Читать книгу: «Скопа Московская», страница 2

– Да его определили в дом к стрелецкому капитану из нашей армии, – объяснил Делагарди, – они крепко дружны были. Да только Кристер возьми да и влюбись в дочку хозяина дома. Ничего такого, конечно, не было. Он её и пальцем не тронул, а наоборот когда хозяин вернулся в Москву, отправился к нему просить руки. Думал, друг отдаст за него дочку, и не ошибся.

– Только Христиан Абрамыч не захотел в православие переходить, – кивнул я, – а наоборот, чтобы невеста приняла его веру.

– Хуже того, процитировал кого-то из законоучителей насчёт того, что жена следует за мужем, а не муж за женой.

– Он жив-то остался? – удивился я.

Таких речей московский стрелецкий голова мог и не стерпеть, кем бы ему ни был гость.

– Остался, – отмахнулся Делагарди. – Всё же вместе с тем капитаном стрельцов они кровь лили под Тверью и на Каринском поле. Тот капитан его из боя на руках вынес, говорят. Так что только обругал он Кристера и из дому выгнал. Тому теперь податься некуда, у меня живёт. Да только тесно у меня для двоих, не хочется в вашей столице жить, как в походном лагере, толкаться локтями.

– Вот ты как завернул, Якоб, – усмехнулся я. – Ну пускай перебирается ко мне. Только матери моей обо всей той истории молчок, не то она и его со свету сживёт, и меня заодно.

– Он так переживает из-за любви к той прекрасной деве, что молчит большую часть времени, – закивал рыжей головой Делагарди. – Только на учениях орёт на ваших солдат так, что у них уши дымятся. Много слов запомнил из тех, какими его крыл стрелецкий капитан. Я ему передам от тебя слово, и он с парой своих ординарцев поживёт пока у тебя.

Красиво завернул, друг мой Якоб Понтуссович, ничего не скажешь. Отказать несчастному влюблённому товарищу, да ещё находящемуся на излечении, я просто не мог. Доносы, конечно, строчить будут, но мне есть что сказать на них.

– Только пускай приезжает после того, как меня государь навестит, – заявил я. – Дурно будет, если он дядюшке моему августейшему на глаза попадётся.

Царь Василий имеет вполне серьёзные подозрения на мой счёт, и подогреваются они тем делом с воровскими послами Ляпунова. Воспоминания сами собой всплывали в памяти. Как я на людях разорвал воровскую грамоту, где рязанский воевода Прокопий Ляпунов называл меня царём и поздравлял с царством. Надо, надо было заковать послов в железа и отправить с той грамотой к дядюшке в Москву. Но грамоту я разорвал в клочья, а воровских послов велел вытолкать взашей. По правде царя Василия и особенно брата его Дмитрия это было преступлением. Да и не только по их правде. Но не хотел я распри с рязанским воеводой – у меня тогда, да и сейчас тоже, другие враги.

Так что капитану Сомме лучше в моём доме не показываться, покуда меня дядюшка не навестит.

– Как бы потом поздно не стало, – помрачнел Делагарди. – Второй раз тебя хоронить не хотелось бы.

– Не придётся, друг, – протянул ему руку, и Якоб крепко, без скидок на мою болезнь, пожал её. – Теперь я знаю от чего и от кого беречься.

– Знать-то знаешь, – усмехнулся он, – да только забыл кое о чём.

Он снял с пояса короткий кинжал и сунул его под подушки.

Не думал я, что в родном доме придётся с ножом под подушкой спать, да только прав Якоб Понтуссович, а я не прав в своей беспечности. Надо, надо вливаться в реалии этого времени, иначе долго не протяну.

– Пистолет бы дал, да только сам знаешь, Михаэль, нельзя нашему брату по Москве с пистолетами ходить.

За этим следили строго, и, к слову, именно то, что первый самозванец, убитый моим дядюшкой, разрешил литовским людям ходить по Москве с огнестрельным оружием, усилило неприязнь к нему.

– Спасибо, – поблагодарил я его, и мы снова крепко пожали друг другу руки, прямо как перед боем.

