Пепел Нетесаного трона. На руинах империи

4

Бледнокожий иноземец, устроившись над бегущей водой, раскинул руки, устремил взгляд на толпу и стоял молча, будто его голое мускулистое тело говорило за него.

В Домбанге привыкли видеть наготу. Ежедневное купание вошло в обычай почти наравне с приемами пищи. По всему городу стояли общественные бани. Ребятишки плавали в каналах голышом, рыбаки после дневных трудов преспокойно скидывали одежду, чтобы дочиста отмыться в течении. На любой палубе или причале в любое время дня можно было увидеть более или менее раздетого человека, однако в наготе этого мужчины было что-то необычное, вызывающее. Он предъявлял свое тело как утверждение, как вызов.

– Ох ты… – пробормотала Бьен, пробегая взглядом по толпе.

– Любовь плоти – мелкая любовь, – процитировал пятую заповедь Рук.

Бьен покосилась на него:

– Поговорим, когда снова придешь скрестись в мою дверь. – Но, опять обернувшись к незнакомцу, она помрачнела. – Недолго ему так стоять.

Она была права.

Пока толпа только пялилась да роптала. Зрелище было до того странным и нелепым, до того неожиданным, что не успело еще разжечь недоверие и ярость наблюдателей. На мужчину глазели, как на редкостного зверя – медведя или лося. И его нагота, и молчание усиливали впечатление, – впрочем, молчал он недолго.

Пока Рук разглядывал незнакомца, по городу зазвонили утренние гонги – поднялся один бронзовый голос, за ним десять, сто, пока не задрожал сам влажный воздух. Звоном заглушило и дождь над мостом, и гул течения внизу, и отдельные голоса в толпе. Незнакомец запрокинул голову так, словно купался в звуках. Толстая веревка у него на шее дернулась, как живая. А когда содрогнулось и само небо, он заговорил:

– Благо вам, жители Домбанга!

– Благо вам? – изумился Рук. – Кто же так говорит?

– Покойники из книжек, – ответила Бьен.

– И, как видно, живые из тех мест, откуда он явился.

Она насупилась:

– Что у него за выговор?

Рук опять покачал головой. Слова звучали достаточно понятно, но слоги непривычно наплывали друг на друга, словно их переливали из сосуда в сосуд.

– Благо вам, братья по вере! – вещал мужчина. – Привет, хранители древнего пламени!

Он говорил с улыбкой и пробегал глазами по толпе с непринужденностью уверенного в хорошем приеме оратора.

– Благо вам – тем, кто поклоняется Троим!

По толпе пробежала тревожная рябь. Именно за свою веру пять лет назад Домбанг восстал против имперской власти. Аннур в большинстве уголков империи допускал и даже поощрял сохранение традиционных религий. По крайней мере, так утверждали моряки, когда моряков еще привечали в городе. Сам Рук никогда не бывал за пределами дельты, но моряки рассказывали о святилищах двух богов бури на Баске, о врезанных в камень идолах над Разбитой бухтой, о храмах, выращенных в живых деревьях близ устья реки Байвел, где поклонялись духам леса. Аннур не почитал этих лесных духов и каменных идолов богами, но империя их терпела. Легионеры не разбивали статуй, не жгли святилищ. И не вешали тех, кто произнесет святое имя.

– Почему? – спросил однажды у жреца, жреца Эйры, Рук, который был тогда моложе и глупее: почти ребенок, силящийся сшить мир из разрозненных кусочков. – Почему аннурцы разрешают своих богов баскийцам, бреатанцам, раалтанцам, а в Домбанге – нет? За что они ненавидят Троих?

– Все потому, – ласково потрепал его по плечу жрец, – что через почитание Троих человек становится убийцей.

Его фраза, брошенная так просто, холодным лезвием вошла в живот Рука.

Она лишь подтверждала то, что он и так знал, и все равно он привычно возмутился:

– Жертва – не убийство!

– Нет ничего святого в том, – строго ответил жрец, – чтобы утащить в дельту больного, маленького сироту или пьяного и оставить там на смерть.

– Трое тут ни при чем. Троим не нужны больные и дети. Для охоты и сражений им нужны воины.

