Читать книгу: «Бражник», страница 5

Шрифт:

Деньги

Поезда всегда меня угнетали. Кто-то боится самолетов, потому что они могут упасть, кто-то машин из-за их скорости. Кто-то наверняка чувствует себя неуютно на кораблях – не слышал о таких людях, но океан сам по себе страшный. Черт его знает, что там на глубине, а ты плывешь на этом жестяном корыте, и вокруг тебя на десять тысяч кубических метров никого нет. Даже суши нет, не то, что людей. К тому же, бывают штормы и прочие катаклизмы. Акулы там всякие. Может, я и сам кораблей боюсь, не только поездов.

Я никогда не ездил в поездах с семьей. Даже просто со знакомыми людьми. Всегда один, несущийся по рельсам в огнеопасном снаряде, в окружении чужих и враждебных лиц.

Я никогда не боялся садиться на поезд. Я знал: если он сойдет с рельс, мне будет все равно. И неважно, умру я или нет. Если умру, то уж точно не озабочусь фактом своей смерти, а не умру – так буду счастлив, что остался жив. Поезд никакой роли в обоих вариантах не играет. Дело в другом.

Когда ты несешься на скорости, которая заметна только снаружи, изнутри осознать её сложно. Несется все вокруг, а не ты. От этого кажется, что ты попал в пространство, где нет времени, а за окном несутся не километры, а часы. Как будто ты во временной капсуле или в космическом корабле. Но из космического корабля, который несется через века, я бы сошел на полном ходу – в вакуумное космическое ничто, и это можно было бы понять, а с поездом все не так просто. Космический корабль – штука сама по себе непонятная, а от непонятных штук мы всегда бежим. А поезд что? С него сойдет только сумасшедший.

Но не мне судить о здравии своего рассудка. Еще месяц назад, пока Ярослав не появился в моей жизни, я бы мог сказать о себе что-то вразумительное. Теперь уже не уверен. Но справки у меня все еще нет. Я еще не попал на учет к психиатру, и это нехилое достижение.

Даже если я сумасшедший, никто этого не замечает.

– Я получил эти деньги из исколотых домашними инъекциями рук. Они грязнее, чем твой рот, когда тебя бьют по яйцам, – залихватски говорил Ярослав, хлопая по карману своего пальто. Еще до того, как мы сели в поезд, он положил туда тяжелый конверт.

Я всегда уважал наркоманов за то, какие они охреневшие сволочи. И нет, не в том смысле, что они все плохие люди. Просто они думают в первую очередь о себе, а это круто.

– Ты бы в жизни столько денег не увидел, – мрачно усмехнулся мой товарищ, – если б не я. Это потому, что ты ни на что не подсел. Упустил свою возможность разбогатеть.

Я посмотрел на Ярослава – он сидел напротив, и оба мы неслись через весенние сумерки навстречу ночи. За окнами мелькали секунды, минуты, века… мы ехали в поезде.

Ярослав задумчиво поглядел в окно и приподнял брови.

– Ума не приложу, откуда у них столько денег берется.

– Если б ты знал, денег там уже не осталось бы.

– Надо же, какого ты обо мне мнения! А сам не воспользовался б таким случаем?

Случаем – это он, верно, про кражу денег у наркоманов. Из какого-то их огромного сейфа с сорока пятью замками и охраной на три батальона.

Я решил, что не справлюсь с тремя батальонами.

И я сказал:

– Не-а.

Ярослав брезгливо поморщил нос.

– А я-то уж надеялся, что ты стал нормальным!

Кто бы говорил! Сам-то гордится тем, что отобрал деньги у самой уязвимой подгруппы населения, наркозависимых. И я ответил:

– У нас с тобой разные представления о нормальности.

– Мы вообще ребята разные, если ты не заметил!

Я смотрел на Ярослава, но вдруг он рванулся куда-то наверх, а перед моими глазами очутился пол купе. Я дернулся от неожиданности и налетел на угол навесного столика.

Оказалось, это моя голова упала. А Ярослав оставался на месте.

– А как же боль? – я аккуратно поднял свою голову, держа ее за ушибленный висок. Ярослав снова возник в поле моего зрения.

