Читать книгу: «Скопа Московская», страница 4

– А иной, выходит, не исполнишь? – тут же спросил Дмитрий.

– Исполню, но не приму. Пока ещё я твой воевода, государь, мне и вести войско на Смоленск.

– Брат мой Дмитрий пойдёт воеводой, – отказал царь, – покуда ты здоровье поправлять станешь.

– Дмитрий тебе, государь, накомандует, – усмехнулся я. – Он тебе обещал вторые Добрыничи, а под Болховом его литвинский воевода Рожинский разделал под орех. Двести сотен душ потерял Дмитрий тогда. У Рожинского меньше в войске было.

– Зато наряд¹² спас!

– Пушки, что Рожинскому не достались сразу, в Болхове он получил, когда ты, княже, в Москву сбежал. Брата на свадьбе хулить.

Я бил размашисто и сильно, ниже пояса. Целил не в Дмитрия, он ничто без царя, а в самого государя. Всякое слово дурное о брате его нацелено было в Василия, чтобы он перестал хоть на миг слушать своего не особо умного зато верного и преданного что твой пёс братца.

Тут Дмитрию нечего было сказать. Я ударил метко, и попал куда надо. Хулительные речи во время свадьбы царя с княжной Буйносовой-Ростовской, с которой он был помолвлен ещё при самозванце, Дмитрий и впрямь говорил при всём честном народе. Бездетный брат на троне как нельзя лучше устраивал Дмитрия Шуйского, царёва конюшего и фактически наследника престола, но куда лучше брат не просто бездетный, но ещё и вдовствующий. И потому потерпевший страшное поражение Дмитрий, увидев, как его положение становится всё более шатким, а шансы наследовать трон после брата начинают уменьшаться, потерял голову и весьма нелестно отозвался о царёвой свадьбе. Мол, не ко времени жениться, когда кровь русская льётся. И это посеяло зерно сомнения в душу Василия, мастера заговоров, который до конца не доверял никому, даже родному брату. И эту искру подозрения я сейчас раздувал.

Вот только не один я такой умный был в царёвых палатах.

– Я может и говорил государю правду, как видел её, да не лгал никогда, клятвы не преступал и воровских послов не отпускал, – выложил на стол свою козырную карту Дмитрий.

Аргумент сильный, почти убойный. И мне было что на него возразить.

– Не хотел я лить кровь православную, – ответил я. – Воровскую грамоту при всём народе порвал, а посланников ляпуновских велел гнать прочь.

– А должен был в железа заковать да на Москву в той грамоткой отправить!

– Нет у нас сил, государь, ещё и с Рязанью тягаться, – обратился я прямо к царю. – Ляпунов там сидит крепко, народ его уважает, дворяне да дети боярские за него горой. Если б я его послов отправил к тебе в железах, ты, государь, меня бы против Рязани и двинул, а саму Рязань воровским городом объявил. Тогда бы и город, и воевода или к ляхам или к вору переметнулись. Один урон от того власти твоей, государь.

А это уже Дмитрию, да и самому царю крыть нечем. Терять Рязань, да ещё и своими руками её вору калужскому или ляхам отдать, этого себе царь Василий позвонить не мог. И без того под ним трон шатается.

– Мнимый, выходит, недуг твой был, – снова заговорил царь, – раз в войско уже наладился.

– Чтобы домой ехать, здоровье поправлять, подлинный, – ответил я, – а чтобы службу править – мнимый.

– И что же, хоть сейчас готов в Можайск ехать? – спросил царь.

– Дай приказ, прямо отсюда с парой дворян своих поеду, – заверил я, и ничуть не кривил душой. – Только сразу за мной шли деньги да рухлядь пушную для оплаты наёмникам, государь. Без казны войско не пойдёт никуда.

– Грозишь уже царю, воевода! – едва пальцем в меня тыкать не начал Дмитрий.

– Без золотой смазки телега войны не покатится, – пожал плечами я. – Не будет у меня в войске казны, так останусь без наёмников.

– А без них воевать не желаешь уже?