Жрец, грустно глядя на Рука, покачал головой:

– Ты слишком долго прожил с вуо-тонами, дитя. Их вера, как и старинная вера нашего города, – вовсе не вера, а ненависть, насилие, кровь. Больше того, она стоит на лжи. Троих не существует. Кем Анх, Синн, Ханг Лок – всего лишь имена, которые люди в давние времена дали самому дурному и мерзкому в себе – своему желанию причинять боль, унижать, убивать.

«Ошибаешься, – хотелось возразить Руку. – Не просто имена, и совсем они не мерзкие. Они так прекрасны, что больно смотреть».

Но скажи он так, жрец принялся бы расспрашивать, откуда такая уверенность, а Рук не нашел бы слов для ответа. У него были только воспоминания, сотни воспоминаний, тысячи – о золотых глазах Кем Анх, прижимавшей его к груди. О разбивающем змеиный череп Ханг Локе: вот он отдирает чешую и извлекает самую нежную часть – глаза, чтоб вложить Руку в крошечный жадный ротик. Вот они оба опускаются на колени в мягкий ил, чтобы высадить в черепа речные фиалки, вот он спит между ними, согретый теплом их дышащих тел.

«Ты ошибаешься», – хотелось ответить ему.

Но жрец, конечно, не ошибался. Вместе с воспоминаниями о цветах, тепле и свете хранились другие, нестираемые воспоминания о том, что творили боги и чему научили его, – они-то и изгнали его из дельты. Рук ощутил на своем лице горячий солнечный свет и брызги крови, крепче сжал рукоять ножа.

– Людьми нас делает любовь, сынок, – сказал жрец.

И Рук, дитя города и дельты, усомнился в его словах так же сильно, как в них уверовал.

Жрец умер через несколько лет после того разговора, и вероятно к лучшему. Переворот опрокинул старый мир с ног на голову. То, что двести лет считалось скверной, вновь стало священным, а священное – несказуемым. Доживи жрец до этих времен, попытайся он проповедовать на улицах Домбанга после свержения империи, взбешенная толпа растерзала бы вестника любви за богохульство. Храм Эйры и ее жрецы уцелели в основном потому, что старались не говорить об Аннуре, о его богах и о Троих. Самое благоразумное, что мог сделать чужеземец, переживший чистки и желавший и впредь остаться в живых.

Видно, человека на перилах никто об этом не предупредил.

– Лишь Домбанг, – вещал тот, – из всех городов на земле еще помнит старые обычаи, закон зуба и кулака, цветка и кости.

Он заслужил робкие аплодисменты. Слушатели колебались. Никому не охота, чтобы его заметили за поддержкой чужака, а с другой стороны, чужак вроде бы восхваляет Троих и добродетель их почитателей. Пожалуй, разумнее поддержать его речь, и поддержать явно. И все же очень многие в толпе надвинули на лица маски безразличия. У верховных жрецов имелись доносчики на каждой улице, а если и нет, переворот преподал каждому главный урок: твои соседи видят всё.

– Лишь Домбанг помнит ритмы земли и истину испытания. Память еще здесь, хотя бы и зыбкая.

– Не говорил бы он «зыбкая», – покачала головой Бьен.

– Лучше бы вовсе молчал, – добавил Рук.

– Я, Валака Ярва, рашкта-бхура хоти оружейников, любимец Владыки и гордый носитель его аксоча… – мужчина двумя пальцами тронул свой странный ошейник, – пришел к вам с приветствием, напоминанием и предостережением.

Он шире развел руки, словно приглашая в свои объятия весь Домбанг.

– Приветствие таково: благо вам! Приветствие от тех, кто держит нас в кулаке, чей сон порождает мир. Привет от Первого, вашего былого и будущего Владыки.

По толпе пробежал недоуменный ропот. Слова звучали достаточно разборчиво, но половина ничего для них не значила. Рашкта-бхура? Аксоч?

– Что еще за «хоти»? – не выдержал кто-то.

Мужчина улыбнулся шире:

– Меня предупреждали, что вы забыли, и потому я напоминаю: вы уже жили прежде, люди Домбанга. Вы прожили и утратили тысячу тысяч жизней. Вы жили и забыли, но Владыка откроет ваш разум. Он наполнит вас истиной о том, чем вы были, и, узрев ее, вы, народ Домбанга, хранители древнего обычая, вместе с нами станете служить его великой и святой цели.

Шепотки перешли в недовольное ворчание.

