Кто такой Идл Айзман? Это дедушка жены моего двоюродного брата Саши, Алёны. Он был прекрасным сыном, отцом, замечательным дедом, чудесным прадедом. Обратите внимание на слово «был». Ещё три месяца назад, до того как я стала писать книгу по его дневникам, он сам лично вручил мне тетрадь и сказал: «Майечка, это тебе. Ты знаешь, что надо с ней делать…» А через три месяца его не стало. Ему было девяносто четыре года, из которых последние двадцать пять лет он прожил Израиле.

Когда в 80-е годы началась алия, то есть возвращение евреев на историческую родину, семья Айзманов быстро собралась и почти полным составом переехала на постоянное место жительства из Украины в Израиль. И, впервые приехав в 1994 году в Израиль, я и познакомилась с дедом Изей, как его все называли в нашей семье. А попала я туда случайно: меня отправила еврейская община на международный симпозиум Женской всемирной организации «Вицо-Авив». Нас, собравшихся из тридцати стран мира женщин, целую неделю возили по стране, знакомили с достопримечательностями и с тем, как в этой стране живут люди. Для меня всё было ново: и язык, и люди, да и сам Израиль. К тому же я испытала шок, так как одним из главных условий конференции было знание английского языка, а с языками у меня всегда были проблемы, несмотря на идеальный слух. Говорят, что если у тебя идеальный слух, то языки выучить – сущий пустяк. На мне природа в этом плане почему-то отдохнула. То есть шить одежду, вышивать крестиком, петь, играть на гитаре, фортепьяно, рисовать, делать украшения из бисера я умею, а вот с языками – настоящая проблема. «Рак русит!» – говорят в Израиле приезжие, когда к ним обращаются израильтяне. «Только по-русски!» – таков перевод и, честно вам скажу, невладение языками – моя большая драма. Поскольку весь семинар шёл на английском языке, через неделю родственники забрали меня в полуживом состоянии из гостиницы пригорода Тель-Авива и поселили у себя в трёхкомнатной квартире, которую они снимали все сообща.

Да, именно так они и жили в съёмной трёхкомнатной квартире: дедушка Изя с женой бабушкой Асей, их дочь Ирочка с мужем Фимой, их внук Женя, их внучка Алёна с мужем, моим двоюродным братом Сашей, и сестра моей мамы, она же мама моего двоюродного брата, Дора. Всего ничего: восемь человек в трёхкомнатной квартире о шестидесяти метрах. Без балкона. То есть на каждого приходилось, слава Богу, аж по семь с половиной метров, считая кухню, ванную комнату и маленький коридорчик. В трёх комнатах через каждые полметра стояли кровати, но при всём при этом все обитатели израильской трёшки были абсолютно счастливы.

Хотите знать, почему они были счастливы? Потому что, во-первых, им было где спать, во-вторых, у них был большой холодильник, набитый всякой всячиной, и, наконец, потому, что все они были вместе. Ни ругани, ни скандалов, ни перебранок – ничего, что омрачало бы их совместное существование…

На голову этим восьмерым чудакам свалилась я, гостья из Литвы. Нужно отдать должное этой весёлой семейке: я сразу же стала там своей. И если бы я сообщила им радостную весть о том, что мы все переезжаем в Израиль, они бы, несомненно, искренне предложили: «Какие проблемы? У вас всегда есть где остановиться! Остановитесь у нас!»

С дедом Изей я подружилась сразу и навсегда. Долгими израильскими вечерами он читал мне свои дневниковые записи, а я пела ему песни. Я знала несколько песен на идиш, он слушал меня и плакал. Все слушали, а он один слушал и плакал. Слёзы лились из его добрых глаз независимо от того, какую песню я пела, весёлую или грустную.

Почему же я всё же решилась на написание этой книги, друзья мои?

Этим летом, после двадцати лет забвения, мы с Даником, нашим младшим сыном, полетели в Израиль. Когда я была там двадцать лет назад, Даника ещё и в проекте не было. В Фейсбуке между мной и нашими друзьями Геной Зигелем и Борей Смоляром завязалась переписка, и эти двое прямо-таки спровоцировали меня на приезд в Землю обетованную.

