Читать книгу: «Вузовские рассказы. Раннее», страница 2

Наивные, мы полагали, что в следующий раз, когда все исправим, сможем сдать сразу две работы. Но не тут-то было. Исписав еще по одной тетради, начертив все изогнутые графики с помощью гибкой линейки, мы пришли на занятие – и осознали, как сильно ошибались. Когда Воронцов подал исправленную и переписанную начисто работу на проверку Распопову, тот нашел в ней ровно столько же новых абсурдных ошибок, сколько в первый раз, затем исчеркал все и заставил еще раз переписать заново.

Деваться было некуда. После очередного переписывания у меня закончилась уже четвертая тетрадь – и это все была лишь первая лабораторная, которую мы никак не могли сдать, – притом что с прежними лаборантами все три работы умещались в одной тетради.

Мы с Гущиным и Воронцовым предполагали, что, если бы Распопов находился в больнице и ему там подавали таблетки, то он заставлял бы медсестер покупать линейки с окружностями и подтачивать эти таблетки по ним – утверждая, что те не идеально круглые, а в природе такого не бывает. Думали, если у него есть жена, то, во-первых, ей не повезло, а во-вторых, он, наверное, за завтраком по сто раз заставляет ее перекладывать кашу в тарелку – чтобы была наложена по идеальной окружности. Или в мебель и стены тычет пальцем и твердит: "Почему линии не идеально ровные? Они, что, не могли взять линейку?" А открыв холодильник, кричит: "Как в природе может такое быть, чтобы колбаса и молоко стояли на одной полке!" Ездит же так рано к паре он, как мы решили, для того чтобы в пять утра в метро учить спящих пассажиров, как правильно спать: мол, надо горизонтально, а не вертикально – в природе такого не бывает. В общем, и смеялись мы над этим чудаковатым физиком, и терпеть его не могли.

Проспал я снова всего три часа из-за того, что до ночи переписывал лабораторную. Зевая, вошел в кабинет и увидел, что у Гущина с Воронцовым были такие же синяки под глазами от недосыпа, как у меня. Одна девушка из группы опоздала на десять минут, и Распопов стал кричать на всех, что сейчас запрет нас здесь и больше никто не войдет.

По прошествии полутора часов, во время которых преподаватель проверял и критиковал работу другой бригады, очередь дошла до нас. На этот раз настала моя очередь представлять работу.

– Вы что, на коленях в автобусе это писали? – Распопов открыл мою тетрадь и хмуро оглядел страницы.

– Нет, я переписывал это за письменным столом, до ночи, причем уже в четвертый раз. В четвертый раз одно и то же. И вот три мои предыдущие исписанные тетради! – я начал нервничать и помахал тетрадями у него перед носом. – Неудивительно, что в четвертый раз уже не задумываешься об опрятности.

Распопов уставился на меня исподлобья.

– А зачем вы переписывали это? Конечно, я понимаю, что можно вырабатывать таким образом красивый почерк.. Но вы, что, не могли написать нормально с первого раза?

Я почувствовал, что сейчас вспылю.

– Вы сами заставили меня это переписывать! Сперва вам не понравилась моя тетрадь, затем вы нашли ошибки.. – но я не успел договорить. Гущин толкнул меня в плечо и цыкнул:

– Тише, тише.. Угомонись. Это бесполезно. Не надо, не то вообще не сдадим.

Я с трудом заставил себя замолчать, как-никак Гущин был прав.

– Господа, – с разочарованным видом заговорил Распопов, – надо было слушать внимательно то, что я говорил вам на первом занятии, и выполнять должным образом.

Мы посмотрели друг на друга: на первом занятии он ничего не говорил по поводу оформления и даже не смотрел на него. Разве что заставил меня все переписать из-за белой обложки.

Преподаватель молча пролистал несколько раз страницы моей тетради туда и обратно, после чего произнес:

– Господа, а вы понимаете, что вот это все вовсе не нужно было писать? Не надо было исписывать всю тетрадь, это ни к чему.