– Если бы ты, княже, войско и наряд под Болховом не потерял, так и вовсе бы свеи не понадобились. Сами бы справились без их помощи. А нынче у нас каждый человек на счету – и русский, и свейский, и наёмный. Без них над жигимонтовым войском под Смоленском победы не будет.

– Будет тебе казна и золотая, и меховая, – заверил царь. – Но распоряжаться ею станет Дмитрий, брат мой. Он с тобой будет вторым воеводой.

– Казну стоит раздать до выхода, – предложил я, понимая, что дело это невиданное. Наёмникам всегда платили после боя, и об этом мне тут же напомнил царёв брат.

– Не след наёмным людям до боя платить, – заявил он. – Люд они и без того ненадёжный, и разбегутся, деньги получив.

– А без денег могут сговориться с врагом и к нему перебежать, – отмахнулся я. – Да и что же ты, Дмитрий, за счёт погибших решил покорыстоваться.

Я снова бил куда надо – ведь ни одна золотая копейка или самая завалящая соболиная шкурка в казну не вернётся. Дмитрий всё к рукам приберёт. Знал это я, знал и царь, который сразу списывал эти деньги.

– Будет казна, а как деньги раздавать решайте вы с Дмитрием, – уступил царь Василий.

– Тогда вели мне в Можайск отправляться, государь, – предложил я, – а следом пускай Дмитрий с казной едет. И как весна на лето перейдёт, выступим на Жигимонта и собьём его со Смоленска.

– Ступай, князь-воевода, – поднялся с трона царь Василий, – есть тебе моё повеление отправиться в Можайск и готовить войско к походу на Жигимонта Польского, дабы освободить от осады Смоленск и выгнать ляхов с русской земли на веки вечные.

– Благодарю тебя, государь, – низко поклонился я, приложив руку к сердцу. – Доверие твоё оправдаю, как всегда.

И с разрешения царя покинул палаты.

Но Кремль покидать не спешил. Более того, оставил второго дворянина, которого брал с собой вместе с Болшевым, крещёного татарина Зенбулатова, чтобы тот присматривал за крыльцом царёва дворца. Высматривал когда князь Дмитрий покинет его. Очень уж мне надо было с глазу на глаз с царёвым братом переведаться, поговорить по душам. Сам же отправился в Успенский собор за благословением к патриарху Гермогену.

Время, конечно, было не служебное, но патриарха я нашёл именно в соборе. Собор не сильно изменился за прошедшие годы, хотя прежде я не особо интересовался им, и внутрь не заходил.

Оставив служке саблю и шапку, я перекрестился трижды и вошёл в собор. Внутри было тихо и покойно, как в любой церкви пахло ладаном и свечным воском. По неслужебному времени в соборе было темновато, и я почти не видел росписи стен и ликов святых, глядевших на меня с икон.

Владыка Гермоген молился перед киотом, клал одно за другим широкие крестные знамения. Прерывать его я, конечно же, не стал. Не было у меня срочного дела к патриарху, да и грех это вообще – молящегося прерывать.

Закончив молитву, патриарх обернулся ко мне. К нему подбежали пара служек, помогли встать на ноги. Опершись на архиерейский посох, он прошёл ко мне. Я опустился на колено, прося благословения.

– На что просишь? – спросил он знакомым мне по первым минутам в новом теле слегка надтреснутым голосом.

– На войну за землю русскую, – ответил я, не поднимая головы. – Вскорости выступаю к Смоленску, гнать Жигимонта.

– На то тебе моё и всей земли русской благословение, – проговорил совсем иным, звучным, хорошо поставленным голосом, патриарх.

Получив благословение, я поднялся.

– И вот тебе слово моё, князь-воевода, – добавил Гермоген. – Не верь царёву брату ни на грош медный. Он одно пообещает, а не даст ничего. А при первой возможности тебе нож в спину вонзит.

– Ведаю о том, владыка, – кивнул я, – но за наставление благодарю тебя.

– На тебя, Михаил, сейчас вся земля русская смотрит, – продолжил патриарх, – на тебе она держится. Даже если обиду великую тебе царь учинит, помни, – тут он понизил голос, – Василий не вся Святая Русь. Не за него ты воевать идёшь, но за землю нашу да за веру православную.