В толпе поднялись новые, более громкие голоса – так распускаются после дождя цветки растения под названием «сердце изменника».

– Пошел ты со своей великой и благородной истиной!

– …Аннурская свинья…

– Домбанг никому, кроме Троих, не кланяется.

Посланец – Валака Ярва – кивнул, словно ждал такого взрыва, словно видел в собравшихся на мосту людях замороченных глупой сказкой детей. Он поднял руку.

– Трое достойны вашего поклонения, но они – не всё! Владыка содержит в себе Троих, и он выше их, шире их. Потому он и зовется Первым. Ваши боги перед ним – как луна перед солнцем. Он грядет, люди Домбанга, и вы увидите, что он подобен тем, кого вы чтите, но сильнее их, быстрее, мудрее, больше!

– Надо его вытащить, – сказала Бьен, взяв Рука за локоть.

Рук взглянул на нее:

– Как ты думаешь его вытаскивать?

– Не знаю, – ответила она, проталкиваясь вперед, – но еще десять фраз, и язык ему прибьют гвоздями к перилам.

Прибитый к перилам язык при таких обстоятельствах можно было бы счесть благоприятным исходом. Во время чисток Рук видел, как с аннурцев сдирали кожу, привязывали к мостовым опорам и оставляли ждать прилива, резали на куски на приманку для крокодилов. Бывали вещи похуже, чем лишиться языка. И, судя по изменению настроя толпы, их недолго было ждать.

Не только Рук с Бьен проталкивались к перилам. Люди на мосту слились в тулово огромной змеи, мало-помалу охватывающей свою жертву. Этот идиот только потому был еще жив в распаляющейся толпе, что никто не собрался с духом нанести первый удар. Толпа держится, пока не сорвется. А уж тогда она не знает удержу.

– Подвинься, – покрикивала Бьен, пробиваясь вперед. – С дороги!

Жилистый коротышка – по одежде судя, рыбак – раздражено зыркнул на нее:

– В очередь! Здесь каждому нужен клок от выродка.

«Не каждому», – угрюмо подумал Рук.

Он как можно мягче поднял рыбака и, морщась от боли в ребрах, переставил в сторонку.

– Эй! – выкрикнула Бьен, оказавшись всего в нескольких шагах от перил. – Эй!

Она замахала руками над головой.

Валака Ярва повернулся, встретил ее взгляд и кивнул, как кивают просительнице. Он будто не замечал разгорающейся в толпе злобы и думать не думал об уготованной ему жестокой смерти.

– Спускайся! – Бьен махнула на мост. – Тебя убьют!

Рук, сдержав проклятие, ухватил женщину за плечо.

– Ничего не выйдет, – понизив голос, зашептал он. – Поздно. Ты сегодня уже спасла одного идиота.

– Любите кротких… – выпалила она, отбросив его руку.

– Нашла кроткого! Торчит голым на перилах и вопит на весь свет, что служит величайшей и святейшей в мире цели.

– Любите тех, кого мир осыпает ненавистью, отвергает и гонит…

– «Гонит» – слишком слабое слово, чтобы описать, что с ним сделают эти люди. И с тобой, если попробуешь его выручить.

Ее сегодня едва не убили у него на глазах. Он не готов был снова такое увидеть.

Мост вздрагивал от топота. Сотни гневных голосов врезались яростью в ненастное небо. Кругом вырастал лес стиснутых до хруста кулаков. Рук, обводя толпу взглядом, почти не различал лиц из-за горевшей яростным жаром кожи.

– Кем мы будем, если не поможем этому человеку? – со слезами накинулась на него Бьен.

На язык просились сто ответов, тысяча. «Будем живыми, – хотелось выпалить Руку. – Слугами Эйры, а не кормом для рыб».

Спасти всех и каждого невозможно. Мятеж убил десятки тысяч, и ни Рук, ни Бьен даже не пытались их спасать. Дельта с малых лет внушила ему один урок: есть время драться, а есть – бежать. Камышовка не стыдится вспорхнуть при виде подползающей змеи. Даже крокодил отступает перед ягуаром. В плоть каждого существа вшит один простой и неизменный закон: «Выживи!» Ни один зверь не рискнет жизнью ради незнакомого существа, но ведь Бьен к тому и вела: она не зверь, и Рук, как бы ни провел детство, тоже.

