорошего? Это надо запомнить.

Знаешь, говорит черепаха, уж поверь мне – старой-престарой черепахе. Уж кто-кто, а я видала всякое… Пока земля была плоская, фыркает кто-то за столиком. Бог с ними с идеями, вы же ведь не идеи передаёте, а убеждения свои затвердевшие, закалённые своим кривым житейским опытом убеждения.

А если это поможет ему выжить, говорю я невесело. Это ведь не простая наука – выживать, если кто-то подскажет, как поступать, когда сдачи дать, как с девочкой познакомиться, ему же легче будет, ведь правда? Выживать – вот оно это слово, господи, да когда же вы, наконец, начнёте жить, а не выживать, что вы всё время выживаете и не живёте, сказал бармен. Да, что вы говорите, вам видать не приходилось девочек-малолеточек из петли вытаскивать, как другу моему, фельдшеру скорой помощи, несчастная любовь прости господи, и ведь некому было их остановить, никто ведь им не показал, какая жизнь замечательная штука, и всего-то в ней полно, и радостей и горестей, и этим-то она и прекрасна, и всё будет в вашей жизни, девочки… Да, покорно согласился бармен, не приходилось. А как меня по малолетке прессовали, продолжал я, вам не доводилось жить на Шишковке? Это сейчас смешно и глупо, а пацану – трагедия из трагедий, и подумать даже не мог рассказать родителям.

Тебе было очень плохо, сынок? Да, папа…Так что же ты мне ничего не сказал? Не знаю, папа…

Я открыл глаза.

Бармен смотрел на меня, и тысячелетняя скорбь дрожала в его глазах. Черепаха лежала на столе, изредка помаргивая своими сонными глазками. Тихо постукивал ложечкой Лю, мешая чай. Что-то шептал, склонив голову к своей симпатичной соседке, поэт, и та тихонько смеялась в ответ, прикрывая рот ладошкой.

Председатель откашлялся.

– А скажите-ка нам вот что, любезный. Чему вы можете научить своего сына? Вам же судьи, по-моему, ясно дали понять, что человек вы так себе, – сказал председатель.

Сколько мне было тогда? Десять? Двенадцать? Не помню.

Помню, было лето, время послеобеденное, часа два наверное. Откуда-то пришёл отец. Был он сильно не в духе. Собирайся, сказал он, и я начал собираться. И получил от отца пинок по заднице за то, что делал это медленно.

Председатель откашлялся.

– А скажите-ка нам вот что, любезный. Чему вы можете научить своего сына? Вам же судьи, по-моему, ясно дали понять, что человек вы так себе.

Что-то я не уловил, подумал я, о каких судьях речь?

– Протестую, – сказал бабайка. – Он же дошёл. А я ведь знаю его, даже я не ожидал… но он же дошёл, сам дошёл.

– Положим, не совсем сам, – сказал поэт.

– Какие судьи? Здесь же были только свидетели? – спросил я.

– Ну да, – сказал председатель. – Они всё видели, им и судить. А сейчас давайте продолжим.

– Давайте продолжим, – согласилась черепаха.

К дивану подошли два человека. Были они плечисты, высоки, одеты в фиолетовые цвета, но кожа их отливала красным.

– Можете говорить, – кивнул председатель.

И тут я узнал их. Это были те самые копьеносцы, что нападали на сударыню черепаху.

– Он сильнее, чем кажется, – сказал один из них.

Черепаха кивнула вроде как сама себе.

– И он готов ответить за того, с кем шёл, – сказал второй.

И они замолчали. Все смотрели на них, а они и не думали говорить ещё что-нибудь. Стояли себе с видом невозмутимым, словно их происходящее вообще не касалось.

– Это что… всё? – спросил наконец председатель.

– А что ещё? – ответил вопросом на вопрос первый краснокожий.

– Разве этого мало? – добавил второй.

– Да, – сказал Лю, – это немало. Это очень даже немало.