– И за царя, – покачал головой я. – Нет тела без головы, и земли без царя. За Василия иду воевать и гнать ляхов с земли нашей.

– Верно речешь, Михаил, – кажется, мои слова понравились патриарху, – но и мои помни. Про обиду, на кою сердце не держи.

– Не стану, – заверил я его, и попрощавшись покинул Успенский собор.

Как оказалось, когда я вернулся к царёву дворцу, Дмитрий уже покинул Кремль. Задержать его Зенбулатов, конечно же, не смог. Что же, ещё свидимся, дядюшка, переговорим с глазу на глаз. И разговор этот тебе ой как не понравится.

Глава шестая

Дела семейные

Ещё одно дело надо было уладить мне, прежде чем ехать в войско. Вот только я не знал как подступиться к нему. Сперва, пока сидел и ждал вызова к царю, всё откладывал это непростое дело на потом. Вот переговорю с дядюшкой, и станет ясно куда мне – в Можайск к войску или в имение к себе, в опалу. Если в опалу, то уж дома-то разберёмся со всем, времени достаточно будет. Однако всё вышло иначе, а значит на дела семейные у меня времени почти не остаётся.

Вернувшись из Кремля, я сходу велел Болшеву готовиться к отъезду. В Можайске надо быть как можно скорее. Сам же без особой цели вошёл в горницу, отцепил саблю и уселся за стол. Надо идти к Александре, поговорить с нею, но я боялся. И сам я, и то, что осталось во мне от князя Скопина-Шуйского попросту боялись заговорить с ней. Память не просыпалась, как будто прежняя личность настоящего князя не желала делиться этим со мной или же скрывала причину от самого себя. И как тут говорить? Это ж как в потёмках по минному полю шагать, и что самое страшное вред причинить могу не столько себе, сколько Александре. А ей и без того досталось. Едва вон мужа не схоронила.

– Сидишь? – услышал я голос матушки.

Когда княгиня вошла в горницу, где я сидел прямо под иконами, я и не заметил. Так погрузился в собственные невесёлые мысли. Сейчас, наверное, любой подосланный Дмитрием Шуйским или кем другим убийца мог брать меня голыми руками.

– Сижу, матушка, – кивнул я.

– Челядь да твои дворяне с послужильцами забегали, – продолжила она, – значит, не в опалу – в войско едешь.

– В войско, – подтвердил я.

– Так чего сидишь тогда, орясина! – такого голоса у матушки я не слыхал ни разу. Но то, что осталось от прежнего князя Скопина-Шуйского сообщило мне, она в ярости. – Дубина стоеросовая, а не сын! – продолжала распекать меня мама. – Сидишь тут, а должен быть в жёниной горнице, с ней говорить. Попрощаться по-людски, чтобы не вышло, как в тот раз.

И тут я не выдержал.

– А как оно было в тот раз? – спросил.

– Да в уме ль ты, сынок? – разом смягчилась матушка. – Не помнишь размолвки вашей?

– Меня, мама, черти в самое пекло за пятки тащили, – ответил я. – Тут имя своё позабудешь… Да и как будто всё дурное тогда из головы повыветрилось. Только доброе осталось. Благодаря ему да молитве патриаршей и выкарабкался из пекла на свет божий.

– Случилось это после того, как ты вернулся из войска и должен был уезжать в Новгород, – рассказала мне мама. – Приехал ты домой на пару дней, и узнал…

В дурном, ох в дурном настроении возвращался я домой. Дмитрий Шуйский войско под Болховом потерял. Я на Смоленской дороге ударить во фланг вору не сумел. Шатость в войске моём не позволила. Пока разбирался с заговором, пока брал в железа воевод, момент был упущен. Новый самозванец засел в Тушине, и выбить его оттуда сил у меня не было.

Дома же ждал меня новый удар. Сынок мой, младенчик, нареченный в честь царя Василием, умер. Отчего даже и не знаю. Маленькие они ведь такие слабые, хрупкие, что тонкое стёклышко – ветер дунет, и нет их, ушли в Господу.