«А слабо тебе приехать в Израиль?» – спросил Генка.

«Ей слабо», – твёрдо и уверенно ответил ему Борька.

«А вот и нет!» – возмутилась я их наглости и в эту самую минуту поняла, что на самом деле очень хочу туда, в страну, которая стала Родиной для большей части моей семьи и наших друзей. Мой муж Женя лететь не смог, я купила билеты, и мы с Даником на одиннадцать дней попали в сказку. Там и произошла моя последняя встреча с дедом Изей…

Тогда, в августе 2017 года, сидя в его комнате, плакала уже я, глядя на этого красивого старика с добрыми, умными и очень родными глазами. А он опять читал мне свои дневники. Эти большие тетради, обёрнутые в обычную газету, были все до последнего листа исписаны почти каллиграфическим почерком деда Изи. Не имею никакого представления, где он брал сведения, но все истории давно минувших дней потрясли меня до глубины души.

Листала тетради, вчитывалась в слова, и передо мной проплывали страшные картины гибели украинского еврейства во время Второй мировой войны, а если быть точной, то Великой Отечественной, ибо все, о ком было написано в дневниках, жили на территории бывшего Cоветского Cоюза.

Прощаясь с дедом Изей, я понимала, что это наша последняя встреча. И когда я собралась уходить, он остановил меня и, протянув одну из своих тетрадей, сказал: «Возьми на память!»

«Я не могу! Это ваше детище, ваша жизнь! Вы много-много лет писали эти истории!» – бормотала я в ответ, потрясённая тем, как запросто он отдавал мне своё творение, частицу своей души.

«Бери. Пригодится. Пусть она будет у тебя! Ты знаешь, что с ней делать…»

Мы с Даником поехали на Мёртвое море, где вечерами абсолютно нечего было делать, разве что лежать в уютном номере и смотреть кино. Мне ничего не оставалось, как взять тетрадь деда Изи, которую прихватила с собой, и начать чтиво. С первых же страниц дневника я осознала, что держу в руках страшный, но абсолютно бесценный дар. Тогда я поняла, почему дед Изя сказал мне «пригодится»: он доверил мне этот дневник, чтобы я поведала миру о том, каково было быть евреем в те годы, когда Земля стала адом, а большая часть моего народа обрела новое место жительства: на небесах. Это был не первый «Исход» евреев: сначала их водил по пустыне Моисей, потом ещё были исходы, но этот, последний, был, пожалуй, самым страшным из всех.

Дневниковые записи деда Изи не были литературными произведениями: это были правдиво изложенные факты гибели людей из маленького местечкового города Черняхов Житомирской области, с очень конкретными фамилиями и именами. Эти истории характерны для всех еврейских местечек довоенного времени, которые перестали существовать, были стёрты с лица Земли страшным, бесчеловечным чудовищем, именуемым «войной».

«Но ведь и я вовсе не писатель», – подумала я, читая дневник. В то время я только начинала только начинала писать книги после десяти лет написания пьес.

Так ведь и дед Изя не был писателем – скорее, он был библиографом: воспроизводить всё с такой точностью, по памяти, спустя много лет после описанных событий, помня имена, фамилии, даты, мог только уникальный библиограф. Идл Айзман вёл записи последние пятнадцать лет своей жизни.

«Авось вдвоём с дедом Изей мы как-нибудь, да справимся!» – подумала я, когда Алёна, его внучка, позвонила и сказала, что деда Изи больше нет.

Итак, я начинаю. Возможно, вам станет нестерпимо больно, и вы захотите отложить чтиво – отложите. Захотите вернуться – у вас всегда будет такая возможность. Если вам захочется плакать – плачьте: это будет плакать ваша душа. А если вы прочтёте, пропустите через себя эти удивительные истории никому не известных и давно забытых людей, а потом расскажете об этом своим детям, кто знает, может, мы и не дождёмся конца Света, который обязательно должен прийти, согласно пророчествам индейцев племени Майя. Он наступит, если Свет погаснет в людских душах… Эти дневники – своего рода проводники для нас к будущему без войн и страданий.