– Разве что… – начал было первый и замолчал.

– Что? – тут же цепко спросил председатель. – Что именно?

Первый посмотрел на второго, тот еле заметно покачал головой отрицающе. Первый, не отводя взгляда от товарища своего, прищурил напряжённо глаза, словно усилие какое-то делал. Второй пожал плечами.

– Может, мы и ошибаемся, – сказал первый неуверенно. – Может, нам просто показалось.

Председатель нетерпеливо дёрнул головой.

– Он может убить.

Второй досадливо повёл плечами, но ничего не сказал.

– Хорошо, – сказал председатель. – Ещё что-нибудь?

– Нет, – сказал второй быстро и твёрдо.

Председатель развёл руками.

– Ну, на нет и суда нет, – сказал он. – Следующий!

– Следующего придётся немного подождать, – сказал Лю.

– А что такое? – поинтересовался председатель.

– Он вспоминает, – пояснил Лю.

– Вспоминает? Ах да… – председатель почесал в замешательстве переносицу. – Перерыв! – объявил он после недолгого раздумья и направился к стойке. Выпить кофе, надо полагать.

Подошла официантка, забрала пустую и поставила передо мной полную чашку и вазочку с печеньем. Что значит – вспоминает, думал я, прихлёбывая помаленьку чай и таская из вазочки вкусное печенье.

«Мне было пять лет», – сказал Санька. Мы сидели у него дома – играли в солдатиков. «К нам в гости какой-то дядька пришёл. Чё-то они там с отцом разговаривали, и дядька говорит – дурак ты, Володя. А я ему говорю: дядя, вы зачем папу дураком называете? А он смеётся и говорит – потому что папка твой дурак. А отец молчит, на меня смотрит и улыбается. Ну я этому дядьке сказал: дядя, наклонитесь, пожалуйста. Он наклонился, и я ему как кулаком по носу дам».

И мы стали играть дальше.

А потом дядя Володя с тётей Томой развелись, потому что дядя Володя попивал.

– Добрый день!

В дверях стоял мой безымянный проводник по оранжевому миру и широко улыбался. Был он весь такой празднично оранжевый в этой фиолетовой кофейне, приятно посмотреть на него было, и я тоже невольно заулыбался в ответ.

– Добрый-добрый, – улыбаясь, отвечал ему бармен, и все вокруг смотрели на оранжевого человека и тоже улыбались.

– Если бы вы знали, как приятно вспомнить своё имя, – говорил он, усаживаясь на диван. – Вам не понять, как это приятно. Привет, дружище, – хлопнул он меня по плечу.

– Здравствуй, – сказал я.

Значит, всё-таки есть у него имя.

– Мы слушаем вас, – сказал председатель. Он, пожалуй, был единственный, кто не улыбался.

– Он мне понравился, – заявил мой оранжевый товарищ, принял из рук официантки чашку с кофе и сделал глоточек. – Не жалей сахару, дорогая, – сказал он официантке.

– Сейчас я принесу сахарницу, – сказала та, улыбнувшись смущённо.

– И бисквитов!

– Что еще вы добавите к сказанному вами? – порушил обозначившийся флирт председатель.

– Ничего, – легко сказал оранжевый.

– Как это ничего? – председатель по-моему даже растерялся слегка.

– А что тут можно добавить? – улыбнулся оранжевый. – Он сделает из своего сына хорошего человека, будьте покойны. Я в людях разбираюсь. Вы мне лучше вот что скажите… – теперь он смотрел на бармена.

– Нет-нет-нет, – покачал тот головой, улыбаясь. – Не мной назначено, не мне отменять.

– Но поговорить-то с ними можно?

– Поговорить поговорю.

– Хорошо, – всё так же легко сказал оранжевый. – Я с вашего позволения погуляю. У меня ведь всего-то до вечера времени осталось.

И ушёл.

Допил свой кофе и ушёл.