И всю злость, всю печаль свою выместил я на супруге. Кричал на неё, кулаками размахивал. И вожжами драть обещал за то, что не уберегла сына-наследника, и в монастырь отправить, постричь в монашки пускай и без её воли. Много, ох много всего наговорил я Александре, не понимая, что смерть Васеньки и на её плечах тяжким бременем лежит. Много, ох много хулы напрасной возвёл на неё.

Вот что не хотел вспоминать, да пришлось…

– Права ты, матушка, – повинился я. – Дубина я как есть стоеросовая. Да и орясина тоже.

– Вон какой вымахал, – улыбнулась она. – Но тогда гнев за тебя говорил. Гнев да боль. А теперь иди к Александре, поговори с нею по душам. Нельзя ей с такой раной в душе и дальше ходить, пожрёт её изнутри эта язва.

Я опустился на колени перед матерью и поцеловал её руки.

– Спасибо тебе, матушка, – сказал, не поднимая головы. – Не одну её та язва разъедает. Надо её выжечь нынче же. И коли придётся так калёным железом.

– Мужчины, мужчины, – покачала головой матушка. – Всё-то вам железом решать. Да не все болезни огнём лечатся, иные раны мёдом мазать надо. Ступай уже, орясина.

И она слегка подтолкнула меня.

Я поднялся на ноги и отправился в жёнину горницу. Шёл медленно, обдумывая каждое слово. Ей-богу, как к битве готовился.

Александра сидела у открытого окна и вышивала. Тонкие пальцы её так и мелькали над тканью. Увидев меня, она прервалась, воткнула иглу в складку. Но прежде чем супруга моя успела хоть что-то сказать, я широкими шагами прошёл через всю горницу и упал перед ней на колени. Взял её руки в свои и принялся целовать.

– Да что ты, Скопушка? – заговорила она. – Да зачем ты так?..

– Ты прости меня, Оленька, – такое имя само на ум пришло, именно «Оленька», а не «Сашенька», я знал, что так будет правильно. – Прости за то, что хулу на тебя возводит, когда Васятка наш с Господу отправился.

– Да ведь прав ты был, Скопушка, – упавшим голосом произнесла она. – Во всём прав, в каждом слове, каждом упрёке. Не уберегла я сыночка нашего.

– Прав или нет, а словами и упрёками своими только хуже сделал, – ответил я. – И уехал зря. Мы ведь друг другу клялись на венчании, что будем рядом всегда. А пришла беда, я за ворота. Нельзя было так. Прости меня, Оленька.

Я продолжал целовать её руки. Она вдруг высвободилась, и принялась гладить мою голову и лицо. Прижалась ко мне мокрым от слёз лицом.

– Живой ты, настоящий, Скопушка, – шептала она. – Слава Господу. Слава… Слава…

Я обнимал её, и так и замерли мы – она на лавке, а я на коленях рядом. Сколько простояли даже не знаю. А после как будто кто-то толкнул меня под руку. Подхватил я Александру на руки и понёс в свои палаты.

И там на той самой кровати, застланной медвежьей шкурой было у нас стыдное да стеснительное. И не важно было какой день сегодня – постный или скоромный. Хотя отчего стыдное, если с законной супругой на ложе в своём доме. Нет в этом ничего стыдного.

Вот тогда я почувствовал себя живым по-настоящему.

Глава седьмая

На Можай

Не знаю уж откуда пошло выражение «загнать за Можай» – не так уж далеко он от Москвы. Но это так мне казалось, когда я жил во времена хороших дорог и машин, которые легко делают по трассе сотню, а то и больше километров в час. Когда ехать приходится верхом, расстояние ощущается совсем иначе.

Я покинул свою усадьбу в Белом городе, попрощавшись с женой и матерью. Людей им оставил немного, только чтобы хватило от воров оборониться, а на деле просто на воротах стоять для вида. Если царь решит взять мою семью в заложники, чего от него вполне можно ожидать, то и все мои дворяне его не остановят. Пришлёт сотню стрельцов, и коли придётся они возьмут усадьбу на копьё. Не хватит мне людей, чтобы с царём воевать, да и не собираюсь.

Жену я обнял крепко, прижал на мгновение её голову к груди. С матушкой, конечно, был более сдержан, но она, как женщина старшая, могла позволить себе поцеловать меня. В лоб. А после поплакать на людях, а вот Александра сможет уронить слезу по мне, когда окажется одна в своей горнице. Приличия не позволяли ей плакать на глазах у дворян и тем более челяди.