Я решила, что иногда буду менять названия историй, вводить новых героев, но полностью оставлю те имена и фамилии, которые Идл Айзман упоминал в повествовании. А если и допущу какую-либо вольность по отношению к сюжету, то только лишь для того, чтобы вам нескучно читалось, или чтобы хоть как-то скрасить страшное повествование.

Этих людей уже давно нет на этом свете… Но они есть, поскольку люди не могут бесследно исчезнуть. Они просто находятся в другом измерении, смотрят на нас с высоты своего полёта и думают: «Ради чего всё это было? Это никогда не должно повториться. Никогда. Никогда. А если это, не дай Бог, повторится, то Третий Храм ни за что не удастся построить, и Мессия не придёт на Землю, погрязшую в грехах, низменных страстях и бесновании политиков, рвущих на части власть и людские души…

История первая
Семья чудаков

Есть на карте Земли такой город – Черняхов. Даже не город, а так, посёлок городского типа. И находится он в двадцати пяти километрах от областного центра, города Житомира. Недобрые люди в те далёкие времена его иногда называли «Жидомир»: евреев в нём было видимо-невидимо. То есть чтобы вам уж совсем стало понятно: до войны их было «видимо», после войны – вообще «невидимо». Сгинули бедные евреи Житомира, канули в горниле проклятой войны, а те, что выжили и вернулись из эвакуации, через много-много лет уехали в Израиль. Иногда уезжали не потому, что так уж очень хотели, а потому что уезжали их дети. А старики без детей – как река без воды, как море без берегов, как человек без души…

Вообще, в XIV веке Черняхов был самым обыкновенным селом. Жили в этом городе и свои знаменитости: например, жил в Черняхове еврейский советский писатель Борис Абрамович Олевский, погибший в 1941 году в Белоруссии…

О Борисе Олевском жители Черняхова могли и не знать, а вот семью чудаков по фамилии Кóзак знали все. Где, на какой улице и сколько лет жила эта странная семейка в городе – история о том умалчивает. Но что жили – к бабке не ходи. Главной в этой семье была женщина по имени Брайндл Кóзак. Попросту – Броня. А если уж совсем запросто – Бронька, как её все и называли. Помните, у Шолом Алейхема в «Блуждающих звёздах» была героиня и её тоже звали Брайндл? Так вот, наша героиня Бронька была тоже своего рода блуждающей звездой Черняхова. Она была с явными психическими отклонениями, и эти отклонения были заметны каждому, кроме, естественно, неё самой.

Все жителя городка знали, что у Брони Кóзак было любимое блюдо, которым она пыталась угостить каждого, кто имел несчастье стать гостем в её доме. Блюдо называлось… Бог его знает, как оно называлось, но готовилось оно просто: Броня собирала хлебные корочки. Это было Бронькино хобби, если хотите. Очень часто люди выедают мякиш, а горелые корочки выбрасывают в мусорное ведро, но хитрая Бронька корочки не выбрасывала. Правда, она их и не сушила, что тоже присуще старым людям: Броня корочки замачивала. Вернее, она их вымачивала в воде до тех пор, пока корочки не покрывались противной зелёной плесенью. Броня кушала эти заплесневелые корочки с таким смаком, как будто она ела «леках» – сладкую свадебную коврижку. Она так и говорила тем, кто не хотел разделить с ней трапезу:

«Ви что, даже не пробуете? Ви таки попробуйте: это вкуснее, чем леках! Это говорит вам Броня Кóзак! Ви что, не верите Броне Кóзак? Кому тогда вообще можно верить?»

Для тех, кто не знает, что такое леках, я вам расскажу, что вкуснее этого пирога может быть только чернослив, фаршированный грецкими орехами. «Леках» – это обычный медовый пирог, который в русской кухне называется «коврижкой».

Для Броньки леках был из разряда несбыточных надежд, а заплесневелые корки она могла есть хоть каждый день. И правда: лучше, как говорится, синица в руках, чем какой-то медовый пирог неизвестно где.

А дело было в том, что семья Кóзак жила крайне бедно. Мясо, например, Броня, её муж, а также их двое детей, сын Шмуль и дочь Ита, ели только в Шаббат.