– И наконец, – не унимался посланец; его взгляд посуровел. – Мое предостережение. Если вы не отбросите свое забвение, если залепите себе глаза грязью, если обратитесь спиной к истине… – Он глубоко вздохнул, будто наполнил грудь яростью и жалостью, и покачал головой. – Если вы отвергнете его, он уничтожит вас. Он разъемлет вас, как разъял множество больших, чем вы, и следующие жизни вы проведете червями и личинками, низшими из всех, кто когда-либо пресмыкался в ужасе на просторах этого огромного мира.

Он еще не окончил речь, когда из толпы вырвался здоровенный мужчина – Рук узнал Лупилу – и со злобной ухмылкой уставился на глашатая. Бьен, отчаянно вскрикнув, метнулась между ними. Ее спасла сумятица. В давке, среди дождя и шума, никто не разобрался в ее намерениях, приняв за исполненную праведного гнева горожанку. Только сумасшедший допустил бы, что она своим телом пытается заслонить незнакомца.

Лупила на нее даже не взглянул – еще одна удача, – а просто с бранью отпихнул в сторону. Бьен упала, но не сдалась: вцепилась ему в колени, как ребенок, упрашивающий взять его на руки, словно забыла, что этот самый человек совсем недавно чуть не придушил ее.

Ничего глупее и отважней Рук в жизни не видел. Эйра взяла его за горло, любовная хватка богини пересилила жажду жизни.

Он растолкал теснившийся вокруг народ, отшвырнул собственную боль, нырнул под выставленный вперед крюк плотовщика и в кипящей яростью толпе метнулся к перилам. Жрецы Эйры не были охотниками, следопытами, ловцами, но Рука с малолетства растили не жрецы Эйры.

Рук ударил голого в плечо, выбил из него дух и, когда тот сложился пополам, обхватил обеими руками и вместе с ним упал в кипящее внизу течение, подальше от смертоносной толпы.

5

– Милостью доброй Эйры!.. – выдохнула Бьен, бросаясь к ввалившемуся в дверь Руку.

Ее лицо омывал красноватый свет фонарика из рыбьей чешуи. Страх – страх и гнев исказили черты. На миг она окаменела, а потом ее волной накрыло облегчение.

– Живой, – сказала она, коснувшись его щеки, словно проверяла себя.

– Живой, – согласился он.

Большего о таком помятом человеке сказать было нельзя. Ру́ка била дрожь. Эхо ударов Лупилы отзывалось болью в груди и лице. Ребра слева при развороте дергало, из разбитых лба и губы капала кровь.

– Я только за фонарем зашла, как стемнело, – сказала Бьен. – Весь день тебя высматриваю.

– Извини, – отозвался Рук, стараясь осторожнее уложить на постель бесчувственного вестника. – Я делал все, чтобы меня не высмотрели.

– Как ты умудрился проскочить незамеченным? Город – что разворошенный муравейник. Каждый только и думает, кого бы убить.

– Долгая история. За Рыбный рынок проскользнул с плавучим мусором, но на Као, к востоку, было слишком шумно – не рискнул. Повернул вместо того на север, отсиделся дотемна в обломках храма Интарры, потом проплыл на восток в тени патрульного судна.

– Патрульного судна! – вытаращила глаза Бьен. – Поймай они тебя с ним, попал бы в Кораблекрушение или в Бани.

Рук тронул ее за плечо:

– Бани сгорели, забыла? А меня не поймали. И вообще, ты бы не обо мне беспокоилась. – Он кивнул на кровать.

Кожа у Валаки Ярвы стала восковой, пожелтела даже сквозь загар. Кем бы он ни был, а выглядел нехорошо. Ошейник докрасна натер ему шею, губы отливали мертвенной синевой. Сейчас они дернулись, словно раненый пытался заговорить, и снова замерли.

– Что с ним?

– Под водой торчала подпиленная опора старого моста. – Рук поморщился. – Когда я его сбросил за перила, он на нее и свалился. А я на него.

Он чуть приподнял вестника. Бьен ахнула. Гнилой обломок сваи вошел тому в спину, порвал кожу и поломал ребра. Из раны торчали темные щепки с палец длиной, постель уже пропиталась кровью. Раненый весь день не приходил в сознание, только бормотал обрывки угроз или пророчеств на неведомом Руку языке.