В третий раз ехал я по Москве. И всё ещё это был для меня город чужой. Узкий, тесный. Дышать здесь и то тяжело. Мы миновали стену Белого города, и углубились в Земляной. Город посадских людей, торговцев победнее, мастеровых и прочего люда, кому не нашлось места в лучших частях Москвы. Здесь оказалось куда грязнее, но, правда, всё равно чище, чем в кино показывают. Мостовой считай не было, разве кто от крыльца выложит деревянных плах да чурбачков вдоль фасада дома. Но это только в домах поприличней. Люди уступали моей кавалькаде дорогу, жались к стенам и заборам, чтобы ненароком не оказаться сбитым крепкой лошадиной грудью. А как мы проезжали, многие принимались ругаться и грозить кулаками «разъездившимся боярам». Грязь летела из-пол копыт во все стороны, пачкая тех, кому не повезло оказаться на нашем пути.

У ворот нас встретили московские стрельцы. Однако остановить меня не решились. Кто ж станет удерживать в воротах воеводу? Меня с поклоном пропустили. Впереди лежала дорога на юго-запад, к Можайску.

Ехали размеренной рысью. Коней не гнали, но и шагом пускали редко, только чтобы передышку дать. Скакали, конечно, не монгольским манером – с парой заводных лошадей. Не было смысла в такой гонке, да и коней лишних у меня на подворье не было. Хорошо ещё, что все дворяне, сопровождавшие меня, с послужильцами своих имели. Безлошадных я, собственно, и оставил в московской усадьбе. Но даже таким аллюром я доберусь до Можайска лишь к полуночи, а ехать по ночной дороге опасно. Можно и на шишей каких нарваться – им-то наплевать, что князь-воевода едет Отечество спасать. Навалятся гурьбой, и поминай как звали.

Слово шиши само собой всплыло в памяти, нарисовав обросшего бородой человека в несусветных лохмотьях с дубиной в руке и самодельным кистенём-мачугой за поясом. Поясом, конечно же, служил кусок верёвки. Один такой нам не страшен, да и не полезет он в одиночку на вооружённый отряд даже ночью, если не самоубийца. Вот ватага человек в пятнадцать-двадцать – уже представляет серьёзную угрозу. Тем более что объявлять о нападении они, само собой, не станут, и ринутся в атаку из ближайших кустов. Тут даже заряженные пистолеты и сабли могут не спасти.

Так что, как только стемнело, мы остановились в монастырской деревеньке Репище. Здесь всем распоряжались монахи Савво-Сторожевского монастыря, которыми руководил помощник тамошнего келаря, человек суровый к своим, однако со мной бывший весьма любезным. Да и денег за постой уход за конями взяли немного. На постоялом дворе покупать пришлось только мясо, потому что день был постный, но как известно болящим и путешествующим можно не так строго придерживаться постных дней.

Утром следующего дня в дорогу отправляться совсем не хотелось. Несмотря на то, что лето было всё ближе, погода не задалась. Резко похолодало и зарядил мерзкий дождь – не особенно сильный, но такой, что за пару часов промочит все вещи. Однако рассиживаться некогда – меня ждал Можайск и войско, и уйма дел, которые надо переделать до прибытия второго воеводы – князя Дмитрия Шуйского. Что-то подсказывало мне, как только царёв брат окажется в лагере, мне станет куда сложнее командовать войском, несмотря на всю нерешительность Дмитрия. Так что пришлось наскоро перекусить холодным – на кухне постоялого двора только ставили в печь первые горшки, и отправляться дальше.

Дорога размокла, кони больше не могли идти прежней широкой рысью, словно отмеряя ровные куски холста. Часто мы и вовсе вынуждены были переходить на шаг, чтобы лошади не спотыкались. Заводных ни у кого не было, а значит если чей-нибудь скакун повредит ноги, добираться его всаднику до Можайска придётся пешком. Так что рассчитывая оказаться там ещё до полудня, мы въехали в город сильно во второй половине дня.