Как я уже писала, Броня была кормилицей всей семьи. Вы не поверите, но она была продавцом, правда не по профессии, а по призванию. Товар у Брони был знатный, полезный и занимал он маленький столик, стоящий в углу небольшой комнаты. На этом столике аккуратно были разложены иголки, нитки, гребешки для волос и банка с керосином. Где Броня брала керосин? Странный вопрос. Где надо, там и брала! То есть, где керосин был, там она его и брала. А потом продавала.

Броньке всегда было холодно. Зимой и летом она ставила горшок, ссыпала в него горящие угольки и грелась.

У Броньки был почти приличный гардероб: множество разноцветных фуфаек и одна или две юбки. Разноцветными эти фуфайки были в зависимости от количества заплат на них. Фуфайкам соответствовала и обувь: на одной ноге Брони Кóзак, независимо от времени года, был валенок с калошей, на другой – дырявый сапог. Так она и носила всё это зимой и летом, осенью и весной. Можно себе нарисовать картину: Бронька идёт в очередной раз по улице Черняхова в этой своей одежде, а навстречу ей идут люди. В Черняхове в те времена жили в своём большинстве вежливые евреи. Они останавливаются, здороваются с Бронькой и говорят: «Мир вашему дому, Броня! Ви таки неплохо сегодня виглядете! У вас уже закончился кризис?»

«Почему ви так решили?» – чисто по-еврейски отвечает вопросом на вопрос Бронька.

«У вас изменился цвет одежды! В нём стало больше белого, как нам кажется! Вы порвали свою последнюю простыню, чтобы сделать новую аппликацию на вашей шубе?»

Бронька плевала себе или им под ноги и шла дальше делать своё «продажное» дело.

Но с некоторых пор у Брони Кóзак появилась кличка, и кличка эта приросла к ней, как шагреневая кожа. А дело в том, что однажды ночью Броня легла спать и ей приснился странный сон: как будто в Петербурге, в самом что ни на есть царском дворце, прямо-таки под второй ступенькой парадной лестницы спрятан «вклад». Не клад, не путайте. А именно «вклад». Кто спрятал этот «вклад» под вторую ступеньку дворцовой лестницы – про то Броньке во сне не сказали. Видимо, не успели.

Но так уж устроено в природе, что все сны имеют обыкновение рано или поздно заканчиваться. Закончился и Бронькин сон. Вскочив с постели и нацепив одну из своих разноцветных фуфаек, схватив немного из отложенных на чёрный день денег, Бронька Кóзак побежала прямиком на железнодорожный вокзал. На вокзале она быстренько купила в кассе билет и поехала в Петербург за «вкладом». Рядом с ней сидела приличная еврейская семья, и такое соседство им показалось странным. Между главой семейства и бедной женщиной из Черняхова завязался разговор примерно такого содержания:

– Ви куда имеете честь ехать, уважаемая?

– А если я вам скажу, ви, не дай Бог, поедете за мной, что я буду делать, а?

– Да упаси Господь. Ми едем по свои надобностям, а вот куда ви едете, интересно узнать?

И Бронька, поверив в честность сидящих рядом людей, в мельчайших подробностях рассказала им и про дворец, и про вторую ступеньку лестницы, и про «вклад».

Евреи сразу поняли, с кем они имеют дело: с этой особой и впрямь было что-то не так. Они предложили на первой же станции купить Броньке обратный билет, на что Броня дала решительный и бесповоротный отказ. Про себя она подумала: «Ну да, я вернусь в Черняхов, а они за моим вкладом на вторую ступеньку дворца полезут!»

– А разрешите полюбопытствовать, многоуважаемая Броня, где этот дворец располагается, в каком-таком городе? – вежливо спросил Броню отец почтенного семейства.

– Где-где, в Петербурге! Где ж ещё!

Нужно сказать, что когда в поезде завязался этот странный разговор, в него потихоньку стали включаться сидящие рядом пассажиры. И когда все услышали заветное слово “Петербург”, вагон взорвался хохотом.

– Мадам Броня, ви таки сели не на тот поезд! Этот поезд идёт совершенно в обратную сторону.

В какую именно сторону шёл поезд, мужчина уточнять не стал, но он был очень порядочным человеком и на первой же станции купил Броньке обратный билет, но не до Черняхова, а до Житомира. И целых двадцать пять километров, ночью, пешком, бедная Бронька добиралась до дому.