– Надо промыть… – сказал Рук, но Бьен уже взялась за дело: подхватила с ночного столика кувшин и таз для умывания и вернулась к постели.

Она обмакнула в воду салфетку для лица.

– Переверни-ка его.

Вестник, когда Рук переворачивал его на живот, издал слабый стон, потянулся куда-то слабой рукой и затих. Рана и сама была плоха, но главной опасностью грозило заражение. На западе, при впадении в Домбанг, протоки Ширван были чисты, но ближе к центру города кишели мухами и заразой. За себя Рук не волновался, несмотря на все ссадины. Он в жизни не болел – еще один необъяснимый дар, вынесенный вместе с красным зрением из детства в дельте. Но вестник, если ему не помочь, почти наверняка умрет. И неизвестно еще, спасут ли его их заботы.

Бьен придвинула к кровати табурет и склонилась над раной. Одной рукой разводя края, другой она вытаскивала самые крупные щепки. Измазанные в крови и гное пальцы она рассеяно вытирала о простыни и продолжала работу. Жрица Эйры с малолетства заботилась о больных и раненых горожанах. И говорила она спокойно и собранно.

– Мне понадобится белый квей. Из лазарета. И гладкий тростник.

Рук кивнул, еще раз покосился на спасенного от толпы таинственного незнакомца и выскользнул за дверь.

Храм Эйры вместе с трапезной, спальным корпусом и лазаретом составлял большой четырехугольник. По стенам из темного тика вилась призрачная лоза, цветки этого растения, распускаясь к вечеру, наполняли горячий густой воздух ароматом. Двое молодых послушников зажигали длинный ряд красных рыбьих фонариков. Выпотрошенные и высушенные тушки рыб просвечивали мягким оранжевым сиянием, будто в смерти эти хладнокровные создания обретали живое тепло. Строй разинувших рот рыбин словно плыл сквозь городской чад прямо к звездам.

Рук, стараясь не спешить, зашагал через двор.

Он уже был у лазарета, когда из двери, тяжело опираясь на трость, вышел знакомый – Старик Уен. Он всмотрелся в Рука белесыми подслеповатыми глазами и улыбнулся.

– Здравствуй, сын.

Для Уена все были «сыновьями», но сейчас обращение звучало теплее обычного. В двенадцать лет покинув дельту ради чужого города, Рук там никого и ничего не знал. Все, чему он выучился в камышах – охотиться, скрываться, подкрадываться, убивать, – в городе было ни к чему. Высокие здания теснили его, среди множества людей не хватало воздуха. В иные дни мальчику чудилось, что город его раздавит. Рук и теперь, пятнадцать лет спустя, помнил, как замирал испуганной норной крысой, чувствуя тяжесть города, тяготившую его грудь. Так складывалось, что в подобные минуты его всегда находил Уен. Старик выводил его на крышу над спальней, где было больше простора и воздуха; покуривая трубку, Уен ждал, пока отступит паника. Он никогда не задавал вопросов, будто понимал, что такой ужас нельзя высказать, а можно только перетерпеть. К двенадцати годам Рук смирился с отсутствием родителей – или хотя бы с тем, что никогда их не увидит. И все же ему делалось спокойней, когда Уен на него смотрел, замечал его, улыбался и звал сыном.

– Здравствуй, отец, – откликнулся он, остановившись в двух шагах от лазарета.

– Странный день.

Рук не дал себе измениться в лице, не напрягся. Он бы доверил Уену любую тайну, только этот двор был неподходящим местом, чтобы делиться секретами. В городе нашлось бы мало мест безопаснее храма Эйры, но это не значило, что здесь безопасно.

– Я слышал про какого-то безумца, – с оглядкой заметил Рук. – Голый человек на Весеннем мосту… По слухам, его убили, столкнули в реку и утопили.

– И я слышал. Кое-кто так говорил. А кто-то говорил, что его забрал вуо-тон. – Уен надолго замолчал, вглядываясь в Рука старыми глазами. – Или кто-то, похожий на вуо-тона, с татуировками. Утащил его в дельту.

Рук проглотил ругательство. Все произошло так быстро: один миг, чтобы сбить человека и нырнуть за ним – на мосту была такая сумятица, ливень слепил глаза… Можно было надеяться, что никто не заметит вытатуированных полос под манжетами его балахона.