– А царь Василий скоро тебя навестит, – заверил меня Делагарди. – Не сегодня к вечеру, так завтра точно жди его в гости. В этом вашем Кремле только и говорят, что о твоём чудесном выздоровлении. Но царь пока медлит, ждёт, когда ты оправишься, чтобы достойно его принять. Так народу говорят.

Ждёт дядюшка, на самом деле, другого – вдруг я всё же умру, потому что бывало такое, что болящий сперва идёт на поправку, а после всё же смерть берёт над ним верх. И если это случится со мной после царского визита, народ уже точно поверит, что за моей смертью стоит именно он и никто другой.

Мы распрощались, а когда вернулись мама с женой, я велел им готовить дом к царёву визиту.

– Так давно готово всё, Мишенька, – улыбнулась мама. – Думаешь, я совсем стара стала на голову, да не понимаю, что царь наш тебя навестит. Встретим его как положено.

Даже стыдно немного стало. Наверное, тот, прежний, Михаил Скопин-Шуйский такой оплошности не допустил бы. Но пока подобные глупости можно списать на последствие болезни, а вот после будет куда сложнее выкручиваться. Ещё бы как-то аккуратно выведать у матери, что за кошка пробежала мне мной и Александрой, но я пока не знаю, как это сделать.

Раз дома всё готово, нужно и себя подготовить к царёву визиту. Встречать дядюшку надо не в кровати, а на крыльце, как положено, а значит, пора уже выбираться из собственных покоев. Да, ноги держат ещё не слишком уверенно, но валяясь и дальше большую часть дня я на них никогда не встану. Да, страшно смотреть на чужой мне мир вокруг, я боюсь подойти к окну, открыть ставни и глянуть на совершенно чужой мне город семнадцатого века. Прямо, как герою древней, ещё досовской игры Another World, который смотрит на пейзаж другого мира и только тогда осознает, где оказался. Москва семнадцатого века, смутного времени, мне такая же чужая и чуждая, как другая планета. Но раз уж я попал сюда, значит, надо начинать жить, а не хоронить себя в этой кровати.

– Ступайте, – велел я маме и супруге. Не хочу, чтобы они видели мою слабость. – И пришлите людей, одеваться буду.

– Ох, не рано ли вставать-то тебе, Мишенька, – лицо матери изменилось. – Ведь третьего дня только смерть над челом твоим витала. Сама её видела.

– Сколько раз я падал, пока ходить не научился? – спросил я у неё. – Вот и теперь, хоть лоб разобью, а на ноги встану.

– Упрямый ты у нас, – покачала головой мама, – да раз уж Господь тебя таким сотворил, не мне менять тебя.

Она поднялась на ноги, а вот Александра уходить не спешила.

– Жена я тебе и клялась всегда быть с тобой, – сказала она, и я увидел перед собой не прежнюю слабую женщину, но дочь окольничего Василия Головина. – Я не оставлю тебя теперь более.

Спорить с женой я не стал. Приказывать – тоже. Пускай и по «Домострою» всё, да только слабость это. Раз хочет жена быть со мной, пускай будет. Так оно и лучше даже.

Мыться не стал – долго слишком. Зато меня переодели в новую рубаху, свободные порты, мягкие домашние сапоги из тонкой кожи и кафтан венгерского кроя с золотым позументом. Хотя прямо сейчас во дворец на аудиенцию к царю-батюшке. Ну или дядюшке в моём случае.

И тут оказалось, что больше причин торчать в своих просторных палатах у меня не осталось. Пора выбираться. Хотя бы по дому с женой пройтись да посидеть где-нибудь, поговорить. Может, и выйдет понять, что между нами за разлад. Но сперва я подошёл к окну и распахнул ставни настежь, одним резким движением. Слуги и Александра даже недоумённо поглядели на меня. Москвы весенней что ли не видал прежде? – прямо-так читалось на их лицах.