Эта история быстро распространилась по городку, и к Броньке на всю оставшуюся и недолгую жизнь прилипла кличка «вклад». Про неё так и говорили: «Вон пошла Бронька-вклад!»

У Броньки, как я уже излагала, был муж. В дневниках деда Изи он был безымянным, но я решила дать ему имя Шлёма. Шлёма Кóзак тоже был тот ещё чудак. Он был даже чудаковатее самой Брони, ибо три четверти года жил в Одессе и только одну четверть со своей семьёй в Черняхове. В Одессе он не просто так жил – он там работал. Один Бог знает, где он работал и что он там зарабатывал, но если вдруг совершенно случайно ему выпадало такое счастье заработать чуть больше, чем он проедал, он шёл в лавку и покупал себе часы. Вот такое хобби было у этого Кóзака. Часы были везде: по нескольку пар на обеих руках, за пазухой на верёвочке, и в карманах… Когда достойный муж своей жены изредка приезжал домой и совершал променад по улицам родного городка Черняхова, прохожие то и дело спрашивали его:

– Шлёма, ты не подскажешь, который сейчас час? Да ты шо? А вот на этих, серебряных? Да не может быть! А на позолоченных?

Эти безобидные вопросы так нравились Шлёме, что, приходя домой к семейству, он говорил:

– А ты, Бронька, спрашиваешь, зачем мне столько часов! Есть о чём с людьми поговорить! А умный разговор, как известно, прибавляет здоровья!

И был у Броньки и Шлёмы сын, и звали его Шмуль. Шмуль пошёл учиться к стекольщику, и сам уже скоро стал стекольщиком. И если вы думаете, что со Шмулём всё было в порядке, то вы ошибаетесь. Шмуль был не простым стекольщиком, а стекольщиком с большой мечтой! Стекольщик с мечтой отличается от стекольщика без мечты тем, что стекольщик с мечтой знал, ради чего он ставит стёкла. Шмуль Кóзак мечтал о лошади. Однажды он так близко приблизился к своей мечте, что собрал все накопленные деньги и купил кнут. Полдела, как вы понимаете, было уже сделано. Осталось насобирать на лошадь, а для этого парень каждое воскресенье ходил на ярмарку с кнутом: присматривал себе лошадь. Останавливался, говорил с продавцами лошадей, демонстрировал прут. Торговцев, конечно же, веселил странный парень с кнутом, но они охотно поддерживали беседу, убеждая стекольщика поторопиться, а то, не дай Бог, когда он таки насобирает нужную сумму, всех лошадей уже раскупят.

В одно из воскресений, когда продавцы лошадей собрались на ярмарке, они не увидели Шмуля с кнутом. Его не было и на следующей неделе, и через неделю. Его никогда больше не было на ярмарке и остаётся верить, что там, куда он попал, сильно простудившись на морозе, он получил то, о чём всегда мечтал, – целый табун лошадей: там были и серые в яблоках, и гнедые, и рыжие, и вороные…

Там, куда попал Шмуль Кóзак в самом расцвете лет, было всё…

Там пока не было мамы Брони, папы Шлёмы и сестры Иты, которая была самой нормальной из этой семьи чудаков…

Но очень скоро семья воссоединилась: Бронька, её муж, их дочь Ита и сын Шмуль встретились там, откуда не возвращаются, поскольку началась война, и всех евреев городка Черняхова, который по праву мог называться штэтлом, еврейским местечком, безжалостно убили… Их просто взяли и стёрли с лица Земли какой-то страшной огромной стёркой. Вы стирали когда-нибудь линию, оставленную карандашом? Провёл стёркой – и нет линии. Война – это та же стёрка, только стирает она линии жизни и человеческие судьбы. И совсем неважно, когда эта война начинается и когда она заканчивается. Нужно понять одну простую истину: война стирает не только линию жизни, она стирает линию Души, а это гораздо страшнее. Война стирает линию души того, кто становится убийцей. И неважно: по своей воле, или по приказу. Стирает на все времена, оставляя потомкам позорный пепел воспоминаний.