– Мало кто верит в историю про вуо-тона, – спокойно заключил Уен.

– Зачем вуо-тонам безумный дурень?

– В самом деле. Сам я думаю, что того человека убили, как и остальных.

У Рука зачастил пульс.

– Остальных?

– Их по городу было не меньше десятка, – сурово кивнул жрец, – а может, и больше того. Один на Арене. Один в Пурпурных банях. На горе Безумного Трента. У Гока Ми. На Пивном рынке.

– Что им тут понадобилось?

– Все обращались с теми же словами: «Благо вам!» Кто-то толковал о Владыке или о Первом. Вступайте в его воинство… великая святая цель…

– И всех перебили?

Уен снова кивнул:

– Домбанг полон страха, особенно после бойни в Пурпурных банях. Пожалуй, жаль, что того, с Весеннего моста, не спас какой-нибудь вуо-тон. – Старик послал Руку острый взгляд. – Или кто-нибудь, похожий на вуо-тона.

Рук мягко коснулся плеча Уена:

– Лучше, чтобы эта история не пошла дальше, отец.

– Конечно, сын мой, – кивнул старик.

Не так много времени ушло, чтобы проскользнуть в лазарет и вернуться с квеем и гладким тростником, но Бьен, зажимавшая рану вестника своей чистой рубахой, уже потеряла терпение.

– Ты за квеем на Пивной рынок таскался?

Он передал ей кувшин и горшочек.

– Не хотелось привлекать внимание. О происшествии уже идут толки. И кто-то рассказывал, что вестника забрал вуо-тон.

Бьен бросила на него острый взгляд.

– Всего лишь слухи, – успокоил ее Рук. – Но я не хотел подкреплять их, бегая туда-сюда.

– Еще один довод против расписной кожи.

Едва она отняла наспех свернутый тампон, рана наполнилась кровью и гноем. Бьен откупорила квей, пропитала напитком ткань и прижала ее к разодранной коже. Вестник забился – квей обжигал открытую рану еще сильней, чем жег язык, – и выкрикнул несколько слов.

Бьен подняла глаза на Рука:

– Что это было?

– Не знаю. Он весь день пытался что-то сказать. – Рук выглянул в ночь за узким оконцем: на сотне крыш горели огни жертвоприношений, большие и малые. – Я говорил с Уеном: такие вестники, не меньше десятка, объявились по всему городу.

– Знаю. – Бьен еще раз промыла рану квеем и отставила кувшин. – Пока ждала тебя, наслушалась. Толкуют, одну такую перехватили зеленые рубашки, не дав людям совсем ее растерзать. Но и та умерла прежде, чем верховные жрецы приступили к допросу.

– Что, надо думать, рассердило верховных жрецов.

– Меньше, чем богохульники-чужестранцы в городе.

– Это у нас называется богохульством?

Бьен оглянулась на него:

– «Придет Первый, подобный тем, кого вы чтите, но сильней и быстрее»? Да, у нас это так и называется.

Гладкий тростник был уже готов: разрезан вдоль сердцевины на длинные плоские полосы. Бьен взяла одну, прижала влажной мясистой стороной к разодранной коже вестника. Его счастье, если квей и тростник не дадут ране закиснуть. Бьен работала уверенно и проворно. Залепив рану листьями, она промокнула ее окровавленной рубашкой и замотала все свежей.

– Твой пояс, – потребовала она, протянув руку. – Ты усади его, а я закреплю повязку.

Стянув с себя пояс, Рук передал его Бьен и обхватил вестника за плечи. Он действовал как мог бережно, но когда приподнял раненого, у того вырвался бессловесный звериный вой, продолжавшийся несколько ударов сердца, – пока Рук не зажал ему рот ладонью. Бьен ловко накинула петлю пояса на повязку и крепко затянула. Вестник корчился, но Рук поддерживал его, пока она не закончила, а потом мягко опустил на постель.

Вестник пробормотал что-то и затих на запятнанных простынях.

Рук еще минуту его разглядывал, затем обернулся к Бьен:

– Что люди говорят о Банях?

– Винят Аннур.

– Аннур? – нахмурился Рук.

– Это такая огромная империя. К северу от нас. Лет двести владела Домбангом…

Он пропустил ехидство мимо ушей.