Я же чувствовал себя героем той самой древней, досовской, игры про другой мир. Вот только вместо унылого пейзажа с грибовидными домами, соединёнными переходами, над которыми довлеет громадная башня, под синим небом, в котором видны силуэты чужих планет и отдалённых городов с такими же циклопическими башнями, я увидел старую Москву. Конечно, не такую, как на первых фотографиях, их легко сейчас найти в сети, ещё более старую, какой не сохранилось нигде после стольких лет. Дома с каменным основанием и деревянным вторым, а кое-где и третьим этажом. Видно их было не очень хорошо, потому что стояли дома не вдоль улиц, как я привык, но своими усадьбами, обнесёнными крепким забором-тыном. Мостовая из горбыля шла вдоль этих заборов, но по ней особо никто не ходил – вряд ли пешие прогулки были в чести у обитателей здешней «Рублёвки». Где ещё мог жить князь и царёв родич, как не среди себе подобных – высшей аристократии Московского царства. Посередине, по раскатанной по весеннему времени грязи катили повозки и ехали всадники. Все были какие-то деловые, собранные, даже ехавшие почти стремя в стремя конные не вели праздных разговоров, глядели перед собой и казались погружёнными в собственные мысли. Перед заборами почти у всех соседей дежурили крепкие ребята в подбитых кафтанах, какие и сабельный удар выдержать могут, и при саблях, а то и длинных мушкетах-пищалях. Раз я заметил даже старшину таких сторожей с заткнутым за пояс пистолетом. Русским дворянам и детям боярским по Москве с огнестрельным оружием ходить дозволялось. Да и всадники, все кого успел разглядеть, были при саблях.

– А какой нынче день? – обернулся я к супруге, терпеливо ждавшей пока я насмотрюсь на город.

– Четвертая неделя по Пасхе пошла, – ответила она. – О расслабленном чтение было.

Очень понятно. Но как всегда на помощь пришла память настоящего Скопина-Шуйского. Пасха была восьмого апреля, а четвёртая неделя после неё, когда читают 14-е зачало Евангелия от Иоанна, начинается ровно через двадцать два дня. Значит, сегодня у нас двадцать восьмое апреля. Тепло народ одет для конца апреля, когда уже считай май на носу. Конечно, в редкий год в это время снимают куртки, но чтобы столько меха и толстой шерсти на себе таскать. Видимо, сильно холоднее было в сравнении с тем, к чему я привык. Ну да тело мне досталось как раз из этого времени, ему все эти холода нипочём. Надеюсь.

– Во храм бы нам к вечерней службе сходить, Скопушка, – напомнила о себе Александра. – Поблагодарить Господа за спасение твоё.

– Если ноги донесут, сходим, Александра, – заверил её я. – Давай пока до двора дойду, да с лестницы не свержусь. Ежели так оно будет, то до храма доберусь с божьей помощью.

Я осторожно (всё же ещё не совсем освоился с этим могучим телом) взял жену под руку и мы спустились по лестнице на первый этаж. Внизу дежурила пара крепких слуг, как раз так тот случай, если ноги подведут меня. Но обошлось, и мы вышли во двор усадьбы, обнесённый крепким тыном. В Москве, по крайней мере, в этой её части, что ни дом, то крепость. Наверное, и перед воротами моей усадьбы стоит пара крепких парней в толстых кафтанах с саблями на боку. С такими можно не опасаться покушения.

Пройдясь и подышав свежим (да, здесь он был по-настоящему свежим, несмотря на все непривычные запахи старинного города, привыкать мне к ним придётся ещё долго) воздухом, я понял, что толком не ел больше недели. Пока болел ничего в себя запихнуть не мог – кровь шла горлом, нутро крутило будто миксером, ни о какое еде и думать не мог. А вот теперь в желудке заурчало почти неприлично, как только у почуял запах еды. То ли у нас на кухне, то ли соседей жарили мясо. Тут же вспомнились посиделки с шашлыками, и отчаянно захотелось есть.

Александра смущённо прикрыла улыбку, услышав урчание, и перехватив дворового человека велела тому, чтобы накрыли нам на улице.

– Что есть на поварне, пускай несут, – распорядилась супруга. – Но не помногу. И квасу только ни вина, ни пива.

Может, я бы и принял чарку зелена вина, но снова не стал спорить с супругой на людях. Так вот поспоришь, а тебя свои же слуги за горького пьяницу примут, раз жена ограничить в употреблении спиртного пытается.