– Меня батя научил врезать замки, – сказал Тимур. – Взял прямо за шкирку, сунул в руки долото, замок и приставил к двери.

Я молчал. Нечего мне было на это сказать, и Тимур продолжил.

– Я был двенадцатилетний подросток с манией величия. Однажды разорался, хлопнул дверью и убежал из дома. Когда вернулся к вечеру, такой весь мрачный, вид был у меня «ну ладно, так уж и быть, я вас всех простил». А батя молча взял меня за шкварник, инструмент дал и заставил новый замок врезать – взамен того, который я сломал… в порыве эмоций. Я до ночи возился почти. Замок врезал. Из дома больше не убегал.

Тимур помолчал.

– Как-то тупо было убегать, когда в двери, которой ты собираешься хрястнуть, стоит твоими руками вделанный замок.

– Только один день? – спросила Линда. Лю молча кивнул, не отводя от неё глаз.

– И потом я вернусь назад?

Лю снова кивнул.

– И всё забуду? – слеза катилась по её щеке из уголка левого глаза – того, что ближе к сердцу. Лю всё так же молча кивнул, глядя на свою любимую сухими отчаянными глазами.

– Спрашивайте, господин председатель, – сказала Линда, глядя на Лю.

Председатель откашлялся. Было видно, что ему немного неудобно.

– Что вы можете сказать вот об этом человеке?

Линда перевела взгляд на меня.

– Из него бы вышел хороший солдат, – сказала она. – Он будет стоять, где поставили. Он любит своего сына. Мне трудно говорить о нём хорошо. Из-за него я потеряла любимого человека.

– Ясно, – сказал председатель.

– Нет, на самом деле у меня нет к нему претензий. Контракт есть контракт. Просто не повезло.

– Ясно, – снова сказал председатель, помолчав. – Если хотите, вы можете остаться здесь.

– Спасибо, – сказала Линда, – я так и сделаю.

И села рядом с Лю, взяв его руку в свою.

– А ещё однажды мой отец подрался с дядей Жорой, – сказал Тимур. – Дрались в деревне, за картофельным полем. Широко, размашисто так. Потом я узнал, что дядя Жора сказал, что инженеры и учителя – это дерьмо. Отец молча вывел его и навсекал. Тогда мне лет пять было, а когда узнал из-за чего – уже лет пятнадцать. И я решил, что не буду ни учителем, ни инженером.

И всё равно попал в пед.

– Продолжим, – сказал председатель.

И снова на сцене появился Джефф Хёрст.

– Ты? – удивилась черепаха.

– Видите ли, – сказал зелёный констебль, – снова буду говорить я. Джоанна не захотела свидетельствовать. Он разбивает сердца, сказала она, и идёт по осколкам.

– А что скажете вы? – спросил председатель.

– Знаете, я как-то привык примерять всё на себя. Как у нас говорят, чтоб понять овцу – надо влезть в её шкуру. Я рос без отца, и жизнь свою достойно проживаю, но вот если бы у меня был такой отец, как мастер Григорий, то… то это было бы хорошо, – твёрдо закончил он.

– А один раз он на спартакиаде заводской гол забил, – сказал Тимур. – Решающий. Все вообще охренели. Мы с братом маленькие были. Сидели на трибуне и ныли, помню. Отец вообще смешной был, у него уже тогда пузо было, в 30 лет… Он вышел на замену, счёт ноль-ноль, играет его цех с кем-то. Поле большое, все сдохли, бегают вяло, шутят друг над другом, но выиграть хотят. Отец вышел, все давай ржать, мы с братом тоже. А он ка-а-а-ак почешет с мячиком, там ещё один у них был нормально играющий, кричит: дай пас, отец ему вщи-и-их! пас, вратарь и защитник на того кидаются, а тот из-под них хрясь отцу пас обратно, тот побежал, вратаря ещё раз обвёл и закатил в ворота.