Прекрасно! Четыре раза требовал, чтобы мы написали все это, а теперь объявил, что оно-то, оказывается, не нужно.

– Вы настрочили сочинений и не написали о том, о чем нужно было написать, – о вольтамперной характеристике, – презрительно уставился на нас физик.

– Вообще-то она есть, листайте дальше, – раздраженно ответил я.

– А, да, действительно есть.. – протянул Распопов, после чего принялся критиковать график.

Конечно же, он нашел у меня множество новых недочетов – вроде того, что вычисления нужно писать только в одну строку, не перенося знак "равно" на другую, и так далее.

– Я вот только не понимаю, – говорил он, – где у вас табличное значение постоянной Больцмана? Как вы могли не привести его? Нет, господа, это никуда не годится, надо написать.

– Да вот же оно! – не выдержал я, ткнув пальцем в строку, в которой была приведена постоянная Больцмана.

– Да? – удивился Распопов и провел по листу красной ручкой. – Надо же, а я не заметил. Ну, еще бы – ведь никуда не годится так писать.. Это надо исправить – чтобы было заметно. Следует отступить строчку и только тогда уже приводить какие-то значения. А так – непонятно, к чему все это.

В итоге работу у нас Распопов снова не принял и в который раз заставил ее переделывать. На моем столе лежит уже несколько исписанных тетрадей и порядка двадцати листов миллиметровки с графиками, но лабораторную он как и прежде не принимает.

Главное, никто знает, что побудило нашего физика стать таким. Возможно, его просто больно пороли в детстве – за неровные линии, некрасивый почерк и неаккуратность.

6 апреля 2015 г.

Разломанные сигареты

Москва вновь тонула в красках заката. Панельные дома утопали в ласковых, пьянящих оттенках. Солнце уже не било в глаза, но все еще обдавало нежностью. Дул теплый ветерок, навевая мысли о летнем вечере, хоть на дворе стояла апрельская пора.

«И как только можно просиживать штаны на парах в такую прекрасную погоду?» – подумала Крис. Кинув под ноги скейт, она вскочила на него и оттолкнулась. Прогулы университетских занятий уже давно вошли у нее в привычку.

Девушка эта была ростом выше среднего, стройная и модно одетая. Короткие волосы, крашенные в блонд, развевались на ветру, переливаясь платиновыми оттенками. Вызывающий взгляд подведенных серых глаз приковывал внимание прохожих, в особенности противоположного пола. Семнадцатилетняя Кристина Буйновская, или просто Крис, как ее обычно звали, знала, когда и как стоит посмотреть на человека, чтобы получить от него желаемое, и не пренебрегала чарами своей красоты. Точеный римский профиль придавал девушке сходство со статуями эпохи античности, в то время как в меру броский макияж делал ее внешность почти модельной.

Лавируя между прохожими, Крис слушала постпанк. Она любила музыку: та действовала на нее как наркотик, уносила в другие миры. Но еще больше она любила сигаретный дым, и никак не могла отказаться от него, несмотря на протесты родителей и советы друзей. Девушка курила с детства, но, в отличие от сверстников, не потому, что пыталась казаться взрослее и круче, – в сущности ей было плевать на чье-либо мнение. Она курила просто потому, что ей так хотелось.

Выдохнув облачко дыма, Крис бросила окурок на землю и смачно сплюнула. То, как должна вести себя в обществе девушка, тоже мало волновало ее.

Сидевшая на лавочке старушка сдвинула кустистые седые брови и с осуждением взглянула на Крис.

– Ты как детей рожать-то будешь, деточка? – прокряхтела та.

Крис остановилась и вынула один наушник.

– Чего? – переспросила она.

– Как детей будешь рожать, говорю, куряка? Да еще и харкаешься посредь улицы, – отчитала старушка. – Кто тебя воспитывал только.

Крис скорчила рожицу, отчего правильные черты ее лица исказились до неузнаваемости.