Все города преображаются, когда там оказываются военные. Вот и Можайск буквально зажил новой жизнью стоило рядом с его стенами вырасти громадному лагерю войска, оставленного мной несколько месяцев назад. Но сам город меня интересовал мало. Мы проехали по нему, задев лишь окраину, которая мне не понравилась. Вечно хлопотливые слободы, где никто и взгляд на нас не поднял. Здесь над кузницами стояли натуральные облака чёрного угольного дыма – работа кипела, не удивлюсь, если и ночью тут стучали молоты. Войско требовало великого множества железных и стальных изделий. Больше всего, конечно, подков. Тут же ковали и ядра к пушкам войскового наряда, и попыхивающие трубками канониры принимали работу, тщательно измеряя снаряды и то и дело ругаясь с мастеровыми, когда размеры не совпадали слишком сильно. Идеально подогнать кованое ядро под размер ствола не получится, но и совсем уж маленькое или наоборот большое никто брать не хотел. Кому нужно ядро, которым нельзя выстрелить из пушки. Здесь погонными метрами (не знаю, как тогда это называлось, а память тут не смогла ничего подсказать) гнали ткань, здесь же шили рубашки, исподнее, свободные штаны и даже кафтаны с шапками для стрельцов. Где-то работали с кожей – уж этот запах ни с чем не спутаешь. В другом месте плели корзины и лапти.

Но наконец череда слобод и слободок закончилась и мы почти сразу въехали в лагерь. Он был лишь символически отделён от города рогаткой. Меня, конечно, сразу узнали, и ещё на подъезде отволокли её в сторону. Если и был какой пароль для въезда, меня это явно не касалось.

Найти ставку Делагарди оказалось просто. Он сам рассказал мне перед отъездом в войско, что держит её в большой усадьбе, вокруг которой собственно и разбили сам лагерь. Солдаты жили в основном в шалашах, а кто и просто валялся на кошме, укрываясь плащом – народ привычный, а погода уже тёплая. Иные из офицеров обитали в самом Можайске, отправляясь туда ночевать. За постой с них много денег не брали просто потому, что не было тех денег, и жители города и посада предпочитали получать хоть что-то. Да к тому же офицерам полагалось какое-никакое, а довольствие из казны, и они частенько расплачивались за стол расписками. И расписки те принимали в Можайске дьяки, скрепя сердце. Платили по ним тоже не полностью, но опять же хоть что-то, да и офицеры как правило завышали цену и количество съеденного, чтобы покрыть это. Из-за таких приписок дьяки платили ещё меньше, что честности не способствовало. Но так уж ведутся тут дела. Князь Скопин явно был в курсе всего этого безобразия и относился к нему вполне спокойно, либо поделать ничего не мог, либо просто считал, что не его это дело – так заведено и не ему менять сложившуюся систему.

Отпустив дворян обустраиваться, я вместе с Болшевым отправился к Делагарди. Застал того сидящим за столом. Якоб как раз заканчивал обедать.

– Ты голодный с дороги? – спросил он. – Садись со мной, и офицера своего сажай. Сейчас мои любезные хозяева сообразят чего-нибудь.

Хозяева сообразили и весьма прилично. Конечно, по распискам самого Делагарди уж точно платили всегда исправно и без занижений, поэтому хозяева усадьбы, где он квартировал, были рады стараться.

За едой начались разговоры. Но такие, о которых аппетит пропадёт даже у самого голодного.

– Забрать у нас ровным счётом шесть тысяч человек собираются, – сообщил мне Делагарди. – Хотят отправить двух воевод в Königliches Darlehen.

Делагарди говорил на немецком, который я теперь, благодаря памяти князя Скопина отлично знал, однако тут пришлось погадать. Что ещё за царский заём такой, а после понял, что это он так называет деревню Царёво Займище, расположенную меньше чем в сотне километров от Можайска и чуть более чем в двухстах от Смоленска.

– Пускай идут, – кивнул я. – Укрепятся там, будет у нас передовой плацдарм.

– Рано, – ответил Делагарди. – Сигизмунд сидит под Смоленском и думает, что мы здесь будем торчать до середины лета. Выдвижение части сил, причём довольно заметной, станет для него сигналом, что скоро из Можайска пойдут основные силы.