История вторая
Сын обкомовского работника

Глава первая
Ким, Йосиф, Давид

Этот рассказ я бы начала, как старую-старую сказку. Любите ли вы сказки, друзья мои? Если да, то читайте и думайте: сказка, как правило, не ложь, а намёк – не всегда урок добрым молодцам.

В одной огромной-преогромной стране жили-были три семьи. Вернее сказать, что две семьи таки жили, а третья просто была. Была себе, и всё тут. В самом центре городка жила и процветала семья не простого чиновника, а очень важного обкомовского работника. Да, такие были времена: техники не было, план иногда не выполняли, продуктов тоже не было, а вот обкомы и горкомы стояли себе и улыбались людям своими большими окнами. Как и полагается, в обкоме партии работали обкомовские работники. У обкомовских работников были свои, никем не писаные законы: это было государство в государстве, но в те времена говорить об этом было строго нельзя, потому что можно было попасть под статью за измену Родины или ещё под какую-нибудь страшную статью уголовного кодекса СССР.

В семье первого секретаря обкома случилось большое счастье: у него родился сын! Несмотря на то, что карапуз, которого нарекли Кимом, ещё лежал в пелёнках, сосал мамкину грудь и ничем таким не успел прославиться, это событие бурно праздновали все партийные работники обкома.

Папа, глядя на сморщенное, красное личико младенца, говорил:

– Ишь, пострелёнок, как бровки-то хмурит! Знаете, почему хмурит?

Вся семья выстраивалась по стойке «смирно»:

– Никак нет! Не знаем!

– Думу думает государственную! Академиком будет. Я сказал.

– Да ты никак спятил, муж! – возмущалась жена партийного работника. – Каким академиком?! Академиков пруд пруди, а вот космонавтов в нашем районе ещё ни одного не было! Будет космонавтом, и точка! Я сказала.

В разговор вмешалась бабушка сына первого секретаря обкома.

– Оба вы дурни! АкадЭмик, космонавт… Мой внук будет поэтом, как Пушкин, ясно вам?! – сказала бабушка и скрылась в своей комнате.

– Почему поэтом? – спросил обкомовский работник жену. – Пушкин, насколько я помню, очень неважнецки закончил своё существование! Из вольнодумцев был! Сейчас бы его – у-ух!

– Зато Пушкина до сих пор в школе изучают! А кто твоих акадЭмиков знает, а? – сказала бабушка и вывалила на стол исписанные мелким подчерком старые тетрадные листочки.

– Что это, мама? – спросила жена обкомовского работника.

– Это мои стихи. Писала о любви, потом выбрасывала, потом доставала, опять писала, опять выбрасывала… Так и лежат в коробке. А нашего печатать будут во всех газетах и журналах! Ясно? Поэтом будет. Я сказала.

– Молчать! – шёпотом, чтобы не разбудить внука, сказал дед. Академики ваши, космонавты и уж тем более поэты – хлам! Дело делать нужно! Архитектором будет. Я сказал!

Пока они всем своим обкомовским семейством спорили насчёт имени, мелкие партийные работники, желая сделать приятное своему боссу, как сейчас принято говорить, быстренько смотались в Киев и привезли отпрыску великолепную коляску и детскую кроватку из чистого дерева. Главный обкомовский работник, согласившись, что у архитекторов всегда будет работа и, что немаловажно, будут деньги и почёт, выделил для детской самую большую комнату в доме. Туда и поставили кроватку, коляску, а заодно поселили служанку, которая должна была следить за безопасностью сына первого секретаря обкома. И если вдруг малыш начинал плакать, служанку таскали за жидкие волосёнки и грозили выгнать. Если жена обкомовского работника находила малыша в мокрых пелёнках, то бедная девушка получала такую затрещину, что голова болела потом весь день.

В тот же день, когда у первого секретаря обкома партии родился сын, у бедного сапожника Хаима из Черняхова, тоже родился сын. В отличие от обкомовского первенца, сын Хаима был пятым ребёнком в семье. У бедного, в прямом смысле слова, сапожника было уже два сына и две дочери. С точки зрения наличия детей, он, как вы понимаете, был гораздо богаче первого секретаря обкома.