Стол был такой же, какие я видел у бабушки в частном доме. Длинный с парой лавок по сторонам. Правда, куда более основательный, на толстых ногах, такой даже в нынешнем теле мне не поднять.

Мы чинно уселись за него, слуги тут же накрыли столешницу скатертью и принялись расставлять на ней горшки и тарелки. Пахло изумительно. Сразу вспомнился фильм «Иванн Васильевич меняет профессию» с его знаменитым «Царь трапезничать желает!». Конечно, тут обошлось без музыки, но накрывали на стол также быстро. Сразу видно, что мама моя держит хозяйство крепко и никому спуску не даёт.

Прочитав короткую молитву перед едой (губы как будто сами проговорили её, хотя прежде я не знал ни единого слова, как и руки сами собой положили крестное знамение, и крестился я вовсе не так, как это делают сейчас) мы взялись за неё. Александра сама клала мне в тарелку разную снедь, опознать которую я не мог ни по виду ни по вкусу. Память то и дело подсказывала, что я ел, но как-то не запомнилось. Супруга следила, чтобы я не переедал – после длительного голода от этого и умереть можно. Запивали всё вкуснейшим квасом.

Стараниями супруги встал из-за стола с лёгким чувством голода, как и положено. По крайней мере, мне так говорили. Конечно, не когда оказывался у бабушки. Но смерть от заворота кишок мне точно не грозит.

Еда и прогулка не столько дали силы, сколько забрали их. Я едва сумел подняться на ноги, и обратно в палаты меня буквально волокли на себе те самые крепкие слуги, что страховали внизу лестницы. Меня раздели и уложили обратно в кровать. Александра осталась сидеть со мной, но веки так потяжелели, а мысли путались, что никакого разговора не вышло. Такая хорошая возможность пропала – с этой мыслью я и уснул, хотя день едва перевалил за половину.

Еда, которую к счастью организм принял, и ещё один долгий сон вернули большую часть сил. И это к лучшему, потому что вечером того же дня к матери прискакал гонец из Кремля от самого государя. Царь Василий решил навестить болящего родича на следующий день.

– Опозорить тебя решил кто-то в Кремле, – решительно заявила мать, сообщившая мне эту новость на следующее утро. – Слишком мало времени до приезда, за полдня как следует дом не подготовить, как следует. Оно вроде и готово всё давно, как я тебе говорила, а всё едино мало времени. Что-то да не успеем сделать как следует, чтобы принять государя.

– Хитёр дядюшка, – усмехнулся я. – Узнал, что я на ноги встал и решил отсюда удар нанести. Что не встречаю государя как надо, что в доме моём настроение. За такое и в опалу угодить можно.

– Говорят, Грозный за такое мог и на кол посадить, – кивнула мама. – Ну да Василию до него далеко, но опалы тебе, сынок, не миновать теперь.

– Может, оно и к лучшему, – философски пожал плечами я. – Отъеду в войска, там всё проще, чем на Москве. Душно мне тут, матушка.

– Говорила я тебе, неслуху, что не только книги читать надобно, – сварливо заявила мама. – А ты не слушал. Сберегла розги на свою голову. Чаще надо было драть тебя, пока поперёк лавки лежал. Совсем ничего в делах московских не понимаешь ты, сынок. Коли в доме твоём нестроение царь увидит, то и в войска ты не вернёшься уже. Раз дом не держись, так и войско не сумеешь. Царю в уши про тебя Бог весть что шепчут каждый день, а он и рад слушать.

– Я ему верен и за царя да за Отчизну стоять буду крепко, – решительно заявил я.

– Вот то-то и оно, что за царя и Отчизну, – покивала мама, – а Василию потребно, чтобы только за него стояли.

– Тогда, матушка, вот что, – подумав выдал я. – Готовь дом к царёву приезду, я же скажусь болящим ещё, и буду в постели лежать. С болящего спроса нет, пока хозяин болен и дом его в порядке пребывать не может. Мол, сделали вы с Александрой что могли, но хозяин-то лежит, за ним уход постоянный нужен. Никакой вины нет, и опалы не будет.