– Зачем им нападать на Бани?

– Их гигантская птица: кеппрал, кетрель или как их там…

– В городе вечно толкуют о кеттралах, – покачал головой Рук. – Стоит облачку закрыть луну, кто-нибудь вопит, что Аннур возвращается.

– Ну да. Но это «облачко» оказалось весьма убедительным. У верховных жрецов остались извлеченные из руин обугленные останки, их выставили на Арене всем напоказ.

– Ты их видела?

Она уставилась на него, как на полоумного:

– Я тебя, засранца, искала. А если бы и не искала, я, сам знаешь, на Арену не хожу. Зато ходил Чуи. И еще кое-кто. Говорят, когти длиной с весло.

– А еще атаки были?

– Только на Бани, – покачала головой Бьен. – Сгорели почти дотла.

– Пленников жрецы захватили?

– Одного. Объявили, что его казнят на ступенях Кораблекрушения завтра на рассвете. – Лицо ее сурово застыло. – Если бы не ждала тебя, пошла бы посидеть с ним эту ночь.

– Я рад, что не пошла. Доброта в этом городе стала опасной игрой.

– Это не игра, – ответила она. – Какие бы преступления он ни совершил, сейчас он наверняка в ужасе.

Рук предпочел уклониться от спора.

– Тот был в таком же ошейнике? – Он указал на странную змею, обвившую шею вестника.

– Не слышала такого, – мотнула головой Бьен. – Но ведь не бывает подобных совпадений? Аннурцы сжигают Пурпурные бани, и тут же, на следующее утро, объявляются эти голые придурки, толкующие о наступлении войска.

– Какое там войско? Горстка солдат подпалила Бани.

– Бани служили главной казармой зеленых рубашек.

– Все равно выглядит как-то бестолково. Аннурцы завоевали мир благодаря тщательному планированию, а не случайным поджогам.

– Может, они отчаялись. Или что-то у них пошло не по плану.

– Может, и так, – кивнул он.

Бьен собралась ответить, но тут вестник дернулся, попытался сесть, упал навзничь, но сумел схватить ее за запястье. И открыл глаза, остекленелые, но властные.

– Готовьтесь! – простонал он.

Бьен глянула на Рука и снова на вестника.

– К чему готовиться?

– Владыка. Вы должны идти с ним, с его людьми, в его войске.

– Что за владыка? – тряхнул головой Рук.

– Первый. Я вам говорил. Я, как мед, вливал вам в уши истину, а вы не желали слышать.

Руку его слова не казались медом. В них чудились шипы и зазубрины угроз.

Лоб вестника взмок. Сейчас он выглядел еще белее, чем утром на мосту.

– Нет, мы слышали, – ответил Рук. – Великая святая цель и все такое прочее. Но кто он такой?

– Наш источник и очиститель. Тот, кто явится, чтобы сломать вас и сложить сызнова.

– Вот за такие разговоры, – строго напомнил Рук, – тебя чуть не убили на мосту.

– Убийство… – Лежащий слабо покачал головой. – Что моя смерть, что значит одна моя жизнь против всего, чем я был и стану?

Рук дернул плечом, отгоняя досаду.

– Говоришь, у него войско…

– Не войско – воинство. Великая армия его людей.

– Прекрасно. И откуда они? Сколько людей?

– Все.

– Все?

– Каждая женщина, мужчина, ребенок из каждого хоти. Андара-бхура, шашкта-бхура, шава-бхура, все…

Слова сменились кровавыми пузырями.

– Мы не понимаем, что это значит, – покачала головой Бьен.

– Не важно, – возразил Рук. – Никакое воинство и десяти шагов не сделает по дельте.

Взгляд вестника исполнился веры.

– Владыка уже в дельте. Пока мы с вами говорим, он идет на ваших богов.

– Мы почитаем Эйру, госпожу любви, – не сводя с вестника глаз, ответила Бьен. – Трое – не наши боги.

Она оглянулась на Рука. Тот медленно кивнул, но в то же время на него нахлынули воспоминания: широкие плечи катающего его на закорках Ханг Лока, ласковые шлепки Кем Анх, вкус рыбы, выхваченной ими из блеска речной ряби. Бьен права – они для него не боги. Для Рука Лакатур Лан Лака они были куда ближе богов.