К сожалению, в конверте лежало на одну купюру меньше заявленного.

Это потому, что Ярослав сам вернул её тому несчастному наркоману.

– Какая ещё боль? – спросил Ярослав, заинтересованно глядя на мою голову. Нет, не в глаза. Просто на голову.

В обмен на кое-что.

– Вот порежу я палец – мне станет больно, – я откинулся назад и примостил затылок на мягкой стенке купе, чтоб голова больше не падала. – Разве тебе нет?

Ярослав напротив принял очень мудрый вид.

– А, ты о физической боли. Тут все просто: её не существует. Ты почувствуешь ее только когда подумаешь о ней. Источник боли у тебя в голове.

И тут я понял, что на него таблетка уже подействовала. Мы закинулись, когда садились на поезд. После того, как я сознался ему, что не люблю ездить на поездах.

Я хлопнул глазами. Ярослав передо мной медленно расплывался в супрематистский концентрат мудрости. И я спросил:

– Это ты тоже в своём техникуме узнал?

– А где ж ещё! Прям там, нанюхавшись клея…

– Так ты на столяра отучился?

– Нет, блин, на маляра!

– А если серьёзно?

– Я инженер.

– Ракету построишь?

– Как два пальца.

– С её продажи и долг отдадим.

Да, разумеется, никто не собирался давать нам деньги за «спасибо». Мы их одолжили.

У наркомана.

Главная прелесть Ярослава заключалась в том, что он делал такие вещи, до которых нормальный человек бы даже не додумался.

– Ты что, сдурел? Не буду я свою ракету продавать!

– Это только потому, что пока ты ее не построил. Тебе продавать нечего.

– Слушай, ракета – это лучше, чем жизнь без долгов.

– Чем?

– Тем, что я на ней полечу к дому того, кому должен, и разбомблю его нахер! – проорал Ярослав и принялся воодушевленно рисовать в воздухе траекторию своей ракеты.

– Ты гений, – признался я, в восхищении наблюдая за движениями его руки.

Наш ковчег покачивался на волнах – раз, два, раз, два… Поезд мчался через время, оставляя за собой секунды и часы. Время вилось серпантином вокруг железной дороги, а за окном мелькали империи вперемешку с городами будущего. Снаружи темнело, но это была необычная темнота. Разная.

Я допускаю, что таблетки тогда подействовали и на меня.

– Так что ж ты сразу не сказал, что ходил в музыкалку? – спросил я, восхищенный умением Ярослава.

– Я бы с радостью тебе рассказал. Если б ходил.

– Мир потерял великого музыканта. Ты бы стал отменным ударником. Или басистом.

Ярослав кивнул.

– Чувство ритма у меня в крови. Я все детство засыпал под ритмичный скрип пружин в матрасе моих родителей.

Я заржал, а потом вдруг напряг все свои извилины и задумался.

– А твоему папке можно было, что ли? Я в этом не разбираюсь, но разве на половом влечении у них не стоит… крест?

– Так это до сана было. И мамка была ещё жива.

У Ярослава когда-то была жива мать. Я очень удивился, но решил не заострять внимание на этой удивительной детали. Сам Ярослав тоже не хотел вдаваться в подробности, он сразу перевел тему:

– А чем тот твой друг занимается?

Это он про Лаврентия.

– Поэт.

Лаврентий действительно был поэтом.

Я рассказал про Лавра перед тем, как мы собрались к нему переезжать, но в общих чертах. На самом деле, рассказ тот больше походил на инструктаж перед визитом в контактный зоопарк: не совать пальцы в пасть и не чесать против шерсти. Кормить можно.

– Не люблю стихи, – поморщился Ярослав. – Они пустые. Столько же ценности, сколько в какой-то случайной фразе в разговоре двух незнакомых людей. Как будто смысл специально мешают с пустыми словами для веса – как мясо замораживают, чтобы вода шла в счёт массы. И рифмуют, чтоб вся эта белиберда несла хоть какую-то ценность.

Я с небольшим усилием переварил его тираду.

– Уверен, ты ему тоже не очень понравишься. Если не вытащишь голову из задницы, – вздохнул я и добавил: – это метафора.