– Думаешь, двинет кого-нибудь на перехват? – задал вполне резонный вопрос я.

– Конечно, Жолкевского или Сапегу, – кивнул Делагарди. – Но Сапегу вряд ли, у того родной брат сидит в Калуге с этим вашим новым самозванцем. Сигизмунд не настолько доверяет своим аристократам, боится, что они сговорятся за его спиной.

Я проклинал себя за то, что толком ничего не знаю об этом времени. Даже в пределах школьной программы. Об осаде Смоленска королём Сигизмундом и то узнал из крайне посредственного фильма, который как-то показывали по федеральному каналу. Я его и до середины не досмотрел. Так что никаких знаний об этом периоде у меня нет, и я ничем не отличаюсь от жителей этого времени. Но уж что есть, то есть, придётся играть теми картами, что мне сдали. Знать бы ещё кто и зачем, вот только что-то подсказывало мне, вряд ли я это узнаю.

– А кого шлют в Царёво Займище? – спросил я.

– Воеводу князя Елецкого и с ним ещё кавалера Валуева, – ответил Делагарди. – Ну и шесть тысяч стрельцов да немного с ними конницы.

– Запрутся в там и пускай сидят, – кивнул я. – Князь Елецкий не глупый воевода, да и Валуев тоже. Много людей Сигизмунд со Смоленска не снимет, значит, отобьются. Запрутся в деревне, огородятся, и встретят ляхов как следует.

– Всё это хорошо, – согласился Делагарди, – если бы мы смогли пойти следом за ними.

– А мы, значит, не можем, – понял я. – Деньги в скором времени должен привезти князь Дмитрий. Его царь назначил вторым воеводой в войско.

– Елецкому это не понравится, – заметил Делагарди.

– Князь Фёдор Андреевич человек толковый, и не станет заноситься, – покачал головой я. – Но тем больше резона отправить его в Царёво Займище вместе с передовым отрядом.

– Мы можем просто не успеть ему на помощь, – заявил Делагарди. – Мои солдаты готовы воевать, а вот от наёмников уже дважды приходили депутации. В последний раз мне выставили ультиматум. Пока не будет серебра, из Можайска никто не выйдет.

– Значит, мне нужно переговорить с ними, – кивнул я. – Раз я снова в войске, пускай шлют ещё одну депутацию, теперь уже ко мне. Я здесь главный воевода.

– Думаешь, сумеешь найти с ними общий язык? – усомнился Делагарди. – Сам же знаешь, они ребята тёртые, одними словами их не убедить.

– Я отлично помню, как с одним только Сомме остался у Калязина против Сапеги, который сейчас в Калуге сидит. Тогда деньги нашлись, и теперь дядюшка мой венценосный наскребёт.

– Сразу скажу, – заметил Делагарди, – тебе заявят, что если золото ещё готовы взять, то меха – нет. Сбывать их солдатам негде и некогда, и обременять себя даже такой ценной рухлядью они не хотят.

А вот с оплатой мехами надо что-то делать. Причём в духе легендарных афер девяностых годов прошлого (не шестнадцатого, конечно, а двадцатого) века. Вот тут память меня не подводила, и объединив её со знаниями князя Скопина можно попробовать что-нибудь сделать. Но это в будущем. Сейчас надо решать насущные проблемы, и готовые взбунтоваться наёмники были на первом месте.

Они заявились ко мне сами, не заставив себя долго ждать. Пришли прямо в усадьбу, где я только разделался с обедом. Собственно, я и не торопился вставать из-за стола, зная, что ко мне придут, и именно сюда. Где же меня ещё искать.

Весть о том, что я прибыл в лагерь разнеслась по войску в одно мгновение. Я и не стремился сдерживать её – проблем накопилось слишком много, и решать их надо быстро. Пока не полыхнуло.

Возглавляли депутацию полковник Самуэль Колборн от наёмных кавалеристов и Иоганн Конрад Линк фон Тунбург от немецкой пехоты. Оба в лучших своих нарядах, правда сильно поистрепавшихся за время войны, однако всё равно эффектных, ничего не скажешь. Оба вежливо раскланялись со мной, пожелали здоровья первым делом и справились о том, принял ли я дела у Делагарди.