– Может, и не лучше это, да только нет у нас выбора, – снова кивнула мама, признавая мою правоту. – Не оставил нам его государь-надёжа.

Царь Василий ехал к моему дому со всей помпой, будто не болящего родича навещал, но катился на встречу с государем иного царства-королевства. Большой царёв выезд, здоровенный крытый возок, украшенный литым золотом. За ним скачет целая кавалькада всадников в расшитых бархатных тегиляях³ при саблях и стальных шлемах. Он как будто опасался ездить по Москве без такого сильного эскорта. Да и вообще сама пышность выезда буквально кричала не о силе, как хотел показать всем мой дядюшка, но наоборот о слабости. Потому что только слабый кичится своей силой, тыча ею всем прямо под нос. Про сильного и так все всё знают.

Загодя увидев из окна царёв поезд, я велел раздеть меня и улёгся в кровать. Была мысль найти ту самую свалявшуюся от нечистот шкуру и укрыться ею, но брезгливость не позволила. Даже по мерках начала семнадцатого века это уж слишком, что бы там ни писали в книжках и не снимали в кино. Вообще, Москва и москвичи оказались куда чище, чем я считал в своё время. Даже весной город вовсе не тонул в грязи, нечистотах и лошадином дерьме, как нам пытаются внушить современный киноделы. Конечно, грязи хватает, особенно посередине улицы, где ездят конные, возки и телеги. Даже прихватывающий всё ночью морозец не спасает. Но всё же такого кошмара, как любят показывать нам в кино, нет. Да и люди куда чистоплотнее. Например, я с самого утра отправился в баню, которая была у меня в усадьбе, и туда же вызвал цирюльника, чтобы он чисто выбрил меня. И никто не стал косо смотреть на меня, моющегося через день.

Вообще завтрак, снова не особенно плотный, за чем следила Александра, и баня перед этим, словно новые силы вдохнули в меня. Я был готов хоть сегодня ехать в Можайск, к войску, и выступать на Смоленск или на Калугу – не важно. Лишь бы поскорее покинуть душную от боярских интриг Москву и заняться любимым делом того, чьё тело занял. Войной. А князь Скопин-Шуйский воевать любил и умел. Очень надеюсь, что хотя бы часть его военных талантов передастся и мне, иначе туго придётся. В военном деле начала семнадцатого века я не понимал ничего, как говорится, от слова «совсем». Я ведь даже в реконструкциях не участвовал, только видел парочку со стороны. Вроде бы дикторы там говорили о Смутном времени. Но думать об этом пока рано – сейчас бы встречу с царём пережить.

Царь Василий вошёл в мои палаты, и они вроде довольно просторные, разом стали тесны. Не из-за величия моего дядюшки, но из-за многочисленной свиты. Бояре толпились за его спиной, иные вместе с жёнами. Все хотели посмотреть на чудом воскресшего князя Скопина-Шуйского, и послушать, о чём он будет говорить с царём. Скоро вся Москва будет полниться слухами об этом разговоре, так что мне нужно тщательно выбирать каждое слово. Был рядом с царём и старик, которого я помню по странному сну, когда он читал молитвы, а я тонул в черноте и чьи-то когти хватали меня за ноги. Теперь я узнал его – это был патриарх Гермоген, глава церкви и верный сподвижник царя Василия.

– Господу помолимся за чудесное избавление раба Божьего Михаила от недуга тяжкого, – первым произнёс он, выступая вперёд царя и оказавшись рядом с моей кроватью.

Патриарх быстро прочёл благодарственную молитву во здравие и все вместе с ним перекрестились на последних словах. Тогда он склонился ко мне и едва слышно произнёс:

– Берегись брата царёва и жену его, яд их страшней скорпионьего, а жала на тебя, князь, наточены.

– Благодарю тебя, отче, – с чувством ответил я, и патриарх уступил место царю Василию.

Но прежде чем дядюшка подошёл к кровати, я встретился взглядом с его братом Дмитрием. И взгляд этот, полный ненависти, не сулил мне ничего хорошего – ни прямо сейчас ни в долгосрочной перспективе.