Мы замолчали. В нашем купе все было ярко и радостно – я еще никогда не ездил в таком красивом поезде! Он был волшебным. Наш волшебный поезд.

– Вот ты мне скажи, —снова заговорил Ярослав, – что это такое – твоя метафора?

– Это когда ты о чем-то говоришь так, чтобы поняли только нужные люди.

– То есть, когда барыга хочет подкинуть мне пару грамм твердого – это тоже метафора?

– Нет, это не метафора.

– А что это?

– Это незаконно.

– Так значит, твои эти метафоры – экстремистская деятельность! – Ярослав схватился за голову. – Ты мне, конечно, друг, но мне придется сдать тебя властям.

Я вылупился на него. Слова Ярослава звучали поразительно правдоподобно.

Неужели все это время я, сам того не зная, работал на преступность?

– Ты меня не сдашь! Я сам сдамся, – в порыве гражданского долга я встал и снова упал на задницу. – Зло должно быть наказано.

Вдруг Ярослав переменился. Погрустнел, напрягся. Одним словом, занялся тяжелым умственным трудом – из уважения к умственному труду я замер, решил дать ему додумать мысль.

– Я им тебя не отдам! – вдруг завопил Ярослав так внезапно, что я весь вздрогнул.

И я понял, что мысль он додумал.

– Как ты не понимаешь! – разозлился я. – У меня есть информация, которая им нужна!

– Но ты нужен мне!

На наши вопли прибежала проводница.

Когда я шел со встречи выпускников, уже стемнело. Под моими ботинками хрустел свежевыпавший снег. Я так возвращался из школы зимой, когда солнце садилось рано, а уроков на день ставили слишком много.

Вечер был морозный и тихий, идти по такому приятно.

В детстве я не замечал, какой уютной становится улица, когда на нее не светит солнце. Вся она припорошена снегом и освещается только желтыми фонарями. В детстве я видел только темные закоулки дворов, фонари висели гораздо выше.

После долгих лет разлуки дорога от школы до дома казалась и не дорогой вовсе, а каким-то метафизическим путешествием в глубины своего сознания. Я на ней чувствовал себя совсем голым, как будто на меня кто-то смотрел – это я вроде стал маленьким, а взрослый я за мной наблюдал.

Когда дорога кончилась, я оказался в своем родном дворе. В моем доме меня больше никто не ждал.

Ярослав, который все это время безмолвно шел следом, спросил:

– Нагулялся?

Так или иначе, на дворе середина апреля и мы оба ехали к Лаврентию. Без предупреждения.

Сколько мороки из-за того, чтобы просто накормить людей человечиной!

Дальше вышло вот что:

Испуганная шумом проводница попыталась проникнуть в наше купе. Принялась стучаться и требовать всякое. Ярослав решил, что за мной уже пришли. Он припер дверь спиной, чтоб точно не вломились. Я изо всех сил пытался отодрать от двери Ярослава – у меня это все-таки получилось, когда Ярослав упал сам. Спиной и наружу. А дверь за ним захлопнулась.

Перед этим проводница тоже успела потерять равновесие. Они с Ярославом сработали удивительно синхронно: Ярослав из купе выпал, а проводница упала в противоположную сторону – то есть, прямо на меня, когда Ярослав освободил место.

Дверь захлопнулась, я инстинктивно схватил девушку за плечи. За округлые и полные плечи, мне понравилось их держать в руках. Как сдобные булочки на ощупь.

Когда проводница оттолкнула меня, в купе ввалился довольный Ярослав.

– Ну и зачем я тебе нужен? – наконец удосужился спросить у него я, так и не опустив руки. Мысленно все еще сжимая пальцами сдобные булочки.

– Как это зачем? Ты же мой друг! – улыбнулся Ярослав.

Я увидел, что незнакомая девушка, которую я облапал, была невысокой, с длинными волосами и какого-то сумасшедшего цвета глазами. Как будто бы в крапинку.

Да, вот такой я романтик: всегда смотрю девушкам в глаза.

– Иногда твоя вежливость переходит все границы, – с чувством выругался Ярослав.