– Генерал Делагарди был и остаётся командиром вашего корпуса, – ответил я. – Я же теперь командую всем войском вместе с воеводой Дмитрием Шуйским.

– Ошибочно, – выдал со всей основательностью, свойственной немцам, в каком бы княжестве или королевстве своих земель они не жили, полковник фон Тунбург. – Я знаю о битве под Болховом и той роли, которую он сыграл в поражении ваших войск.

– У вас на родине тоже принято решения короля или князя осуждать? – поинтересовался я у него, заставив отвести взгляд.

Правитель может принимать неверные решения, но критиковать их нельзя – это уже измена. Потому что государство – это не территория, и не народ, они могут быть сегодня в одних границах, а завтра – в других. Государство – это его правитель, и всякое слово против него, это измена, которая карается только смертью. Причём смертью лютой, что у нас на Руси, что в просвещённых заграницах.

– Князь Дмитрий, – продолжил я, не давая растянуться неудобной паузе, – привезёт казну для выплаты жалования. И я вам обещаю, что со всеми расплатятся до выхода из лагеря. За всё время.

– А за будущую кампанию? – тут же уточнил Колборн.

– Это уж как навоюете, – пожал плечами я. – Кто же знает, что нас ждёт под Смоленском?

Тут обоим нечего было сказать. Если я ними расплатятся честь по чести за уже сделанное, то требовать денег вперёд вроде и нет оснований. Совсем уж беспределом, если выражаться словами из моей юности, прошедшей в лихие девяностые, никто заниматься не станет. Иначе не поймут, и не наймут больше, чего никто не хочет.

– Касательно жалования, – снова взял слово рассудительный немец. – Мы готовы скрепя сердце взять золото по той цене, чтобы назначил ваш царь, вместо честного серебра. Однако меха мы вместо денег не возьмём. Это слишком обременит нас.

– Таскать с собой эту рухлядь никому не нужно, – добавил, чтобы не совсем уж теряться на фоне немца, Колборн.

Вот тут я пошёл на риск. Очень большой, и вполне осознанный. Я понимал, что рискую войском и судьбой всего похода. Вот только выбора у меня не осталось. Без этого я просто останусь без наёмников, и весьма недовольными «свейскими немцами» Делагарди, которые если и станут воевать, то так, что лучше бы их в армии не было вовсе.

Надеясь, что мои оппоненты не заметили, как я прикрыл глаза и глубоко вздохнул, собираясь с духом, я произнёс:

– Я возьму у вас все меха, которые привезёт князь Дмитрий по той цене, что покроет ваше жалование.

Я лишь краем глаза заметил лицо Делагарди, стоявшего рядом со мной. Оно вытянулось так, что шведский генерал стал выглядеть просто смешно. Якоб Понтуссович явно не ожидал от меня подобного фортеля, как, собственно говоря, и Колборн с фон Тунбургом.

– Денег живых сразу не обещаю, – добавил я, – лгать не стану. Однако возьму всю меховую рухлядь по честной цене под расписку. И отвезу её в Москву, откуда обещаю привезти вам честное серебро. А чтобы вы были уверены во мне, компанию мне составит полковник Колборн. Ты ведь не против?

– Отнюдь, – согласился англичанин, который должен был сыграть весьма важную роль в моей авантюре с меховой рухлядью.

– У вас остались ко мне вопросы, господа офицеры? – поинтересовался я.

– Вопросов более не имеем, – церемонно ответил фон Тунбург. – Ваши слова нас полностью удовлетворили.

– Очень надеемся, что они не разойдутся с делом, – добавил Колборн, прежде чем они вышли.

Как только за обоими закрылась дверь, на меня накинулся Делагарди.

– Ты в своём уме, Михаэль? – едва сдерживаясь, чтобы не повысить голос, вопрошал он. На крик всё же не сорвался, понимая, что наёмники могут услышать его. – Где ты возьмёшь деньги, чтобы рассчитаться за меха? Ты хоть понимаешь, что царь большую часть жалования ими и заплатит. Нет у вас в казне столько золота, чтобы даже половину покрыть.