– Как здоровье твой, племянник? – спросил у меня царь первым делом.

– Твоими молитвами, государь, на поправку иду, – ответил я. – Встать могу уже с кровати, да не велят.

– Кто же не велит чего князю, кроме меня? – удивился царь Василий.

– Ты прикажешь, я не то, что встану, к седлу себя велю привязать, как рыцарь Вивар Гишпанский⁴, и отправлюсь, куда ты повелишь.

– Не требую от тебя таких жертв, племянник, – покачал головой царь. – Набирайся сил, ходи в баню да пей квас. Есть те, кто управятся и с Жигимонтом Польским, и с вором калужским. Ты уже послужил мне верно и надобно тебе отдыху дать.

Это была опала – самая натуральная опала. Меня отставляли от войска, передавая его другому командиру, и я даже сильно подозревал кому именно. Может, и из Москвы велит убраться, исключительно для поправки здоровья. Нет, не простил мне государь-надёжа воровских послов, не доверяет больше и любой предлог использует, чтобы лишить влияния. Старый заговорщик, которого едва первый самозванец не повесил, а Годунов в ссылку отправил за интриги, был патологически подозрителен. В этом он мог сравниться с царём Борисом в последние годы, а то и месяцы его правления. Тут снова сработала память Скопина-Шуйского, за что я ей был очень благодарен. Хотя и странно это, ведь теперь это моя память.

– Как сможешь на ноги встать, – добавил царь, вбивая последние гвозди в гроб моей опалы, – для поправки здоровья вернись домой, в Кохму. Говорят, на Уводи воздух целебный и вмиг твои болезни исцелит. А как поправишь здоровье, пиши мне, и я найду для тебя дело.

– Благодарю тебя, государь-надёжа, – ответил я, не став на людях спорить с дядюшкой и принимая опалу и ссылку, – за заботу о здравии моём. Как будут в силах, тут же покину Москву, – заверил я его, – со всеми домочадцами.

Если самого царя мне, может быть, и удалось ввести в заблуждение спокойным голосом и ровным тоном, и он хоть немного поверил мне, что я принял опалу, хотя я в этом очень сильно сомневаюсь. Не такой, ох не такой человек, Василий Шуйский, чтобы я смог его вот так запросто обмануть. Но был в царёвой свите человек, который не верил ни единому моему слову. Я видел, какие взгляды кидает он на меня, когда считает, что я не могу заметить их. Дмитрий Шуйский, великий конюший и неофициальный, но весьма и весьма реальный наследник немолодого уже и бездетного старшего брата. Вот кто видит во мне опасность, и вот кто, скорее всего, стоял за отравлением князя Скопина-Шуйского. Если хочу жить, с ним придётся разбираться и очень жестоко, в традициях даже не девяностых, но именно начала семнадцатого века. Иначе мне просто не выжить.

– А пока при тебе оставлю пару людей надёжных, – добавил государь. – Говорят, что не просто так ты заболел, но отравить тебя хотели на крестинах у Воротынского. Четверо детей боярских будут при тебе находиться неотлучно, дабы сберечь тебя для службы.

И снова я как смог сердечно поблагодарил его, хотя и понимал, что ко мне банально приставляют соглядатаев, чтобы следили, с кем буду общаться до своего отъезда из Москвы.

На этом государь распрощался со мной, и мы обменялись насквозь фальшивыми сердечными фразами. Когда царь Василий, наконец, покинул мою усадьбу, дышать как-то стало сразу легче. Несмотря даже на четверых соглядатаев, оставленных им.

– Опала, сынок, – сказала мне мама, первой пришедшая после того, как дядюшка оставил нас. Александра приводила в порядок хозяйство, взбаламученное царёвым визитом. – Так-то государь тебя отблагодарил.

– Нет, матушка, ещё мы поживём, – вспомнилось мне, хотя не знаю откуда и почему. – Нет, матушка, ещё мы повоюем.

Говоря эти хвастливые слова, я не знал, насколько скоро мне придётся воевать, да ещё и в собственном доме.