Проводница уже вышла из купе, так что ему пришлось высунуться за дверь и окликнуть ее, чтобы сказать:

– Если вам понадобятся свидетели того, как он охренел, вы можете записать мой номер телефона!

Эпилог

В фильмах все всегда просто, потому что они заканчиваются и мы не видим, как герои разгребают последствия. Если фильм закончится сейчас, у него будет счастливый конец.

Наверно, именно здесь эта история и закончится. Я могу сам решить, где заканчивается история, и я решил: здесь. Даже если после она продолжится.

В детстве мать варила мне очень невкусную кашу. Единственным способом выжить для меня было убедить себя в том, что каша вкусная. И я говорил себе: о, какая вкусная каша! Это очень действенный метод выживания. Самое гнусное, что к нему привыкаешь.

Где-то заканчивается мое восприятие и начинается реальность. Вопрос: где?

Почему я все еще продолжаю есть невкусную кашу?

Где мама, которая заставляет меня это делать?

Ответов я, конечно, не знаю.

И я жду. Жду того, что приходит только с опытом.

Пока что я узнал всего одну большую истину: в какой-то момент от жизни необходимо охренеть. Можешь охренеть один раз и навсегда. Можешь делать это хоть каждый день. Но охренеть – это твоя обязанность. Общечеловеческая.

А пока у этой истории будет хороший конец. Конечно, со временем он испортится. Я, вроде как, истратил хорошую концовку на середину: рассыпал отведенные на нее буквы в этот эпилог.

Потому что прошлое и будущее – два зеркала друг напротив друга, а настоящее – ось, по которой они вращаются. Я знаю это. Откуда? Уже не помню. Скорее всего, кто-то сказал мне. Возможно, это неправда. Но если кто-то соврал мне, то я точно так же могу соврать кому-то ещё. Так?

В любом случае, не так важно, где именно я это напишу, потому что у историй не бывает подходящего места для эпилога. Если бы я хотел сказать в нем что-то важное, то место, может, и появилось бы. Но я сразу хочу предупредить, что ничего важного не скажу.

Это же все фальшивое, как и эти слова. Мои слова.

Я никогда не видел в фальши ничего плохого. Вот вам моя исповедь: я не фанат натуралистичности. И мне плевать, верят мне или нет. А все вокруг прям до трясучки ненавидят, когда их слова подвергают сомнению! Не знаю, что у их за патологическая тяга к правде. Наверное, это потому, что в детстве их постоянно обманывали.

Что за стремление мерить всех людей по какому-то универсальному лекалу! Есть определённо плохие условия и определённо хорошие, есть единая для всех мораль, единые возможности и желания, а все, что в это лекало не вписывается – ложь и отговорки плохих по сути людей. Все фальшь, а фальшь – это плохо.

Понять бы еще, что это такое. Как отличить реальность от подделки? Вы, конечно, скажете, что реальность – это все, что с тобой происходит, и в ней достаточно ущепнуть себя, чтобы удостовериться. Но я бы не был так уверен.

Реальность относительна. Точно так же, как и фальшивка. Фальшивкой можно жить долго – можно верить в иллюзии, жить идеей, знать, кто ты есть. Вариантов достаточно.

А потом знаете, что происходит? Реальность. Бум!

Встреча

За нами тянулся шлейф пережитой в поезде ночи. Мы шли от вокзала рано утром, обессиленные и отупевшие.

Меня грела мысль о том, что скоро я вернусь домой. Как раз после поезда я понял, что у меня остался один дом: квартира Лаврентия. Мое последнее пристанище, не считая дома Ярослава, но в дом Ярослава я бы не вернулся и под страхом смертной казни. Хотя там я уже обжился. Когда привыкаешь к месту, оно уже не кажется таким ужасным, даже если оно по-настоящему, до первобытного страха ужасно – с домом Ярослава я настолько смирился, что даже не больно-то хотел оттуда съезжать. Это не значит, что мне там вдруг понравилось. Просто я терпел. Терпел так покорно, что перестал возмущаться, и за это я себя никогда не прощу. Возмущаться убожеством ярославовой халупы я был обязан до последнего. Таков был мой гражданский долг.