«Что поделаешь, – вздохнула бабушка, глядя на малыша. Назовём мальчика Йосей, и пусть себе живёт! Тарелка супа и для него найдётся!»

На восьмой день, как и положено еврейскому мальчику, маленькому Йосифу было сделано обрезание. Но сделали это действо тайно, ночью… «Чтобы ни одна сволочь не прознала и не выдала», – сказал Хаим, держа на руках орущий свёрток. Время было смутное, и обрезание можно было приравнять к измене Родине. За обрезание можно было угодить в лучшем случае на долгие годы в Сибирь. Ну а в худшем – туда, откуда не возвращаются. Йосиф был беспокойным мальчиком, потому что он всё время хотел есть, а у его мамы, как назло, пропало молоко. Чтобы малыш не орал, как зарезанный, ему засовывали в рот кусочек марлёвки, смоченный в сладком вине. Он так и засыпал, посасывая эту марлёвку.

Нужно добавить, что семья Хаима жила в сыром подвале, состоящем из одной единственной комнаты. Кровати стояли везде, даже у дверей. И тогда, когда жена обкомовского работника ехала на работу в шикарном легковом автомобиле с личным водителем, жена бедного сапожника Хаима полночи стояла в очереди за хлебом. Получив заветную буханку, она бежала в детскую кухню, чтобы получить хоть немного молока для маленького Йоси.

И наконец, на пару месяцев позже, чем у горкомовского чиновника родился сын Ким, у бедного сапожника – Йосиф, в семье родного брата Хаима, Шлёмы, тоже родился мальчик. Назвали мальчика самым, что ни на есть библейским именем Давид. Но брат Хаима, Шлёма, не хотел знаться со своими бедными родственниками, так как во все времена было известно, что бедный богатому не товарищ, даже если и родной брат.

То есть, как вы уже догадались, Додик был двоюродным братом Йосифа. Но дело в том, что маленькому Додику повезло больше, чем маленькому Йосе: ему повезло почти так, как маленькому Киму, сыну обкомовского работника. Брат Хаима был на самом деле очень богатым и очень уважаемым человеком. Как вы думаете, кем нужно работать, чтобы в маленьком городке прослыть уважаемым человеком? Отгадали, умные вы люди? Нет? Что же тут непонятного: брат Хаима служил завбазой и имел такую зарплату, что помимо официальной у него были ещё три неофициальных зарплаты. На те деньги, которые он каким-то образом умудрялся зарабатывать в месяц, можно было бы прокормить десять братьев со всеми их жёнами, детьми и даже внуками…

Прошло время, мальчики подросли, и Кимка, Давид и Йося пошли в детские садики. Как вы понимаете, они пошли в разные детские садики: сын обкомовского работника ходил в непростой садик, а в особенный: в него ходили только дети партийных работников. Поскольку его папа был самым большим чином, малыш с детства проявлял партийный характер в полную силу: он бил всех детей подряд, орал, как зарезанный, если кто-то ему пытался дать сдачи, царапался, кусался и абсолютно не боялся воспитателей.

Сын бедного сапожника тоже ходил в детский садик, но это был обычный детский сад для простых смертных. Все соседи Хаима водили своих детей в этот детский садик, и когда Хаим изредка приходил за своим сыном, воспитательница рассказывала, что малыш очень любит книги и что задаёт, порой, такие вопросы, на которые взрослые не могут дать вразумительный ответ.

Сын Шлёмы, Давид, вообще не знал, что такое детский садик. Жена Шлёмы, Ента, никогда не имела представлениео том, что значит ходить на работу: она не проработала ни одного дня своей счастливой жизни с мужем-завбазой, а занималась исключительно домом и воспитанием маленького Додика. И правда, кому она могла доверить такое сокровище, как Додик? Какой-то задрипанной воспитательнице, которая ходит на работу в драных чулках и старых изношенных калошах?

«Да ни за что! – сказала она Шлёме. – Наш единственный сын, наше сокровище, наш Додичек никогда, ты слышишь, Шлёма, никогда не сядет на один горшок с этими оборванцами!»

Кого она имела в виду, как раз таки было понятно. И всё же если бы Додик пошёл в детский садик, то именно в тот, куда ходил сын обкомовского работника.