Глава третья

Решать вопросы по-московски

Звенят сабли. Сыплются искры от каждого удара. Воровские люди лезут через реку, палят из пищалей, но без толку – далеко. Тут не время для огненного боя, только съёмным⁵ можно врага сбить. И лезут воровские люди через Пахру, набрасываются на порядки, бьют лихо, жестоко, но всякий раз откатываются. Вот тут им в спины и летят пули стрелецкие, разят без промаха, оставляя в холодных водах Пахры-реки трупы, а воды те текут кровью. Ведут своих людей в атаку сами Истома Пашков и рязанский воевода Прокопий Ляпунов, бьются без устали, но нет им военной удачи. Откатываются воровские люди, бегут обратно за реку. И снова им в спину летят стрелецкие пули, довершая разгром.

Ещё одну атаку пережить, отбиться. Из последних сил. Как бы ни тяжелела сабельная рукоять в руке. Как бы ни дрожали ноги от тяжкой истомы. Как бы ни болела спина. Все в войске уверены, эта будет последней – не останется ни сил ни сердца у воровских людей. Отобьёмся сейчас, и они уйдут с Пахры, как татары Девлет-Гирея, разбитого при Молодях.

Снова вперед ведут своих людей Истома Пашков с Прокопием Ляпуновым. Палят с того берега, да без толку. Почти сходу кидаются в съёмный бой. А сабля в руке уже свинцом налилась. Но надо, надо, надо взмахнуть ею раз, и ещё раз, и ещё. И тут в нос бьёт отчаянно знакомый запах стали. Вражеский клинок у самого лица…

Лишь спустя пару очень долгих мгновений, я понял, что запах стали у лица мне уже не снится. Тело проснулось раньше разума и когда я начал хоть что-то осознавать, то почувствовал как сжимаю обеими руками запястье наваливающегося на меня человека с кривым татарским кинжалом в руках. Он пытался зарезать меня во сне, но запах стали мгновенно разбудил меня, и дальше тело действовало само.

Прямо как у Пахры, я успел перехватить вражью руку с кинжалом и сдавить её с такой силой, что несостоявшийся убийца мой застонал от боли. Я выкрутил ему руку, и начал подниматься с кровати, заваливая его на бок. Он рычал и боролся, но силы, несмотря на болезнь, ещё не до конца отпустившую меня, оказались неравны. И всё же я понимал, что смогу только спасти свою жизнь, удержать врага не получится. Он уже не пытался убить меня, но вырывался, чтобы сбежать. А вот догоню ли – не знаю. Ноги служили мне ещё не так хорошо – могу и правда с лестницы сверзится, и тогда меня можно голыми руками брать.

Несостоявшийся убийца мой упёрся ногами в край кровати, вырываясь из хватки. Я подался за ним, и едва не свалился на пол. Силы, которых только что хватало с избытком, стремительно таяли, и очень скоро рычащий враг мой сбежит. А там ищи ветра в поле!

Но тут дверь в мои палаты распахнулась. В ночной тьме забрезжил свет масляной лампады, раздались крики на шведском и немецком. Тени ворвались ко мне, схватили несостоявшегося убийцу, послышались звуки ударов кулаками.

– Только насмерть не убейте! – крикнул я непонятно откуда взявшимся в моём доме незнакомцам. – Тащите его в подвал, а мне слуг зовите, да пускай одежду несут. Поговорим с этим голубчиком сразу.

Накинув поверх ночной рубахи кафтан, и решив обойтись без порток – я ж у себя дома, да и рубаха достаточно длинная, срам прикроет – я спустился следом за гостями в подвал.

Внизу уже царила суматоха. Мои люди вязали оставшихся двух соглядатаев царя Василия, с этими переговорю позже. Мама с Александрой были тут же, на стенах зажигали лучины, но я это решительно остановил.

– Расходитесь, – велел я. – Нечего тут суету наводить. Матушка, Александра, наведите порядок, пожалуйста.

– А этих куда? – спросил Матвей Болшев, голова из моей охраны, из тульских дворян. Много они прошли с прежним хозяином этого тела, и он доверял ему как себе. Крепкие люди мои держали связанных соглядатаев. Те выглядели малость помятыми, но всерьёз их не били без приказа. Скорее всего, они сопротивлялись, вот и намяли им бока.