Одним словом, квартира Лавра мне роднее, чем убежище Ярослава. Я думал о том, что скоро вернусь туда, и меня это грело. Грело ли что-то самого Ярослава, я не знаю. В кои-то веки он шел молча: шлёпал по асфальту подошвами своих поношенных кед и не поднимал голову. Я не скучал по его болтовне.

В то утро я узнал, насколько безлюдным умеет быть город. Солнце еще не встало, но небо уже светлело, на деревьях набухли почки, кое-где на газонах уже торчали пучки травы и вокруг не нашлось ни одного живого человека. Фонари еще не потухли, горели себе под нежно синим небом, как во сне.

Картину портили только тяжелая голова, еле плетущиеся ноги и сухость в горле. Эта троица обгадила мне весь сон. Я бы рад насладиться красотами утра, если б глаза не угрожали выпасть из глазниц и покатиться по дорожке вперед меня. К сожалению, в то утро я узнал не только красоты безлюдного города: еще я узнал, что там, где красиво, как в сказке, магазины не работают. Мы даже воды купить не могли, чтобы облегчить себе участь умирающих перед вокзалом в пятом часу утра. И ни одного автобуса, который мог бы подбросить нас до мира живых.

Мы стояли перед выбором: ждать в лимбе, пока нас кто-нибудь не заберет, или идти ногами, пока мы оба, один за другим, не потеряем сознание.

Когда я спросил у Ярослава, что мы с ним собираемся делать, он ответил мне нечленораздельной смесью гласных звуков и кашля. Я понял, что мои слова звучат для него точно так же, поэтому мы просто пошли.

Во вменяемом состоянии мы добрались бы за сорок минут. То, что от нас осталось, шло в три раза дольше. Оно вообще едва могло ходить.

Когда мы начали свой путь, я сразу прикинул: два часа. Нам надо продержаться два часа. Потом – хоть падай. Падай и умирай на месте. Плачь, рви волосы, ломай себе пальцы. Но только через два часа.

И я шел. Мои ноги шевелились сами по себе, ступней я вовсе не чувствовал, только какое-то механическое напряжение оттуда обращало на себя внимание. Спустя где-то половину дороги я распознал в этом механическом напряжении боль. Оказалось, ходить мне больно. Но я продолжал идти с упорством, достойным олимпийского чемпиона.

Рассвет застал нас в дороге. Вместе с ним на улицу потихоньку начали выходить люди: сначала один, случайных. Потом еще – разведчик. А дальше стали появляться по несколько сразу, полноценными группами, и стало ясно, что день начался.

Солнце светило ярко, становилось все теплее. Даже жарко. По асфальту бежали ручейки стаявшего снега, прямо как в прежние времена по дому Ярослава. Я вспомнил о том, что времена эти стали прежними, и на душе моей полегчало. Только на финишной прямой, когда до дома оставалось всего ничего, я наконец-то понял, как устал. Во многом поэтому, но еще и потому, что я за ночь потерял всякий страх, мы не стали обходить двор с той самой пивной лавкой. Ярослав шел рядом со мной и даже не знал, что происходит за событие, а я не мог ему об этом рассказать.

Но даже если бы мог, не рассказал бы.

Я давно не видел тот двор. Пивная лавка притулилась в проезде, торчала из боковины одного дома. Служебный вход у нее располагался с внутренней стороны. Туда подъезжали газели с целыми ящиками бутылочного – принимай я такой ящик, до магазина он бы точно не дожил.

В целом двор мне нравился. Очень просторный, внутри даже деревья росли. Как небольшой парк. И детских площадок нет – разве что лавочки и клумбы, все по-взрослому. Мы подходили к нему с западной стороны, а с противоположной вставало солнце. На нас обрушилась холодная, синяя тень, впереди сплошной темной стеной возвышались дома, а в проход между ними било солнце. Слепило по асфальту, золотило лужи – как будто райские врата.