«Вот кайфоломка, – подумала девушка и вставила обратно наушник. – Нет, никто не испортит мне сегодня настроения».

С этими мыслями Крис отвернулась и поставила ногу на доску. Согнув тонкую руку, она показала старушке средний палец и, не дожидаясь ответной реакции, покатила дальше.

С апрелем в город нахлынуло весеннее тепло. В воздухе стоял аромат тополей, беспощадно вызывающих своим цветением слезы аллергиков. Крис жадно вдыхала этот запах вперемешку с дымом вновь зажженной сигареты. От быстрой езды ее сердце билось часто, но скорость нравилась девушке. Иногда, к негодованию мамочек, она по неосторожности чуть не сбивала детей на самокатах, однако совесть редко тревожила ее по этому поводу, и она продолжала мчаться вперед, получая удовольствие от единственно уважаемого ею вида спорта.

Казалось бы, ничего не предвещало дождя, но внезапно небо заволокло сиренево-синими тучами, и солнечные лучи, так красиво разукрасившие окна, погасли. Нахмурившись, Крис подняла глаза наверх, но тут же махнула рукой, решив, что вскоре погода развеется.

Пара капель ударила ей в лицо, после чего начался ливень. Девушка поняла, что пора домой и как можно скорее: она недавно поставила на скейт новые колесики и потому переживала за подшипники, которые могли испортиться от воды. Более того, влага могла послужить причиной расслоения деки, что тоже совсем не радовало Крис.

Люди вокруг ускоряли шаг и даже переходили на бег, стараясь скорее укрыться от неожиданного дождя. Балансируя и обгоняя их, Крис катилась по лужам, и из-под колес вылетали брызги. Девушка до нитки промокла. Влажные волосы, утратив укладку, паклями свисали на глаза и загораживали обзор, а потекший макияж превратил лицо в холст абстракциониста.

Крис обматерила погоду, а после рассмеялась. Она еще никогда не каталась под проливным дождем. Это было, с одной стороны, по-своему романтично, с другой, губительно для скейтборда. В конце концов, девушка спрыгнула и взяла его в руки. На обратную сторону доски был нанесен яркий рисунок – механический робот, атакующий город, и люди, тщетно пытающиеся спастись от его разрушительной силы. Смахнув капли с лакированной поверхности, Крис на мгновение задумалась, может ли когда-то подобное произойти в реальности. Но размышлять о чем-то сложном было не в ее вкусе, поэтому в скором времени она оставила эти мысли. Ей просто понравился арт, и большая ли была разница, какой смысл он несет. Куда важнее в данную минуту был испорченный мейкап.

Добредя до типичного представителя воплощения архитектурного рационализма – серо-коричневой девятиэтажки, – Крис укрылась от ливня под козырьком и, торопясь, набрала код. К счастью, девушке не встретился никто из докучливых соседей, и ей не пришлось ни от кого выслушивать замечания по поводу того, что с лицом.

Квартира Крис, вернее родителей Крис, представляла собой идеально убранное помещение, в котором неизменно поддерживались чистота и порядок во всем. Полы каждой комнаты устилали пестрые персидские ковры. Их Крис терпеть не могла, но ничего не могла поделать с этим. На стенах висели резные деревянные картины и доски, расписанные в манере городецкой росписи. Крис сама разукрашивала их, когда была маленькой, но, к большому разочарованию родителей, ее выгнали из художественного кружка за неуместные шутки и озорное поведение. Впрочем, несмотря на потоки слез матери, Крис оказалась рада как никогда, поскольку заниматься росписью она ненавидела.

Вообще, в школьные годы эта девушка считалась хулиганкой, головной болью всех учителей. Однажды она украла рапортичку с замечаниями и подожгла в урне, в другой раз разбила стекло. То и дело затевала драки с мальчишками или кидалась в столовой хлебными шариками. Естественно, прошло время и она выросла, но тот бунтарский свободолюбивый дух так и не иссяк.