– В клеть пока, да тулупы дайте, чтобы не околели до утра, – коротко распорядился я.

Сейчас мне было не до них. Куда больше интересовал тот, кто пытался зарезать меня, и, конечно же, незнакомые шведы, каким-то образом оказавшиеся в моём доме.

Второй вопрос разъяснился было. Стоило мне подойти к люку в подвал, куда утащили моего несостоявшегося убийцу, как перед ним я увидел знакомого мне офицера. Христиан Абрамович Зомме улыбался мне своей слегка щербатой улыбкой. Он носил шведский офицерский колет и тяжёлую шпагу. Вопреки всем запретам, из-за пояса его торчала пистолетная рукоять.

– А ты как так быстро здесь оказался? – удивился я.

– Да следили по приказу генерала за твоим поместьем, князь, уж прости. И как только царь от тебя уехал, тут же заявились в гости. Ты уже спал, но матушка твоя и супруга – женщины в высшей степени достойные и умные. Разметили меня с парой драбантов⁶ со всеми удобствами.

Я был рад, что охраняли меня не только дворяне Болшева, но и оказавшиеся более расторопными шведы, присланные Делагарди. А может они просто удачно оказались около дверей в мои палаты, когда там началась возня. Не важно. Я был рад, потому что сейчас, скорее всего, придётся пытать человека, а для этого шведы подходят лучше наших, православных, людей. Нет, конечно, если на пытку надо тащить иноземца или казака с татарином, то наши люди справляются ничуть не хуже. Но своих, православных, мытарить не все хотят, слишком уж свежа память и кровавой опричнине и тех зверствах, что творили по приказу Грозного царя его верные, не ведающие сомнений псы-кромешники.

Покушавшийся на меня дворянин уже был подготовлен в лучшем виде. Драбанты раздели его донага и сейчас сноровисто вязали прямо к вбитым в деревянную стену подвала крючьям. Прежде на них подвешивали холодное мясо, теперь же висит человек, который, возможно, совсем скоро станет куском окровавленного мяса.

– Может его сразу за ребро подвесить? – спросил у меня Сомме. Не из страсти к мучительству, а потому что хотел поменьше торчать в холодном подвале. – Крючья крепкие, на целую свинью рассчитаны, человека выдержат.

– Пускай пока так повисит, – покачал головой я.

Голые ноги под рубахой и тёплым кафтаном уже стыли в свободных татарских туфлях без задника. Наверху в таких ходить удобно, а вот в подвале становилось совсем неуютно.

– Кто таков? – спросил я у привязанного вора.

Слово это само собой скакнуло на ум. Ворами тогда звали не тех, кто тащит всё, что плохо или хорошо лежит, для этого было слово тать. Вор же понятие куда более широкое, и скорее соответствует современному прежнему слову «злодей» и «преступник» причём одновременно.

– Дворянин зарайский, Кузьма Воронов Петров сын, – не сказал, а выплюнул тот. – Верный слуга царю, не то, что ты, воровской князь.

Сдаётся мне, не такой уж он идейный, просто накручивает себя. Хочет в своих глазах быть мучеником за царя. Иван Сусанин, матьего.

Один из драбантов Сомме врезал ему пару раз в живот без приказа. Я не стал его останавливать. Мой несостоявшийся убийца зарычал от боли – бить драбант оказался большой мастак.

– Раз я вор, чего ты ко мне аки тать в нощи пришёл и сталью решил угостить? – усмехнулся я. – Выходит, из нас двоих ты – вор, а не я.

Он молчал, только тяжело дышал после кулаков драбанта.

– Холодно тут, – обернулся я к Сомме. – Отправь одного из своих драбантов, пускай принесёт жаровню с угольями да каких-нибудь прутьев железных.

Сомме распорядился и вскоре драбант вернулся с полной свежих углей жаровней, которую нёс за ручки, защитив ладони толстыми рукавицами. В самой жаровне уже раскалялись несколько стальных прутьев.

– Знаешь же как тело от раскалённого прута шипит? – спросил я.