Мне вдруг стало тревожно и страшно, как будто прямо сейчас я сделал что-то незаконное и меня вот-вот поймают. Потом что – не знаю, но уже оттого, что поймают, я боялся. Сердце быстрее билось, глаза бегали, дыхание участилось. Я пошел быстрее, хоть ноги не слушались и по-настоящему быстрее идти не получалось: я всего лишь прилагал усилие. Усилие бесполезное, но необходимое, иначе я просто сошел бы с ума.

Ярослав не замечал, как я страдаю. Он смотрел себе под ноги и сосредоточенно переставлял их одну за другой. Я хотел его поторопить, хоть и знал, что это бесполезно: быстрее никто из нас не пойдет. Но спокойствие Ярослава усиливало мою панику.

Умом я понимал: слишком рано. В такой час я никого не встречу. Кровожадный хозяин, который так и не смог нас найти, даже не узнает мое лицо, а милиции глубоко до лампочки, кто я и что сделал пять лет назад. Никто не знает об этом. Никто, кроме меня, двух моих сокурсников и девушки, которая стояла в тот день за прилавком, а теперь – прямо перед нами, и смотрела на меня.

Душа ушла в пятки.

Я смотрел на нее – в ее глаза, и все понимал.

Она меня узнала. Она меня узнала и испугалась. Я вдруг понял, что в тот раз она не пугалась – было совсем другое выражение лица.

Ярослав продолжал идти, не замечая, что я остановился.

Под ее ногами сияло золото – она стояла прямо в блестящей под солнцем луже. Стояла в райских вратах, а вокруг меня горела густая, беспробудная тьма.

Я был готов пасть перед ней на колени и покаяться во всех своих грехах. Вернее, всего в одном: в том, что она боится меня. А она все смотрела и смотрела. Как тогда.

Мы решили сделать это утром, потому что утром мало кто наведывается в пивные. Это если говорить про утро, но не самое раннее, потому что еще до открытия у входа всегда собиралась целая толпа страждущих. Кто-то по пути на работу заскакивает за сигаретами, кто-то нашел в мусорном пакете вожделенную, ниспосланную свыше сотку, а кто-то надеется, что этим утром ему откроют дверь во взрослую жизнь.

Нас было трое и мы ничего толком не спланировали. Уже потом кому-то пришла мысль, что неплохо было поставить человека на шухер, но точно не мне. В любом случае, нам повезло, что все прошло и без этого.

Руслан первым подал идею – она прижилась, как родная, в голове двух его сообщников, меня и Шота. Вообще его звали Дилшотом, но Шот звучало круче, а на тот момент мы все были озабочены вопросами такого рода. Конечно, был еще один вариант сокращения – по первому слогу, – но он все-таки был нам другом, а не абы кем. Не знаю, зачем я знакомлю вас с ними, мы вряд ли встретимся снова. Руслан тогда сказал:

– Вы только представьте, если получится.

Мы представили и нам понравилось. А потом у нас получилось.

В тот злополучный день за прилавком стояла совсем молодая девушка. Тщедушная, кожа да кости. Ей бы полевые цветы в букет собирать своей костлявой ручонкой. Заплетать косы, накидывать шаль на плечи, надевать зимой валенки на босу ногу и выходить на крыльцо поутру.

Обычно таких не берут в подобные заведения, и нельзя же все проколы списывать на то, что оно работало только днем, а это действительно был прокол. Хочется верить, что не наш.

Два моих подельника – я называл их именно так – перекладывали бутылки в сумки. Я не видел, но слышал звон. А она все видела. Дрожала всем телом, как от озноба, дышала с хрипом, натужно. Но самое страшное – она смотрела так, как будто раньше не знала, что такое может произойти. Что такие люди, как мы, существуют. Не злоба или обида, там вообще не было ничего такого, в ее черных глазах. Только непонимание и боль. Шок.

Утро стояло тихое. Обычно они включают радио, но у нее – тишина, и сама она молчала, только с улицы громыхало и шуршало. Все так безмятежно, что аж смешно. Город только проснулся, начало рабочего дня, солнце, лето, темная прохлада помещения на первом этаже, какая-то дачная прелость из открытого окна. И каждый занят своим делом: она – работой, а мы… мы тоже не бездельничали.