– Как понимать, – осторожно спросил он, – что твой бог «идет на них»?

– Он идет принять их покорность и клятвы верности, – горячо закивал раненый.

Рук попытался вообразить Кем Анх покорной чему бы то ни было. Его разум не принимал этой мысли. С огромным усилием он мог бы вообразить ее мертвой – Синна как-никак убили, что бы ни думали об этом домбангские жрецы, – но представить, что кто-то принудит ее покориться…

– Если он, этот твой Владыка, существует и в самом деле вошел в дельту, то он уже мертв.

– Он не мертв, – с пугающей уверенностью замотал головой раненый. – Умри он, я бы узнал. Я бы почувствовал.

– Как почувствовал? – насупилась Бьен.

Вестник указал на свой ошейник. Рук принимал его за изделие из кожи змеи или иного чешуйчатого создания, но, склонившись поближе, увидел, что это не просто кожа. Ошейник был толще ремня, круглый в разрезе, словно кто-то отрубил голову и хвост целой змее и сшил туловище в кольцо. Когда Рук протянул палец, чтобы его пощупать, вестник отпрянул, оскалил окровавленные зубы.

И Рук увидел, как ошейник пронизала судорога. Под чешуйчатой кожей пробежала рябь, словно живая змея стянула кольцо и замерла.

Все смолкли. Под потолком билась попавшая в фонарь бабочка, колотилась хрупкими крылышками о высохшую чешую.

– Что это? – спросила наконец Бьен, не сводя с ошейника темных глаз.

– Мой аксоч.

– И что же такое этот аксоч? – негромко поинтересовался Рук.

– Знак благосклонности, – звенящим от гордости голосом ответствовал вестник, – в глазах моего Владыки.

– Он… – Бьен запнулась, не зная, как спросить. – Он живой?

– Пока я жив, жив и он. Он питается моей силой.

Рук с отвращением рассматривал мясистое кольцо. Дельта служила обиталищем десяткам существ, питающихся живой плотью: кишечным мухам и летним глистам, мясным кукольникам и глазным осам… Жуткие, омерзительные твари, и все же они, вгрызавшиеся и внедрявшиеся в тела, всегда представлялись Руку естественными. Они, как все живое в дельте, нуждались в пище и стремились оставить потомство. А эта штука на шее вестника, этот его аксоч был каким угодно, только не естественным, и вовсе не живым, а извращенной пародией на живое.

– А что бы ты почувствовал, если бы умер твой Владыка? – спросил Рук.

Раненый поднял палец и погладил чешую аксоча. Со лба у него текло, кожа в свете фонаря была мертвенной, но он улыбался, словно святой, узревший свое божество.

– Аксоч соединяет меня с ним. Так я ощущаю его милость и неудовольствие. – При слове «неудовольствие» по лицу раненого прошла тень и тут же растаяла. – Я и теперь его чувствую.

Бьен оглянулась на Рука – тот мотнул головой.

– Что именно ты чувствуешь?

– Его мощь. – Мужчина содрогнулся, закатил глаза. – Я чувствую, как он несется сквозь камыши, я чувствую, как бьется кровь в его жилах. Он нетерпелив. Он охотится.

– На кого охотится?

– На ваших богов.

Рука от этих слов пробрал холод.

– По-моему, ты говорил, что Трое нужны ему в союзники, – заметила Бьен, нахмурившись.

Вестник встряхнулся, избавляясь от овладевшего им видения, и устремил на женщину горячечный взгляд.

– У него нет союзников, он – Первый. Ваши боги склонятся перед ним, или он порвет их на части. Вот сейчас он преследует…

Аксоч дернулся.

Раненый распахнул глаза.

– Прости, Владыка, – забормотал он. – Мне было повелено нести весть, славить тебя…

Ошейник изогнулся и стал сжиматься. На шее вестника вздулись жилы. Лицо стало наливаться багрянцем. Он поднял руку к аксочу – и отдернул, как от ожога.

– Прости, Владыка, – с кашлем выдавил он. – Убей меня быстро. Заткни эту негодную глотку…

– Что происходит? – не выдержал Рук.

– Он его душит, – огрызнулась Бьен, пытаясь поддеть ошейник, но палец не проходил.

Глаза вестника выкатились, налились слезами.

– Держи его, – рыкнул Рук, выхватив поясной нож.