Я держал ее. Все это время я держал ее перед собой за плечи и смотрел в глаза. Как я радовался, что не увижу эти ее глаза после! Не увижу больше никогда. И буду считать, что на следующий день в них ничего не изменилось. Что она забыла все, как страшный сон.

Но некоторые страшные сны запоминаются на всю жизнь, и уже тогда я знал об этом.

На что только не пойдет человек, который хочет нажраться, когда у него нет такой возможности. Но тогда у нас всех в карманах лежали деньги. Нам просто было интересно, каково это, и мы узнали. Сейчас я бы на такое не пошел, потому что у меня действительно нет выбора. А тогда выбор был.

Ладно, на самом деле все не так ужасно, как можно подумать. Пока это происходило, оно совсем не было ужасно – уже потом я понял, что произошло. Так ведь часто случается: когда ты делаешь что-то, ты просто это делаешь, а потом начинаются анализ и размышления. Потом всегда кажется, что ты поступил неправильно и в следующий раз все будет иначе, потому что теперь ты понимаешь больше, чем тогда.

Но теперь я знаю, что это неверно. Мысли от действий отличаются так же, как голова от задницы. Неважно, что ты о себе думаешь, потому что в определенных ситуациях ты ведешь себя так, как сам не ожидаешь.

Мне всегда было интересно: где же настоящий я – в голове или на деле? Конечно, можно сказать, что реальность определяется только действиями. Но действия тоже определяются не сами собой.

Гораздо позже я узнал, что владелец того ларька плотно занялся поиском злоумышленников. Мы в тот день заранее попросили старосту отметить нас, как присутствующих на первой паре. Слабое алиби, мы даже не думали, что оно нам понадобится. Оно подвернулось случайно.

Почему это место отмечено у меня в памяти похоронной лентой? В тот день что-то внутри меня умерло. Но это был не я.

По иронии судьбы через два года я поселился у Лаврентия, который жил в соседнем дворе. С тех пор я каждый день изводил свою душу воспоминаниями.

У меня есть предрасположенность к зависимости; она возникает из-за нежелания соприкасаться с реальностью. И я выбрал далеко не самый худший вариант.

После той встречи на рассвете я решил, что мне все ещё стыдно.

***

Ярослав спал, упав лицом в мой диван. Я сидел на кухне и даже не надеялся найти в холодильнике пиво, поэтому довольствовался украденными из кармана лаврентиевой куртки сигаретами. Меня все еще трясло, зато голова прояснилась: должно быть, из-за стресса. Лаврентий из своей спальни не выходил, да и черт с ним. Спасибо ему, хоть замки не сменил. Может, он до сих пор не знал, что мы приехали. Может, игнорировал наше присутствие. Мне было до лампочки.

Потом я, должно быть, все-таки провалился в сон. Неудивительно. Не спал я чертовски долго, а активничал предостаточно – ходьба ногами, стресс с проводницей один на двоих, да и наркотические приходы у меня до этой ночи случались не часто. Если честно – ни разу. А потом еще и рассвет.

Разбудили меня двое: Лаврентий и Ярослав. С полусна я не сразу понял, что Ярослав обрабатывает местные уши своей горе-идеей.

– Понимаешь, – вдохновенно вещал Ярослав, и я злорадно подумал, что уж кто-то, а Лаврентий понимает побольше него, – я не верю в свою бедность. Я не верю, что человек с моими мозгами может быть настолько беден, как я. Это неправильно.

Ярослав, очевидно, бредил. Может, его еще не отпустило. Или это был затянувшийся отходняк. Так или иначе, я понял, что бред его можно не слушать.

Но я слушал дальше.

– Хочу сделать что-то значимое, – продолжал Ярослав. – Не для всех людей значимое, конечно. Только для меня. Хочу преподнести себе в подарок исполнение мечты.

Я все ждал, когда Ярослав наконец-то откроет Лавентию свой замысел. Расскажет, в чем соль его блюда. Реакция Лаврентия пока не проявилась, потому что он слушал молча – не знай я, что у него есть привычка дослушивать любую тираду до конца, решил бы, что Ярослав говорил с зеркалом.

Лаврентий умел слушать: все, что ему рассказывали, слушал с огромным вниманием и уважением, даже откровенный бред. И только когда собеседник выкладывал все до конца, только тогда Лаврентий шел в атаку: разбивал оппонента в пух и прах. А память у Лаврентия была отменная. Ведь когда человек говорит и его не перебивают, он думает, что ему верят. Если он ошибается и его не поправляют, он думает, что никто не заметил. Ха. Лавр запоминал каждое слово, и в последнем акте припоминал собеседнику сразу все его огрехи. Если учесть, как далеко умеют заходить люди в своих речах, когда их не перебивают… да, я хотел узнать, чем все закончится.

И вот Ярослав спросил:

– Что ты знаешь о пищевой промышленности?

Вопрос, который задает дьявол, когда хочет заполучить твою душу.

Я ждал ответа Лаврентия с замершим сердцем. Думал: ну вот, сейчас Ярослав его испугает до потери пульса и Лавр скажет, чтоб мы оба выметались из квартиры. Куда пойдем? Кто знает, но почему-то перспектива оказаться на улице меня не смущала. Я был этому даже рад, лишь бы не возвращаться туда, откуда мы приехали. Меня беспокоило не это. Меня беспокоило, что никуда идти нам и не придется.

Ярослав слишком назойливо окучивал Лаврентия. Я немного боялся, что Лаврентий поддастся его чарам. Этого я не хотел. Не хотел, чтобы Лаврентий подружился с Ярославом. В моих глазах Ярослав был недостоин дружбы даже с Лаврентием.

– Я как-то раз рубил мясо на кухне, – заговорил Лаврентий, – и случайно пробил трубу. Соседей залил. Так что пищевая промышленность – рисковое дело, это я точно знаю.

От ответа Лаврентия я обалдел. Ярослав тоже, потому что ответил он не сразу.

– Так ты, значит, умеешь туши разделывать?

Голос Ярослава звучал заинтересовано.

Я насторожился.

– Разделываю то, что родственники присылают, – подтвердил Лаврентий.

– Тогда ты именно тот, кто нам нужен! – восторжествовал Ярослав.

Я уже был готов заплакать.

– А что разделывать надо будет? – спросил Лаврентий, и у меня появилась надежда.

– Для того, чтобы разгласить эту информацию, мне нужно узнать кое-что о твоих моральных принципах.

Почему-то о сохранности моих моральных принципов Ярослав никогда не заботился! Или он только после нашего разговора понял, что на этом этапе разговора нужна прелюдия? Тогда Ярослав, может, еще не совсем потерян для общества. Способен к обучению.

Лаврентий томно вздохнул. Я все еще был заинтригован.

– Я не верю в мораль, – ответил он. – Никакой морали в этом доме нет. Можешь не задаваться вопросами такого плана.

Я все еще надеялся, что Лаврентий скоро выгонит нас на улицу. Вопреки всему.

– В общем, – сказал Ярослав так серьезно, как будто собрался девушке предложение делать. Почему-то моя реакция эту скотину не так сильно заботила! – в общем, я хочу взять за основу своего предприятия человеческое мясо.

Лаврентий молчал. Я почувствовал, как в воздухе запахло моралью. Она впервые завелась в этом доме, что за чудо! Ярослав все-таки умеет, когда хочет.

– Убивать никого я не буду, – поспешно дополнил тот, – и никто под моим началом тоже. Я буду использовать уже мертвых людей. Из моргов.

Должен предупредить: в следующую секунду фрегат моих надежд разобьется вдребезги. Я не могу вспоминать тот эпизод без внутреннего воя кита, потому что удар был сильный. То есть, перед тем, как заговорить снова, мне надо перевести дух. И подготовить самого себя к тому, что Лаврентий ответил Ярославу с восторгом:

– Хочешь кормить людей им подобными?

Даже вспоминать больно.

– Да! – радостно воскликнул Ярослав. – Хочу победить их природное отвращение к поеданию плоти друг друга!

Я ничего не видел, но мое воображение услужливо рисовало картину из диснеевского мультфильма: Ярослав и Лаврентий берутся за руки и начинают кружиться в танце новой дружбы.